Ирина Мамаева - Земля Гай

• Название: Земля Гай
• Автор: Ирина Мамаева
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005

---

— Стойте, Анна Ивановна, так это чё, в натуре, жмурик у нас, чё ли?

— Да я ж толкую, старик это Кулаковский, разлагаться уже стал, бедный…

— Васька, падла, деньги где? — трясла Михайловна немного оклемавшегося цыгана, матеря его от бессилия.

— Михайловна, яхонтовая моя… — вяло отбивался Васька.

Постепенно до него стало доходить, чего от него хотят.

— Какие деньги–то, бабка? Ты же всегда, как я у тебя дома, после меня обыскиваешь… У тебя же коробка спичек не вынесешь!

— Деньги верни, ирод, супостат, верни бабкам деньги!

— Да не брал я, вот те крест, не брал, — крестился Васька. — Зачем мне тэхохавэс[6]? Обижаешь, Михайловна, обижаешь меня.

— Да кто же кроме тебя–то, ворюги сраного, взять–то мог? Что у меня дома — проходной двор?! Кто у меня бывает? Ты, да Егорка, да Панасенок. Кузьминична переложить не могла — она и не помнит про деньги, и не знает, где они. Ты, ты, это ты стырил!

— Да пошла ты знаешь куда! Разуй глаза, поищи хорошенько, прежде чем на человека напраслину возводить! Сама, дура старая, куда–то заначила, а теперь орет тут как полоумная!

— Я — дура старая?! Да таких, как ты, надо на цепи держать! Как тебя не добили–то седня — стырил что–то небось? И поделом, поделом тебе, цыганская морда!

Васька хотел было что–то ответить, но силы оставили его, он откинулся на кровать, застонал. В груди его что–то шипело, и воздух вырывался со свистом.

Михайловна тоже выдохлась уже, выкипела, опустилась на стул рядом с кроватью. Но продолжала твердить:

— Ты это, ты, ты…

— Ту ман, прости… Клянусь тебе, Христом богом клянусь, не я, — еле слышно прошептал цыган, растирая рукою грудь, прижимая ладонь к сердцу.

По левой щеке его скатилась слеза — Васька плакал, понимая постепенно всю безнадежность своего положения: поверь мне, Михайловна, поверь, раз в жизни поверь…

В обед должна была приехать автолавка, хлеба дома не было ни крошки, и это погнало Михайловну в центр. Но сначала она заскочила за Кузьминичной, та, уже одетая, суетилась в доме, пытаясь что–то сделать по хозяйству. Но Михайловна наскоро закутала ее в платок, натянула на нее, как на куклу, первую попавшуюся в руки куртку, всучила авоську и потащила за собой.

Первый же порыв ветра стащил с Кузьминичны платок, не зашнурованный как следует ботиночек развязался, шнурки волочились по грязи, бабка то и дело на них наступала, но Михайловна не потрудилась, как обычно это делала, посмотреть на подругу, поправить, завязать. Кузьминична, казалось, ничего не замечала. Они трусили — одна впереди, другая следом — по главной в поселке Советской улице, догоняя и обгоняя других или, наоборот, пропуская, уступая кому–то дорогу.

— Вы слышали, бают, перестрелка была, чеченцев у нас поймали…

— Теракт у нас готовят…

— И старик Кулаковский–то упокоился, царство ему небесное…

Люди бежали к автолавке за хлебом, сжимая в кулачках деньги, Михайловне на мгновение показалось, что снова началась война и надо было срочно покупать любые продукты, пока они еще есть, пока деньги еще имеют хоть какую–то ценность. А потом будет голод, холод, страх…

— Кто умер? — испугалась Кузьминична.

— Кулаковский, — автоматически ответила Михайловна, которая уже краем уха слышала новость, — давно уже умирал, денег–то на лекарство не было, да и лекарство у нас не купишь…

— Ах ты, Господи. А как же дети? Есть у него дети? Что ж они его к себе не взяли, не помогли?

— Дети хотели взять отца к себе, но у них дома собачка любимая, овчарка. А он же десять лет в лагере, под конвоем…

Кузьминична ничего не поняла, но несколько раз перекрестилась.

Молча миновали железнодорожные пути, нахватав с неба мелких холодных капель.

Толпа на площади около автолавки бурлила. Здесь же растревоженные людьми и запахом еды вертелись собаки, прижимая хвосты и приседая. Машина встала с краю, около кустов рябины, ветви которой тут же нещадно обломали, не замечая этого, и теперь каждого дорвавшегося до продуктов изуродованные ветви кололи и царапали, и ягоды сыпались под ноги красными каплями.

Было шумно, но не как обычно, а как–то иначе. Каждый смотрел на соседа с подозрением, вглядываясь в давно примелькавшееся лицо по–новому, все больше раздражаясь и не веря своим глазам. Мелкие привычные, родные дрязги куда–то ушли, все чувствовали что–то более важное, захватившее всех разом, но вместе с тем отделившее людей друг от друга, раздробившее, разбросавшее. Обсуждали сгоревший сарай, тихо перешептывались о чеченцах, старика Кулаковского не вспоминали — смерть стариков давно стала привычным делом: два–три раза в месяц кто–то умирал — и что?

