Тод Гринуэй - Праздношатание[Полная версия]

• Название: Праздношатание[Полная версия]
• Автор: Тод Гринуэй
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: ISBN 0-9780659-0-5

Эти эссе были написаны, когда я жил в Канаде и в Англии, разными способами зарабатывая на жизнь. Они о разговорах с детьми, о плавании под парусом, о встречах с демонами, с Богом, о сексуальности, о красоте, о галлюцинациях и даже о том, как произносить число семьдесят семь. Это книга о жизни в этом ужасном и изумительно прекрасном мире, написанная человеком, считающим себя на 51 процент оптимистом и на 49 процентов пессимистом.

---

Они с чувством убеждают ее в том, кто она на самом деле.

Инсульт

Весной 1998 года с моей женой Фумико в середине ночи случился полный паралич левой стороны. Можно вообразить, какая это катастрофа. Инсульт — несчастье, выздоровление — длинный и трудный путь, и оно никогда не бывает полным.

Реакция на это несчастье может принимать непредсказуемые формы.

Фумико начала делать первые шаги в сентябре, и тогда же вернулась домой и расположилась в гостиной, пытаясь вновь формировать мышцы, чтобы осилить лестницу.

Утро тех далеких дней: пытаясь помочь ей подняться с портативного туалета, я, бывало, балансировал с ней на ее здоровой ноге, удерживая ее саму на одной руке, а второй подмывая ее, а потом вытирая ей зад. Были времена, когда интимность этого танца на трех ногах становилась такой абсурдной, что появлялась ощутимая опасность свалиться на землю от смеха.

Из этого несчастья мы вынесли любопытный урок. Я однажды принялся на досуге рассуждать: если бы можно было повернуть время вспять и «распараличить» паралич, сделал бы я это? И внезапно я понял, что нет. Я поразился силе своей реакции. Это был не виноград, который зелен, и — не вздох и примирение с ситуацией, это был осознанный выбор. Конечно, — подумал я, — мне–то легко говорить, а что скажет Фумико? Я спросил ее. Она немедленно сказала: нет — никогда!

Кажется, это трудно объяснимая и странная реакция. Инсульт делает существование в мире труднее и, вероятно, он укоротит ее жизнь. Я трачу много времени на уход за нею. Но то, что мы пережили это испытание, изменило нас. Мы стали немного другими людьми. Наша позиция в отношении мира сделалась, видимо, более уверенной. С чего бы нам хотеть вернуться назад?

Ирония, конечно, в том, что возможность еще одного инсульта пугает нас сейчас точно так же, как даже намек на первый инсульт напугал бы нас летом 1997 года.

Праздношатание

Если время — река, тогда и мы стоим, напрягшись, против течения, упершись ногами, чтобы не унесло. Это река, в которую, как говорит Гераклит, мы никогда не ступим дважды (если он, и в самом деле, это говорил.) В какой–то момент, несколько лет назад, я сдался: вместо того, чтобы продолжать бороться, я позволил себя унести. И вот теперь я плыву вниз по течению этой самой метафорической реки времени. Вообразите меня, устроившегося на автомобильной камере с Globe and Mail на коленях, помахивающего ногами народу на берегу. Это не комфортное плавание. Может остановиться время, но не возраст. Годы отщипывают от вас по кусочку, суставы начинают слышно скрипеть, со временем утренняя эрекция плавно сменяется, увы, утренним пуканием.

Чтобы жить внутри машины, которая неумолимо изнашивается, требуется, по меньшей мере, здоровое чувство абсурда. Самое плохое то, что за исключением корреспондентки в России, лучшие из моих старых друзей ушли известно куда, и, в основном, от рака. А что же делаю я, праздно шатаясь здесь? Все равно, это один из двух лучших периодов моей жизни. Первым, конечно же, было детство, когда я гонял по фермерским землям в любую погоду. Я не говорю, что самый счастливый: самыми счастливыми были годы, когда росли наши дети. Но лучший.

Мне теперь семьдесят семь. 77. Это хорошее число: свистящая аллитерация семидесяти семи наполняет рот. Попробуйте произнести. Вам не удастся увеличить темп, вам придется дать каждому из слогов слететь с языка в свое собственное время. Я не жду следующего года, когда мне исполнится всего лишь 78. Наверное, я буду тогда скрывать свой возраст. Несколько лет назад я сравнил старение с плаванием на корабле с течью. Я размышлял тогда, а как я буду себя чувствовать, когда вода достанет мне до колен. Это была хорошая метафора, и мне она нравилась, но теперь, когда я дрейфую, она потеряла свое значение. Теперь бывают дни, когда кажется, что я могу потереть ткань бытия между большим и указательным пальцами.

Смерть. Моя смерть. Она уже не так далека, и я должен сказать, что меня охватывает что–то вроде благоговения, когда я приближаюсь к этой пустой … как бы это назвать — стене? Не стене; со стеной сталкиваешься — скорее к пустому ничто, к непостижимому небытию. Легко вообразить мир без меня. Но попытка вообразить меня без мира, конечно же, заводит воображение в тупик. Мертвый тупик.

