Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

• Название: Розы и хризантемы
• Автор: Светлана Шенбрунн
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0095-9

Многоплановый, насыщенный неповторимыми приметами времени и точными характеристиками роман Светланы Шенбрунн «Розы и хризантемы» посвящен первым послевоенным годам. Его герои — обитатели московских коммуналок, люди с разными взглядами, привычками и судьбами, которых объединяют общие беды и надежды. Это история поколения, проведшего детство в эвакуации и вернувшегося в Москву с уже повзрослевшими душами, — поколения, из которого вышли шестидесятники.

---

— Всю войну мечтала пойти в театр. Думала, вот Павел вернется… А ты вместо этого…

Папа с мамой идут в Большой театр.

— Светлана, застегни мне бюстгальтер, — говорит мама.

Я застегиваю пуговички, смотрю, как она одевается, красится, причесывается. Поверх платья она накидывает шаль, концы которой свисают до самого пола. Наконец они уходят, и мы с бабушкой остаемся вдвоем.

Бабушка шепчет свои молитвы, поливает голову керосином.

Возвращаются папа с мамой, включают свет.

— Опять эта вонь! Хоть кол на голове теши… — Мама лезет за батарею и забирает оттуда бутылку. Потом она долго раздевается. — Да, посмотрели, по крайней мере, как выглядят приличные люди. Ты видел, какие изумительные платья? Такое платье надень на любую женщину, сразу станет красавицей. Есть ведь счастливицы… Как будто и не было никакой войны — роскошь, духи, меха… А другие всю жизнь только ждут чего-то, ждут…

— У одних вся жизнь как праздник, — продолжает мама, уже лежа в постели, — а другие, кроме забот и неприятностей, ничего не видят… Причем не такие уж они сами по себе интересные, эти дамы, ничем особенным не блещут — ни красотой, ни статью, — но вот поди ж ты — повезло в жизни… Да, недаром сказано: не родись красивым, а родись счастливым…

— Бабушка, что ты сделала?!

Вся голова у нее залита фиолетовыми чернилами.

— Что, внученька?

Мама тоже смотрит на бабушку.

— Так. Значит, опять поливала голову керосином.

— Что ты, Ниноленьки! Как можно… Раз ты не разрешаешь…

— Еще лжешь! Нет, как вам это нравится? В зеркало на себя посмотри. Я керосин забрала, так ты стала шарить дальше и добралась до чернил. Наверно, всю рубаху залила. Ну конечно! И наволочка испорчена, и простыня. Мерзавка старая! Говоришь, говоришь — ничего не действует. Химические чернила, которые теперь ничем не отдерешь! Просто сил никаких не хватает!..

— Да, Елизавета Францевна, — смеется папа, — дожили до фиолетовых волос! Теперь вам придется постричься наголо. Или стать феей Мерилиндой и играть на театре!..

— Поделом вору мука, — говорит мама.

— Над старостью смеяться грех! — плачет бабушка, натягивает свою шапку поглубже на лоб и ходит так по квартире.

Мы с мамой спускаемся по лестнице и встречаем соседку с четвертого этажа.

— Марья Антоновна, милая, давно вас не видела, — говорит мама. — Как вы поживаете?

— Да вот, приболела что-то, — жалуется Марья Антоновна. — Врач говорит: сердце, а мне кажется, это не сердце, это давление. Если б сердце, так были бы боли.

— Нет, вы знаете, не обязательно, — говорит мама. — Я ведь, прежде чем попала в больницу, буквально до последнего дня ничего не чувствовала. Ну, слабость какая-то была, утомление, но болей — нет, никаких. А потом сразу — как схватило, еле выходили. Врач сказал: еще полчаса, и все, было бы поздно. Вообще чудо, что осталась в живых. Спасибо Наине Ивановне — догадалась не ждать санитаров из Боткинской, а нести самим. Внесли меня в палату, а женщины говорят: «Зачем вы нам покойницу кладете, она вся синяя». Думают, что я не слышу. А я все слышу, только сказать ничего не могу. Хотела хоть адрес мужа дать — и не могу…

Марья Антоновна сочувственно качает головой.

Наконец они с мамой прощаются, и мы идем дальше.

Возле лифта мы встречаем другую соседку.

— Марья Андреевна, дорогая, вы откуда? — спрашивает мама. — Из ломбарда? Ну, как оценили?

— Триста пятьдесят.

— Триста пятьдесят! Вы подумайте! Ведь в прошлый раз пятьсот дали…

— Что поделаешь… Жаловаться-то некому.

— Действительно, вы правы, что хотят, то и делают. Но у меня был подобный случай, тоже оценили намного ниже, чем в прошлый раз, так я ей показала старую квитанцию и кое-как убедила прибавить…

На углу возле булочной мы встречаем Марью Семеновну из второго подъезда — ту Марью Семеновну, которая шестнадцатого октября перебила всю посуду, чтобы немцам ничего не досталось.

— Ну что? — спрашивает мама.

— Так… Ничего нового.

— Но вы ходили в редакцию?

— Не ходила. Зачем я пойду? Что мне это даст?

— Да нет, что вы! Марья Семеновна, дорогая! Вы обязательно должны пойти! Как же так? У него семья, дети. Что это — шутки, что ли?

— Что делать? Насильно мил не будешь.

— Нет, вы не правы! Вы абсолютно не правы! Марья Семеновна, поверьте моему опыту: мужчина, даже самый талантливый, нуждается в узде. Вы ему дали слишком много воли. Почуял свободу и помчался за молоденькой бабенкой. Задрал хвост и помчался!

— Какая же она молоденькая! Ничуть не моложе меня, может, еще и старше.

