Владислав Бахревский - Свадьбы

• Название: Свадьбы
• Автор: Владислав Бахревский
• Издательство: Издательство художественной литературы "ДНІПРО"
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988

XVII век. Россия борется за укрепление своих южных границ. Огромная турецкая армия приходит под свободный город Азов с целью захватить его и терпит поражение от пятитысячного отряда казаков.

В романе обрисованы картины жизни и быта ремесленников, крестьян, русской и турецкой знати, переплетаются судьбы разных по социальному положению людей.

---

Разговор пошел отвлеченный, гости наелись, напились, осоловели, пора жену звать для поцелуев, но жена была нездорова, и хозяин предложил осмотреть библиотеку.

В библиотеке за придвинутым к окошку столом сидел молодой человек, с очень белым, как у затворника, лицом. Одет он был, как все слуги в доме, в немецкий, узкий зеленый кафтан, но у него была ослепительно белая, с белыми пышными манжетами рубашка, а на голове серебряный, завитый буклями, может быть, единственный в Москве парик…

— Что это? Кто это? — покатился со смеху Никита Романов.

— Мой хранитель книг — Федька.

Застигнутый врасплох боярским нашествием, хранитель книг поднялся из-за стола без излишней поспешности, глядя перед собой и так и не согнув спины перед господами. Парик подчеркивал крутой лоб с могучими шишками и напряженными, вздутыми на висках венами. Глаза под этим лбом-утесом ясные, серые, как большая река перед ненастьем, когда солнце закрыто тучей, а небо во всю ширь светлое, великодушное.

Лихачев подошел к столу и заглянул в книгу, которую читал хранитель Федька.

— Латынь?..

— Мой Федька знает латынь, греческий, шведский, польский, по-арабски читать умеет, а также может по-турецки и по-персидски, — похвастал князь Одоевский. — Он столь учен, что то и дело забывается. Склони же свою голову, Федя, перед лучшими людьми Русского государства, сделай милость!

Федька поклонился господам низко и быстро, словно его сзади ткнули носом в стол.

— Хочешь ученого государя, ученого народа, а сам боишься, — не стесняясь Федьки, хохотнул Романов.

— Кого я боюсь?

— Федьки своего. Не приведи господи, если он умнее тебя, начитавшись, станет. Ведь за этакую дерзость… запорешь небось?

Одоевского коробило от этих слов, но он терпел.

— Я не против умных слуг, как не против сильных воинов, которые умирают за меня на войне.

— Сколько же у тебя книг? — спросил Лихачев.

— Да два раза по сорок! — погордился князь.

— Немало… Можно мне спросить твоего слугу?

— О господи! Спрашивай.

— Как тебя по отцу? — обратился Лихачев к Федьке.

— Федор Иванов Порошин, — негромко, но с твердостью ответил хранитель княжеских книг.

«Истинно умен!» — подумал думный дьяк.

— Скажи мне, Федор Иванов, где же ты научился языкам?

— Шведскому у шведов, когда жили в Новгороде при батюшке князь Иван Никитиче Большом. Греческому у монахов, латынь да польский сам одолел, а по-арабски татарин, беглец крымский, показал…

— Тебя бы не худо к нашему посольскому делу взять.

— Э, нет! — нахмурился князь Одоевский. — Мой Федька мне самому нужен… А теперь, господа, не хотите ли поглядеть, как собаки медведя затравят. Большущего медведя вчера привезли на псарню…

Это было на закуску.

Гости захотели поглядеть травлю и покинули библиотеку, вместе с ними вышел и князь Одоевский, но тотчас вернулся. Подбежал к Федору Порошину, смазал его по щеке, сбил парик:

— Я научу тебя кланяться. Пока мы потеху будем смотреть, ступай к Сидору-палачу и скажи: князь пожаловал меня двадцатью плетями, да чтоб со всего плеча! Сам на спину твою погляжу, как высекут.

И ушел.

Федор, не мешкая, открыл маленький сундучок, достал из него русскую одежду, переоблачился, взял свиток чистой бумаги, коломарь с чернилами, две книги. Сунул все это в котомку, где прежде лежала одежда. Достал из стола горсточку мелких денег, сел за стол, написал бумагу, приложил к ней печатку. Бумагу туда же, в котомку, и быстро из дому вон через красное крыльцо, боясь, что на заднем дворе его могут перехватить.

Из города выбрался, глянул окрест — поплыло в голове: простор на все четыре стороны, и самая желанная та сторона, где вольный Дон по степи бежит.

Глава пятая

Весною-то, господи, душа молодеет и радуется! А кому молодеть дальше некуда, кого соки-то распирают — по весне и дерево пьяно, — тот ходит-бродит, в голове солнце, да луна, да звезды, высь, звон, миражи — одна глупость сладкая да грех необоримый.

Ученик мыловара Георгий, одетый как бог послал, но статный, красивый: на лице нежность беззащитная, любовь не разысканная, не обманутая, — углядел в церкви боярыню чудесную. Боярыня была ненамазанная! Все женщины вокруг — в белилах да румянах по самые уши. На головах у всех красные тафтяные повязки, лбы убрусом стянуты, поверх убрусов парчовые шапки, унизанные драгоценными каменьями и жемчугом. Серьги у всех золотые, длинные, уши тянут.

