Петер Матт - Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

• Название: Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее
• Автор: Петер Матт
• Издательство: Центр книги Рудомино
• Жанр: Критика
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-00087-011-2

В книге собраны эссе швейцарского литературоведа Петера фон Матта, представляющие путь, в первую очередь, немецкоязычной литературы альпийской страны в контексте истории. Отдельные статьи посвящены писателям Швейцарии — от Иеремии Готхельфа и Готфрида Келлера, Иоганна Каспара Лафатера и Роберта Вальзера до Фридриха Дюрренматта и Макса Фриша, Адельхайд Дюванель и Отто Ф. Вальтера.

---

Этот отрывок воспринимается нами как безобидная политическая комедия. Но он ясно показывает, с какой самоочевидностью в Швейцарии, еще в XIX веке, природа и политика связывались воедино. В то время как классическая и романтическая традиции стилизуют природу под внеобщественное пространство, превращая ее в место принципиально Иного, обретающее то райские, то демонические черты, у Келлера, хотя он глубоко почитает природу, она является еще и политической реальностью. В демократическом государстве политика охватывает всё. Она — не уродливая запретная зона посреди красивого мира, не малосимпатичная область, где спорят, что-то навязывают людям и вынашивают планы войны, но нечто такое, к чему причастен каждый отдельный человек. И если он хороший человек, это проявляется, среди прочего, в его политических действиях; если он мошенник, происходит то же самое. Поэтому у Келлера мифическое природное событие — существование тысячелетнего дуба — может и должно стать политически-значимым событием. Священному дереву от этого не убудет чести; наоборот, политика, встретившись с ним, либо останется нравственной, либо потеряет лицо и предстанет во всей своей алчной убогости. Швейцария, с ее грезой о «естественном» государстве в горах (основанном на принципах природы, разума и свободы), должна в политических действиях сохранять особое отношение к природе. Швейцария много раз подтверждала, что так оно и есть, но много раз и протестовала против такой необходимости. Пример подобного протеста — история с Вольфхартсгееренским дубом.

Трагедия жадности и неразумия развертывается своим чередом. Юкундус, чья политическая инициатива ни к чему не привела, следуя душевному порыву, сам покупает величественное дерево. Он «расчистил земельный участок и поставил скамейку под деревом, откуда открывался красивый вид на дали, и каждый хвалил Юкундуса за совершенный поступок и любовался таким зрелищем. Но с того самого момента каждый еще и пытался как-то использовать его к своей выгоде, обмануть». Юкундус ведь поступил вопреки своим экономическим интересам. Поэтому он приобрел репутацию ненадежного коммерсанта; люди перестали вступать с ним в деловые отношения, но тем упорнее стремились обвести его вокруг пальца. В конце концов Юкундус терпит банкротство. Все, что у него еще оставалось, он вынужден продать, в том числе и дуб. Это означает, что судьба дерева решена. То, как зельдвильцы его рубят — в подлинном смысле убивают, — превращается у Келлера в незабываемую сцену. Когда становится известно, что акция вот-вот начнется, народ устремляется к дереву и располагается вокруг него широким кольцом: «тысячи» людей, как говорит рассказчик. Все они охвачены «тревожным возбуждением», не понимая толком, почему. Речь, собственно, идет о публичной смертной казни, а такие события всегда разжигают любопытство. Но что здесь будет уничтожена невосполнимая культурная ценность, ценность также политическая, за которую несут ответственность все граждане, что в результате ущерб понесет вся страна — это, кроме Юкундуса, понимают только опечаленные читатели. Зельдвильцы, как кажется, совершенно невосприимчивы к подобным вещам. В наказание за это рассказчик, едва гигантское дерево падает, умаляет их, превращая в копошащихся насекомых:

Покупатель дерева тотчас направил к нему дюжину мужчин, чтобы высвобождать и подкапывать корни, и они возились с этим целых восемь дней. Когда дело наконец дошло до того, что дерево можно было повалить, вся Зельдвила устремилась на гору, желая увидеть, как дерево упадет, и тысячи людей расположились вокруг, предварительно обеспечив себя едой и напитками.

Крепкие канаты были укреплены в кроне, к ним приставлены длинные ряды мужчин, которые по команде принялись за эти канаты тянуть; дуб, однако, только слегка покачнулся, и пришлось еще на протяжении нескольких часов высвобождать и перепиливать могучие корни. Народ между тем закусывал и пил, наслаждался хорошим днем, но не без напряженного ожидания и тревожного возбуждения.

Наконец место вокруг ствола снова освободили, мужчины снова рванули на себя канаты, и после нескольких минут сильного колебания, в наступившей вдруг поистине мертвой тишине, дуб обрушился ничком, на сломанные ветви, обнажившие в местах перелома белую древесину. После первого всеобщего вскрика мгновенно началось копошение вокруг чудовищного ствола. Сотни карабкались по нему, к зеленой кроне, теперь лежащей в пыли. Другие ползали в яме, оставшейся от корней, и исследовали недра земли. Но они не нашли ничего, кроме осколка толстого литого стекла эпохи римлян, который от старости переливался перламутровым блеском, и изъеденного ржавчиной наконечника стрелы.