Так же, с таким же настроением, перешептываясь, в начале девяностых люди растаскивали зверофермы. В 1991‑м все это — сами строения, отделка, инвентарь — вдруг оказалось ненужным государству. Точнее, государства, которому оно могло бы быть нужным, вдруг не стало. И тут же вокруг ферм начали кружить один, другой, примериваясь; пробуя силу, прихватывали кто лопату, кто кусок шифера на сарай, но еще боялись, прижимались к стенкам, если кто–то шел мимо, приседали. А потом как с цепи сорвались — налетели все разом и за пару месяцев растащили все до основания: сняли шифер, голыми руками разобрали кирпичные стены, деревянные перекрытия, вынесли все до последней доски, щепки, даже фундамент раскурочили, уж совсем непонятно зачем — не умея вовремя остановиться, в азарте. Была ферма — и нет ее. Иван–чай растет. И на соседнюю уже ходили смотрели. Силу чувствовали…

Перед бабками стояла управляющая поселком. К ней, ловко орудуя острыми локотками, протиснулась старуха Кулаковская, за ней еще кто–то. Ухватив Анну Ивановну за рукав, она визгливо закричала:

— Шо же ты, родная, похоронить — похоронила, а водочки не поставила? Помянуть–то как? Водочку зана–а–ачила!..

Не веря своим ушам, Аннушка испуганно отцепляла Кулаковскую от своего рукава, отступала…

Михайловна, поглощенная мыслью о пропаже денег, ничего не замечала вокруг. Что–то подсказывало ей, что не Васька, не цыган обобрал их. В несколько часов она, казалось, совсем оглохла, ослепла, состарилась на несколько лет. Как будто все последние годы просто держалась, держала себя в руках, не позволяла себе стареть, а теперь в одночасье отпустила все, расслабилась немного — и на тебе: старуха старухой.

Михайловна искала глазами Панасенка, Егорку — хоть кого–нибудь, кого можно было призвать к ответу. Между тем они с Кузьминичной вырвали из рук продавщицы хлеб, нахватали каких–то круп, макарон, тушенки, печенья…

Снова бежали по путям. Кузьминична не поспевала за Михайловной, наступая себе на шнурки, путаясь в подоле, но сказать, крикнуть, попросить сбавить шаг не смела. Ничего не понимая, она изо всех сил спешила следом.

…И тут Михайловна поняла еще более страшную правду: денег больше не было. Не на поездку — шут с ней, с поездкой — денег не было ни на что. Продукты, дрова, мыло–порошок не на что было купить. До следующей пенсии — тридцатка, оставшаяся в кошельке…

Навстречу бабкам шел, тоже почти бежал Егорка в распахнутой фуфайке и без авоськи. Натолкнувшись на бабок, он очень удивился.

— Егорка, ты? Ты? — накинулась на него Михайловна. — Ты взял деньги?

— Да иди ты..! — неожиданно сорвался Егорка. — Зачем тебе бабло? Куда вы собрались ехать? Вас чисто закапывать пора, а туда же, блин, ехать им куда–то надо! Нет ничего, ничего нет, нигде ничего нет! Везде всё так же, как здесь! Чё вы там поймать решили? Это мне бабло нужно, я — молодой, мне жить надо, понимаете вы! Мне отсюда рвать надо! Здесь же все спятили, спятили — вот зашибись–то житуха! Я не хочу спиться, не хочу сдохнуть под забором, не хочу, не хочу!

— Отдай деньги, Егорушка… — Михайловна кинулась ему в ноги, вцепилась руками в полы фуфайки.

— Сраный ваш Гай, страна эта ваша сраная, которую вы строили, коммунизм, Ленин ваш! Вырастили нас моральными уродами, такими же, как и вы, рабами! Я, бля, в городе прихожу на работу устраиваться слесарем за вшивые две тыщи, на которые ни пожрать, ни шмотья купить. А от меня какой–то долбаный мужичонка —

мастер! — нос воротит, у тебя, базарит, прописки нет городской, отдашь мне первую получку — закрою на это глаза. Это же западло в натуре, я ж работать хочу! А я нет чтобы плюнуть ему в зенки, дать ему в морду жирную, я упрашиваю его, унижаюсь перед чушком этим, прошу его… А-а! Вот оно! Я сам себе противен!

— Я же тебе верила, Егорка, бабка тебе верила как родному… — рыдала Михайловна.

Кузьминична, ничего не понимая, хваталась то за Егорку, то за Михайловну и причитала.

— Я тебе не родной! Нет у меня родных! Нет у меня никого на этом свете! Дед у меня был, Данила, я на велосипеде катался, упал, ударился, большой уже был дурак, а он, помню, подошел ко мне, мужчины, говорит, типа не плачут, а сам меня по головке погладил, по волосам… А меня, в натуре, никто никогда по голове не гладил. Только он. У него бинокль был военный, и мы с ним на Луну смотрели, как в телескоп. А Луна большая… Луна каждую ночь, а дед умер, умер, а мог бы еще жить, а все потому, что в лагере сидел вашем, вашем лагере, такие, как вы, эти лагеря строили вместе со своим светлым будущим! А он оттуда без зубов вышел, без волос… все зубы на вашем гребаном лесоповале оставил, все силы… Суки все! — Егорка вырывался из рук Михайловны, отпинывался от нее ногами, пытался отойти, но вцепившаяся намертво бабка волочилась следом.