— Тем более! Тем более у вас есть все основания заставить его образумиться.

— Не желаю! — говорит Марья Семеновна. — Не желаю ни видеть его, ни слышать! Пускай катится на все четыре стороны.

— Это в вас самолюбие говорит, но вы совершенно не правы! Тут уже, извините, не до гордости. Вы просто не можете себе позволить подобной роскоши — остаться одной с тремя детьми. Нужно бороться всеми средствами.

— Пускай катится ко всем чертям! — настаивает Марья Семеновна. — Скажите лучше, как вы себя чувствуете?

— Ах!.. Ну как? Вот, скоро ложусь в больницу.

— Что, опять что-нибудь с сердцем?

— Нет, в гинекологическое отделение.

— Что вы?!

Мама вздыхает, подымает брови, качает головой.

— А может, вам родить?

— Бог с вами, Марья Семеновна! — пугается мама.

— А что? Некоторым это очень помогает — и чувствуют себя лучше, и выглядят моложе.

— Да, я тоже слышала. Бывает, что роды благотворно влияют на организм. Но у меня и беременность была тяжелая, а роды так вообще страшно вспомнить. Хотели уже тащить ребенка щипцами. Врач говорит: если не будете тужиться, придется тащить щипцами. А как я могу тужиться, когда сил никаких не осталось? И потом, родить — это ведь еще не конец делу. Это раньше можно было спихнуть на кормилицу и больше не думать. А теперь это на всю жизнь обуза…

— Ну, уж где один, там и два. Няньку возьмете.

— Да что вы!.. Какую няньку… Няньки эти все идиотки косорукие. Толкает коляску под самую машину. Я ей говорю: «Наташа! Что вы делаете?» А она: «Он отвечать будет!» Нет, Марья Семеновна, дорогая, я уже достаточно намучилась и с няньками, и без нянек. Лучше сразу сунуть голову в петлю… И вообще, как вы себе это представляете? В одну комнату еще и младенца?

Лето. Девочки разъехались в пионерские лагеря и на дачи. Те, что остались, целый день гуляют во дворе. А я занимаюсь. Меня примут сразу во второй класс, если я сдам экзамен. Мама заставляет меня переписывать тексты из книги.

— Вот, прекрасно, — говорит она. — Тут, кстати, и французские слова попадаются. Одним махом двух убивахом.

«Как вам сказать? — сказал князь холодным, скучающим тоном. — Quà-t-on décidé? On a décidé que Buonaparte a brûle…»

Я поворачиваюсь к окну, хотя увидеть за ним ничего не могу. Мама весь подоконник заставила своими цветами, так что даже свет к нам в комнату почти не проникает. Но за окном слышны трамвайные звонки, шум, там ходят люди, дети бегают. Мне так хочется туда…

Дверь открывается, я хватаюсь за ручку.

— Вот ты как занимаешься! — Мама подскакивает и принимается таскать меня за волосы.

— Оставь ее, Нинусенька, — говорит папа.

— Что значит оставь? Что значит оставь! Стоит мне выйти на минуту, как она тут же принимается считать ворон!

— Можно сказать — вместо того чтобы драться.

— Сказать? Как будто она обращает внимание на мои слова! В этом отношении вы абсолютно одинаковы — что ты, что она. Два сапога пара. Тысячу раз говоришь, говоришь, и все без толку, все как об стенку горох!

— Нинусенька, если ты поругалась на кухне с соседками, это не значит, что нужно срывать зло на ребенке.

— При чем тут соседки? Что ты ерунду городишь! С какой стати я буду с кем-то ругаться? Что я, базарная баба, что ли? Я только требую, чтобы она занималась делом, а не валяла дурака!

— Ты, Нинусенька, интеллигентный человек, а ведешь себя, как чеховская чиновница.

— Что значит чиновница? Должна же я как-то воздействовать на нее.

— Воздействовать можно по-разному, не обязательно битьем.

— Ничего, — говорит мама. — За одного битого двух небитых дают, и то не берут!

— С тобой, Нинусенька, так не обращались.

— Со мной? Как ты можешь сравнивать меня и ее? Я всегда была чудным ребенком, послушным, покладистым. Я вообще не помню такого случая, чтобы меня за что-то наказали. Хотя нет, вру. Действительно, было однажды. Мы пошли на базар — не помню за чем, — а там продавали ягнят. И мне ужасно понравился один барашек. Такой весь был беленький, чистенький, кудрявый. Я пристала к отцу, чтобы он мне его купил. Как он ни отнекивался, я ни за что не уступала. Он был очень добрый человек, никогда ни в чем мне не отказывал, ну, и в конце концов, конечно, согласился. И вот притащили этого ягненка домой, устроили ему загончик в сарае, дворнику заплатили, чтобы ухаживал за ним, кормил, чистил. А я в первые дни еще попыталась с ним играть, но какие игры с бараном? Это же не кошка. То есть кошек я тоже терпеть не могу, мерзкие твари, но хоть погладить можно. А барана гладь не гладь, все равно так бараном и останется. В общем, я стала требовать, чтобы его выкинули со двора. Не хочу, и все! Отец говорит: не надо было просить, если купили, теперь пусть живет. Я разревелась, раскричалась — не знаю, что на меня нашло, вообще, сколько я себя помню, я была очень спокойная девочка. Если, говорю, вы его не уберете отсюда, я его зарежу. Слышала, наверно, что скотину режут. И вот тут-то отец возмутился и отшлепал меня. Но это был единственный такой случай за все мое детство. Боже, как он меня обожал!.. Буквально пылинки с меня сдувал, дохнуть боялся… Да…