Поскольку рассказывается о множестве людей, работающих вместе, очевидно, что уничтожение дерева — дело рук ослепленного народа. Речь идет о том, как виновным становится целый коллектив: изображение подобных процессов имеет в швейцарской литературе свою традицию. Этот коллектив мы, читатели, видим в образе копошащихся и карабкающихся по стволу «сотен». Но особую значимость имеет конец отрывка, где описывается, как люди ползают в оставшейся от корней яме. Необыкновенность дерева пробудила в зельдвильцах смутную надежду, что под ним, возможно, зарыто сокровище. Найденное ими — почти ничто; во всяком случае, никакой практической ценности эти находки не представляют. Тем не менее, кусочек римского стекла свидетельствует о более чем тысячелетнем возрасте дуба. Горожане в своей слепоте не видели настоящего сокровища, которым владели: самого дерева. Они надеялись наткнуться в глубине на золото и серебро, и теперь чувствуют разочарование. Рассказывается об этом легко, но рассказ представляет собой восхитительно точный комментарий к целому. Его можно прочитать как символическое изображение любого посягательства на устойчивость: некая долговременная ценность, которая ежедневно себя расточает-раздаривает, уничтожается ради одноразовой прибыли. Еще старик Эзоп в Древней Греции написал басню о таком поведении. Я имею в виду историю о женщине, чья курица каждый день приносит по золотому яйцу, но однажды женщина убивает эту полезную птицу, надеясь найти спрятанное в ее нутре сокровище. И не находит ничего, кроме обычных внутренностей. Так что мы вправе считать Эзопа первым теоретиком устойчивости.

Насколько важной была для Келлера история Вольфхартсгееренского дуба, видно уже по тому, что он изобразил падение этого дерева еще раз. Сразу после процитированного отрывка рассказчик меняет перспективу. Теперь дерево и его обрушение видятся с далекого расстояния, как оптический феномен на горизонте. Видит все это Юкундус, который, потерпев крах, именно в данный момент покидает Зельдвилу:

На далекой горе, по которой медленно ехал Юкундус со своими близкими, работающие крестьяне вдруг закричали, показывая в сторону горизонта: «Смотрите, как качается Вольфхартсгееренский дуб, — там что же, штормовой ветер?» Людей, тянущих за канаты, они разглядеть не могли. Юкундус тоже взглянул туда и увидел, как дуб внезапно исчез и на месте, где он прежде стоял, осталось только пустое небо.

Сердце у него сжалось, будто он один был виновником случившегося и отныне должен носить в себе больную совесть страны.

Проза Готфрида Келлера и здесь воздействует посредством очень тонких сигналов. Пустое небо: это, с одной стороны, реалистическое описание изменившегося вида горизонта, а с другой — речевой оборот с жутковатым призвуком. Ницше, можно сказать, заимствовал свою знаменитую идею «Бог умер» из столь же неумолимых, но менее ярких формулировок Гейне. Готфрид Келлер, который отвергает возможность личного бессмертия, но верит в имманентного миру Бога — «Бог сияет самой субстанцией мира» (Gott strahlt von Weltlichkeit)[37], — устанавливает взаимосвязь между пустым небом, с одной стороны, и потерпевшей ущерб природой и извращенной политикой, с другой. Пустота здесь объясняется не смертью Бога-Отца, но утратой того гармоничного согласия между природой и государством, на которое молодой Келлер так часто ссылался в своих произведениях. Его прославленная «Песня леса» тоже может быть прочитана как опьяняющий символ неповрежденной демократии. Пустое же небо, которое остается после убийства гигантского дерева, символизирует исчезновение из демократического общества смыслопорождающих ценностей. На место этих ценностей теперь ставится прибыль, которая, правда, в отличие от них поддается измерению, но такой однозначностью лишь прикрывает приносимый ею вред.

Оставляющая тягостное впечатление фраза, которая следует за описанием исчезновения дуба на горизонте, поначалу мало что нам говорит. Почему Юкундус чувствует себя единственным виновником случившегося? Ведь он испробовал все средства, чтобы спасти дерево. Но Келлер просто пытается здесь передать ощущение, от которого у Юкундуса «сжалось сердце». Поскольку один лишь Юкундус в ослепленном обществе распознает правду, поскольку он один видит, как Швейцария, прикрываясь словами о прогрессе и процветании, начинает причинять вред себе самой, ему и кажется, что он в полном одиночестве «отныне должен носить в себе больную совесть страны». В этой фразе еще раз подчеркивается политическая значимость дерева. И, по контрасту с прозой раннего Келлера (который, воодушевленный обновлением отечества, чувствовал, что находится среди единомышленников), здесь перед нами возникает фигура одинокого человека, понимающего, что большинство его сограждан свернуло на ложный путь.