Обладая неумолимой волей к существованию, наполняющей все живущее, можно ожидать, что придешь в ужас. Я странно равнодушен. Уильям Баррет (Иррациональный человек) говорит: «Тот, кто не боится смерти, никогда не жил». Возможно. Возможно, я ввожу себя в заблуждение. Увидим непременно.

Откровение

Когда я учился в третьем классе, мне предложили «зайти к директору школы». Я шел по ступенькам в его кабинет с тяжестью в животе. Но там, во время беседы, когда говорил больше Великий Человек, передо мною первый раз мелькнуло представление о современном уме, о светском/манипулирующим типе мышления, которое ведет свое происхождение, как нам говорят, от ученых и художников Ренессанса.

Директор ознакомил меня с моими каракулями, показывая, как испортился мой почерк с начала года. Демонстрируя это, он вполовину согнул первую страницу, чтобы я мог сравнить ее с также сложенной половинкой последней страницы. «Смотри, мальчик, — сказал он, — насколько твой почерк стал хуже!» Я был поражен: он смог показать мне нечто из двух разных дней моей жизни одновременно друг с другом. Этот умный человек смог свернуть само с собой время.

Это было откровение. Если бы я вообще и думал о времени, я бы о нем сказал, что это всего лишь нечто, внутри чего ты находишься. Но этот взрослый смог неизвестно откуда извлечь время и посмотреть на него беспристрастно, как на вещь в себе! Свидетельство можно было увидеть: он зажал его между большим и указательным пальцами.

Да, скажу я вам, я был поражен, но урок этот не дошел тогда до моего сознания. Я продолжал жить в детском средневековом мире ритуалов, запрещений и принуждений. Таблицу умножения надо было учить, потому что для того и предназначена была таблица умножения. Невспаханное поле: я как должное принимал, что отец его пашет, потому что функцией, замыслом или кармой полей была пахота. Я думал, что надо делать то, что надо, и учить то, что велят.

Когда я сделался старше, мне нравилось охотиться с маленькой винтовкой 22 калибра с надписью КРОЛИК на стволе. Однажды вечером я услышал, как работник элеватора говорил с моим отцом об охоте на уток, занятии, которым увлекались оба. Работник был вдумчивым человеком. Он описал эксперимент, который он как раз в это время поставил со своим ружьем. Он намеревался узнать, каков разброс обоих стволов при выстреле и каково распределение попадания каждого из них в отдельности. Он установил цели и стрелял в них с различных расстояний. Он проверял получавшиеся распределения попаданий, чтобы отложить их в сознании и вспоминать, когда будет на болотах в октябре и когда дикие утки станут вылетать с полей с зерном.

Это было еще одно откровение. Этот человек не просто стрелял, как попало, как это делал я; он отступил от самого предмета стрельбы, отделил его от реальности, разобрал на части, изучил элементы, сделал выводы, и вновь соединил все вместе.

Я не знаю, что об этот думал мой отец, потому что он пользовался помповым ружьем с одним стволом, и я не замечал, чтобы лично он ставил какие–либо эксперименты, но я, поколебавшись, начал понимать, что, наверное, все–таки можно, так или иначе, исследовать мир.

Больница

Это история пребывания в больнице, которое должно было быть обыкновенным, но с самого начала пошло не туда.

Однажды утром в декабре 1998 года мне стало трудно дышать. К тому времени, когда дочь привезла меня в неотложную помощь, у меня посинели ногти. Выяснилось, что у меня воспаление легких. Поскольку емкость моих легких ограничена 1.5 литрами (у моего брата — 6 литров), это сочли серьезным. И таким образом, меня поместили в городскую больницу Ванкувера.

В конце дня меня положили в палату с тремя другими пациентами. Все пошло плохо с этого момента и почему, я не знаю. Это не имело отношения к персоналу больницы, а произошло из–за неизвестной до тех пор странности моей натуры. Я стал отчужденным, это старое слово, но оно более точно, чем «сумасшествие». Воспоминания о тех днях смутные, но я знаю, что в недолгие часы первого дня я был в сознании и чувствовал себя брошенным. В палате, наверняка, была кнопка вызова, медсестра мне ее, конечно, показывала и объясняла, как ею пользоваться. Но я или забыл, или не мог ее найти, или я даже не знаю что. Теперь мне даже трудно поверить, что я затем сделал. Я поискал сигнальную кнопку, которой смог бы вызвать сестру. Но нашел я только утку в форме урны из нержавеющей стали с припаянной к ней ручкой. Это был устрашающий по массивности сосуд и, как я тогда подумал, переусложненный для всего лишь пинты мочи. Любой рациональный человек, наверное, постучал бы этой уткой несколько раз по полу, чтобы привлечь внимание. Вместо этого, пренебрегая хотя и слабым, но все же отчетливым сомнением в целесообразности такого действия, я умышленно метнул утку в потолок так, что она рухнула на бетонно–мозаичный пол со звоном, способным разбудить мертвого. Сразу же последовали и внимание, и громкие упреки. С этого момента я стал проблемным пациентом.