От женщин в храме красно. На каждой алый опашень с рукавами до полу, меховые воротники спину закрывают.

Сразу видно — купчихи или жены дьяков-взяточников.

А эта — лицом смугла, черноброва, а глаза, как осенние лужицы, — синие-синие. На голове белая земская шляпа с крошечным голубым перышком на голубом бриллианте. Опашень с коротким широким рукавом, голубой, а по голубому, голубые цветы.

Застегнут на рубиновую пуговицу. Воротник — чистый снег, пушистый, маленький — только шею и прикрывает.

Какое там попа слушать — сам себя Георгий позабыл. Служба, как единый миг. Боярыня покрестилась — и к выходу. Георгий за ней, как привязанный, как во сне. Все туман: одна голубая боярыня — явь.

Боярыня с паперти сошла, оделила нищих — и в карету. Георгий так и замер. Дорога — месиво, колеса по самую ось сидят, да на махонькую карету восемь застоявшихся коней. Как перышко понесли.

Бросился Георгий вдогонку — пропадай последние сапоги!

В грязи бесовского племени засело — на каждый скок по чертовой дюжине. Прыгнешь, а бесы за сапоги цепляются, к себе тянут, известное дело — орда босоногая.

Взмок Георгий, шапку уронил — не поднял, некогда.

Не упустил боярыню! Поворотили кони к великим каменным палатам князя Черкасского. Ворота перед поездом распахнулись, но в тот же миг дверца в карете отошла, и боярыня выглянула из дверцы и засмеялась. Так славно засмеялась, что сердце у него — солнышком, да тут же

и взвизгнуло по-собачьему, словно конь на лапу наступил, — то затворились за каретою дубовые с железными узорами ворота.

Глянул Георгий на себя — в грязи по самую грудь. Подошвы на сапогах хлюпают, простоволос… А весны в нем все ж не убавилось: смеялась княгиня-то, ласково смеялась.

Утро над Москвой явилось румяное, облака взгромоздили белый город. Георгий засмотрелся в чистую свою Яузу, дождался, пока плеснула на середине большая рыба, и зашагал по мосту. Подручные хозяина, подмастерья да ученики, давно уж работают, это он гуляет, сказал, что на исповедь идет.

Мыловарня, где варили мыло и лили свечи, стояла в Скороде на берегу Яузы. Тяжелый, севший на траву и деревья дух салотопки разогнал на все четыре стороны деревянные избы слободы.

Оттого хозяин мыловарни и жил припеваючи. Огород у него был огромный, а на том огороде мыловарщик дыни выращивал. Сладкие, большие, по пуду. Ученикам мыло- варщика лихо приходилось: вся грязь на салотопке — им, и весь огород на их плечах. Возни с дынями было много. Семена мочили в подслащенном молоке и в настое дождевой воды, размешивая в нем старый овечий помет. Чистили чужие конюшни, навоз возили возами. Землю с огорода снимали на добрых два локтя. Застилали яму навозом, навоз землей и уж потом только сажали семена, делая борозды в пол-локтя глубиной и покрывая их сверху слюдяными рамами.

Георгий вот уже четыре года был в учениках. Сам из крестьян, на отходе, отпущенный на учебу из патриаршей слободы Троице-Нерльского монастыря. За четыре года он возненавидел мыло и свечи, своего хозяина, дыни и весь стольный град. Учеба подходила к концу. Скоро назад, в монастырскую слободу, опять же мыло варить да свечи лить.

— Георгий! — крикнул хозяин, едва он переступил порог.

— Слушаю, хозяин.

— Поди в амбар. Сто свечей холопу князя Никиты Ивановича Одоевского отпусти. Деньги я получил.

Вонючий мыловарщик, а тоже не без гордыни: вишь, мол, сам князь уважение оказывает — у меня свечи берет!

Георгий, не в силах согнать с лица ехидную улыбочку, шел к амбару, позванивая связкой ключей. Отомкнул замок, снял железную задвижку с пробоя, отворил дверь и сразу почувствовал неладное. Глянул по сторонам, под крышу — и обомлел. На стропилах, сжавшись, сидел человек. Рубаха пузырем, а пузырь торчковатый, свечами набит.

Наглый вор, белым днем залез.

Выскочил Георгий из амбара.

— Грабят!

Мыловарщик со сворой учеников тут как тут: с дубьем, с вилами, с топорами. Окружили амбар, в амбар сунулись, а вор уже на крыше, сквозь дранку пролез. Крестится, плачет:

— Не убивайте, братцы! Я человек боярина Морозова. У нас дворня большая, а корму — что сам добудешь. От голода вором стал.

— Слазь! — кричат ему.

Перекрестился, спрыгнул. Скрутили ему веревкой руки, повели к Морозову на двор. Идет вор, охает, а как огороды кончились, запричитал: