Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

• Название: Розы и хризантемы
• Автор: Светлана Шенбрунн
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0095-9

Многоплановый, насыщенный неповторимыми приметами времени и точными характеристиками роман Светланы Шенбрунн «Розы и хризантемы» посвящен первым послевоенным годам. Его герои — обитатели московских коммуналок, люди с разными взглядами, привычками и судьбами, которых объединяют общие беды и надежды. Это история поколения, проведшего детство в эвакуации и вернувшегося в Москву с уже повзрослевшими душами, — поколения, из которого вышли шестидесятники.

---

Холодно. Мы сидим на уроках одетые — в шубах и в платках. Марья Трофимовна тоже стоит у доски в пальто.

— В зимний холод всякий молод! — говорит она и молодецки передергивает плечами. — Посмотрите на улицу!

Некоторые девочки приподымаются и вытягивают шеи к окнам, но большинство остаются сидеть — не очень-то удобно вылазить из парты, когда ты закутан в толстое пальто.

— Посмотрите! — призывает Марья Трофимовна. — Люди шагают бодро, щеки у всех румяные, даже старушки скачут вприпрыжку!

— Скакать-то ладно, — бурчит за моей спиной Аня Воробьева, — ты вот в очереди поди постой. Вчерась мыло на Хорошевке давали, думала, совсем околею к шутам.

— Давайте вспомним, — предлагает Марья Трофимовна, — какие мы знаем пословицы и поговорки про мороз и зиму.

Девочки молчат.

— Власть церкви была очень сильна, — раздается с той стороны доски. — В одиннадцатом веке германский король Генрих Четвертый попытался противопоставить себя папе Григорию Седьмому. Папа был религиозный фанатик, жестокий и хитрый. Даже ближайший его соратник монах Петр Дамиани называл его святым сатаной. Генрих Четвертый тоже не брезговал никакими средствами, лишь бы в свою очередь достичь господства в Германии и Италии.

Я придвигаю к себе непроливашку и заглядываю внутрь. На чернилах намерзла корочка льда. Я осторожно прокалываю ее пером.

— Ну, так кто знает поговорку про зиму? — напоминает Марья Трофимовна. — Никонова, скажи.

— Мороз — красный нос! — говорит Ика — Ика-Ника.

— Это не поговорка, это метафора, — не соглашается Марья Трофимовна.

— Зато складно, — спорит Ика.

— Ах ты, зимушка-зима! Ты морозная была!.. — вздыхает впереди Лина Ефимова и кладет голову на парту, будто собирается спать.

— Он написал папе письмо, — продолжает учительница «с той стороны», — которое закончил словами: «Мы, Генрих, король Божьей милостью, со всеми нашими епископами говорим тебе — ступай вон!»

— Ступай вон! — фыркает передо мной Света Васильева.

— Пошел на фиг! — подсказывает Лина.

Света и Лина — самые высокие девочки в классе и сидят за одной партой. Они даже похожи немножко, только у Лины в косах голубые банты, а у Светы — салатовые. Мне хорошо сидеть за Светой — меня за ней почти не видно.

— Вспоминайте, вспоминайте, — поторапливает Марья Трофимовна. — Ну, Грошева, скажи!

— Солнце на лето, зима на мороз.

— Совершенно верно, — кивает Марья Трофимовна. — В народных поговорках заключена мудрость многих поколений. Люди уже давно заметили, что именно тогда, когда дни становятся длиннее — солнце поворачивает на лето, — мороз крепчает. Кто еще знает поговорку?

— Пришли Кресты, навели мосты, — говорит Тася Потачкина.

— Какие Кресты? — морщится Марья Трофимовна.

— Крещенье. Морозы крещенские.

— Эта поговорка сегодня устарела. Садись, Потачкина.

— А еще есть: «Трещит Варуха, береги нос и ухо!» — сообщает Варя Батищева со своего места на задней парте. — Варуха — Варвара, значит, — объясняет она.

— Батищева, я тебя, кажется, не вызывала! — сердится Марья Трофимовна. — Если хочешь ответить, подыми руку.

— Больно надо… — бурчит Варя.

— Ну, Зайцева, скажи ты.

— Пар костей не ломит!

— Это не про зиму, это про баню, — решает Марья Трофимовна. — Садись.

— В конце концов победа осталась за папой, — доносится из-за доски. — В январе 1077 года Генриху пришлось унизиться и поехать в Каноссу. Три дня босой и с непокрытой головой вымаливал он у папы прощение во внутреннем дворе замка.

— Каносса объелся проса, — вздыхает сзади Аня. — Видать, зима-то не шибко холодная была, а то бы за три дня все себе пообморозил.

— Да, — соглашается Тася Потачкина, — мороз невелик, да стоять не велит!

— Король!.. — подхватывает ее соседка Аля Митрошкина. — Лаптей не припас…

— Ты слышал? Как тебе это нравится! Удостоен Сталинской премии! — возмущается мама.

— Кто, Нинусенька?

— Ну, кто же? Сволочь эта, мерзавец — Буров! За пьесу «Калиновый цвет». Представляю себе эту пьесу!

— Ничего, зато ему Новак недавно всю скулу своротил.

— Что ты говоришь! Я ничего не слышала.

— Как же! Буров с дружками закатился в «Метрополь» и, напившись, принялся поносить жидов. А за соседним столиком сидел Новак.

— Это чемпион этот?

— Да.

— Прекрасно!

— Новак слушал-слушал, а потом встал и говорит: «Товарищи, прошу обратить внимание: я бью его одной левой». И так врезал, что тот через весь зал летел, посшибал по дороге все столики и еще с лестницы скатился.

— Поделом! Жалко, что одной левой. Надо было еще и правой добавить. Такую сволочь убить мало. Негодяй! Как вспомню его рожу мерзкую!.. «Разрешите, — говорю, — хотя бы пока ребенок болен, в комнате пожить. Вы же все равно тут не бываете», а он мне отвечает: «Я специально пришел сменить замок. Потом вас никакой силой не выгонишь». Как сейчас слышу, аж трясет всю. Боров проклятый! А этот Новак, он что же, еврей?

— Конечно.

— Никогда бы не подумала. Такой здоровенный мужик.

— Евреи, Нинусенька, тоже бывают здоровенные.

— И как только земля его носит, эту гадину! Сталинскую премию ему. Хорошенькие нравы, нечего сказать. Вместо того чтобы в солдаты забрить мерзавца, наградами осыпают.

— Нинусенька, у тебя временные аберрации, — вздыхает папа. — Сегодня за дурные наклонности в солдаты не забривают.

— Да, сегодня всякую дрянь генералом делают.

— Ну, генералом его, положим, не сделают… Разве что редактором журнала.

— Да уж, конечно, — каков поп, таков и приход.

— Хочешь что-то посмотреть? — спрашивает папа.

— Что? — Я только что зашла в комнату и скидываю валенки.

— Кое-что… — Лицо у него немножко хитрое и ужасно радостное.

— Ты кончил свой роман!

— Как ты, маленький, угадал?

Как? Как я могла не угадать!

Я висну у него на шее, он несет меня к своему «столу». В пишущей машинке до половины заполненная страница. Я читаю вслух последнюю фразу: «А огонь войны будет катиться все дальше и дальше на запад, к границам Германии, и докатится до Берлина».

До Берлина! Кончил, кончил, он кончил свой роман! Все, папа кончил свой роман! Ура! Мы победили!

Я прокручиваю валик назад. «Покончив с выдачей наград, Братюк вернулся в больницу, где его ждали за столом. Тост следовал за тостом».

— Как ты думаешь, может, пойдем погуляем и купим что-нибудь вкусное? — предлагает папа.

— У тебя есть деньги? — удивляюсь я.

— Немножко есть, — говорит он и хитро щурится.

— А мама?

— Мы ей пока ничего не скажем!

Мы выходим на улицу. Я знаю, сейчас нельзя приставать, чтобы он рассказывал. Не потому, что очень холодно и трудно говорить, а потому, что он думает о своем романе — как его напечатают, и как ему заплатят много-много денег, и как тот дядя критик, у которого сын с красной саблей, напишет положительную рецензию. Самую-самую положительную!

— Пал-лесаныч! — кричит тетя Настя. — К телефону!

Папа выходит в коридор, мама чуть наклоняет голову и прислушивается. Я тоже прислушиваюсь.

— Так точно, — говорит папа. — Рад приветствовать, Константин Михайлович. Чрезвычайно рад слышать. Весьма польщен. Да, разумеется… Видите ли, тут имеется одно препятствие. Я передал его в «Октябрь» — так у нас ранее было договорено с Панферовым. Не знаю, успел ли он прочесть… Ах вот как! Нет, разумеется, не возражаю. Разумеется, Константин Михайлович. Всецело на вас полагаюсь. Буду чрезвычайно рад. Поддерживаю полностью. В любое время, когда вам удобно. Да, безусловно. От души вас приветствую.

— Что случилось? Кто это? — спрашивает мама, когда он возвращается в комнату.

Папа молчит, только сопит носом.

— Что еще за Константин Михайлович?

— Симонов.

— Симонов? Тот самый — поэт?

Папа кивает.

— Что же он хочет?

— Хочет печатать мой роман в «Новом мире».

— Что ты говоришь! А как же Панферов? Он теперь тоже ухватится. Может испортить все дело. Как собака на сене: и сам не напечатает, и другому не даст.

— Симонов обещал, что с Панферовым уладит все сам.

— Дай-то бог. Лишь бы не передумал.

— Мой милый Кисик! — Папа глубоко-глубоко вздыхает. — Тебя ничто не в силах сдвинуть с раз и навсегда занятых позиций. Ты ни за что не согласишься поверить во что-нибудь хорошее. Но, боюсь, на этот раз тебе все-таки придется признать свое поражение.

— Какое поражение? О чем ты говоришь? Что за глупости?

— Полное и безусловное поражение. Твои мрачные предсказания не сбудутся, роман выйдет в текущем месяце.

— В текущем месяце? Как это может быть?

Папа не то вздыхает, не то смеется: