Catherine de Froid - Боги от науки

• Название: Боги от науки
• Автор: Catherine de Froid
• Жанр: Научная Фантастика

О том, куда зайдут люди, узнавшие, что значит задействовать все сто процентов своего мозга. О том, как создать утопию и почему она таковой не будет. О высших силах. Об учителях. О моральных принципах, которых еще не придумали.

P. S. Если кто-нибудь поможет найти издателя, будет здорово.

---

— Нет уж! — засмеялся Степа. — Меня хотят лишить права видеть в мире что–нибудь, кроме радостей, пусть хотя бы все остальные мыслят здраво.

— Сам–то веришь в то, что сказал?

Степа странно поглядел на друга:

— Тебя не подменили часом? Ну когда это я на твоей памяти говорил то, во что верил?

— Когда физику мне объяснял! — выкрутился Костя.

Часть 14. Много лет спустя

Глава 1

Пролетели субъективные года. Плодородная почва утопии, как положено по всем законам мироздания, прибавила положенные сантиметры. Сотворение нового мира поросло быльем, покрылось пылью лет, подернулось дымкой и если не превратилось еще в красивую легенду, то встало на один уровень с войнами и битвами хотя бы даже пятисотлетней давности, которые, конечно, являются неоспоримой действительностью, но в их реальность поверить уже почти невозможно.

Живы еще были и те, кто создавал мир, и те, кто только заселял его, но почти все они ушли в тень. «Светились» по очереди новые и новые дети, дети детей и правнуки правнуков. Остальные жили, как могли, навещали родственников, путешествовали по мирам, временам и измерениям, стремились к абсолютной мудрости или создавали труды своей жизни. Кто–то предпочитал уходить насовсем. Наверно, можно было за ними проследить и выведать мировую тайну, но тогда уж нужно было организовывать наблюдение за людьми старой Земли, причем лучше за несколькими, а это вызывало что угодно, кроме воодушевления.

Основатели, Великая Семерка, еще жили. Они остались в истории и были страшно знамениты — значение «собственного прошлого» понимают не все, а вот шанс постичь устройство мира мало кто бы упустил. К ним иногда ходят толпы желающих узнать ту или иную вселенскую истину, смысл жизни или панацею от всех бед. Панацеи раздает Степа, а вот к вопросам смысла жизни или воспоминаниям его не подпускают: нечего разочаровывать молодые поколения своими мрачными мыслями.

— Я превратился в распроклятый живой памятник! — жалуется он иногда.

— Мы тоже, — утешает его Женя. — Давай составим скульптурную группу «Двое на турнике», а молодежь будет ломать голову, как скульпторы все это закрепили на таких странных точках опоры.

— Трое, — поправляет Костя. — И не на турнике, а на Альфа–мульти–фракталоиде имени Евгения Как–тебя–по-фамилии!

— Чего?! — давится Женя.

— Легенды надо читать, — качает головой «младший». — Забавные штуки люди пишут. Вопрос только, сами ли они путешествовали в начало времен или просто передирают. Очень рекомендую.

— Ну, пойдемте разрушать грозную симметрию фракталоидов своими неравномерно накачанными телами. А с теми, кто это дело пишет, надо провести воспитательную беседу.

— Зачем? Свобода слова же!

— Как я свой словарный запас пополнять буду, ты подумал? И потом, хорошие начинания нуждаются в поощрении моей царственной сущности.

Глава 2

Те поколения, которые вышли на свет к тому времени, о котором ведется речь, совсем не были похожи ни на нас, ни на промежуточное поколение двухтысячных годов. Они вообще не были похожи ни на что, кроме старых легенд. И сложно сказать, они ли в них играли, слишком полно вживаясь в образ, организовал ли кто такой эксперимент или же невероятная случайность решила снова проиллюстрировать знаменитую цитату про «друга Горацио».

Эти дети — возрастом от шести до тридцати лет, впрочем, иногда без какой–либо заметной разницы — были полной противоположностью нашей длящейся несколько веков череде потерянных поколений и попыток возврата к разнообразным истокам. Они говорили друг с другом настолько цветисто и витиевато, что покраснели бы и дворяне девятнадцатого века, и персонажи героических саг, и карикатурные поэтические натуры. Они вели поединки, плели интриги, захватывали чужие земли не хуже древних правителей, не проливая ни капли крови. Они искали возврата к искусству забытых веков — семнадцатый век забыт достаточно — с его невероятной многослойностью и таинственными смыслами. Они слушали смутный рок с претензией на язычество и отзвук давних времен, созданный непонятыми (и, возможно, желающими таковыми остаться) мастерами на хорошо знакомом вам рубеже тысячелетий. Они могли потратить субъективный год, чтобы добавить в ноосферу новые слои, новые способы восприятия, создать в ней или даже вне ее что–нибудь настолько прекрасное и настолько бесполезное, что более точные и практические умы — те боги от науки, которые воспринимали полет как средство перемещения, а новый мир как объект для исследования — могли только часами удивляться, пытаясь постичь если не смысл, то задумку.

Эти дети никак не отвечали себе на вопрос, что они думают о «взрослых», об остальном мире, и как с ними уживаются. Они создали себе свою географию, замкнутую на себя и выводящую в остальной мир только то, что там приняли бы: шедевры, научные достижения, истории. Они правили миром и играли в него, но чему служила эта игра, никто не мог перечислить до конца.

За ними наблюдали. Ловили их «обновления» в ноосфере. Ждали новых следов их творчества и отчетов о похождениях самых отъявленных авантюристов, пробовали влиться в их мир на месяц или два, смотрели, как на экзотику. Создатели мира делали все то же самое, не пытаясь, впрочем, стать своими в этой отдельной вселенной во вселенной. Слишком они были… не старыми, но много прожившими, грустными, не верящими в идеал, который сами и создали.

Глава 3

— Мы почти научились смеяться, но, как ни крути, что–то стало с глазами… — запел как–то Степа во время очередной попытки прикоснуться к миру, в который им было не войти до конца.

— Скажи уж лучше сразу: «Прошло столько лет, и нас больше нет в месте, где свет», — процитировал дальше Женя. — «Машина времени» — замечательная группа, даже эти необыкновенные дети ее уважают. Но зачем ты все время выбираешь что–то грустное?

— Великие музыканты мало поют веселого, — решил Степа. — Хорошие — да, да и то это больше направления вроде ска–панка и сатанинского металла, а их не больно–то споешь.

— Степ, а как ты думаешь, какой сейчас год на Земле? — спросил Костя. — Кто еще жив из наших кумиров, что нового образовалось?

— Какой год? — хмыкнул Степа. — Умеешь ты меня смешить, даже после стольких лет. Я последний раз навещал две тысячи пятидесятый год, сейчас можно сгонять в тринадцатый или еще глубже. Когда еще и «КиШ» не потерял солиста, и «My Chemical Romance» не распались. А можно и к живому Цою. А дальше своей юности я музыку не особенно проверял. Стык тысячелетий миновал, все, наверно, должно быть не так одиозно.

— В семидесятых в Америке еще одиознее было.

— Согласен. Мог бы возразить, что я больше про русских говорю, да тоже не выходит. Просто, наверно, уже не тянет.

— Не тянет к музыке или не тянет подсаживаться на еще сто–двести групп? — подколол друга Костя.

— Сам подумай! Кстати, Женя, когда мы услышим что–нибудь из твоих новых вещей?

— Перерос я это, наверно. Твоих новых романов я тоже давненько не читывал. А не против бы, определенного уровня ты в итоге достиг.

— А с каким удовольствием я бы тебя послушал, — признался Степа. — Старое, пожалуй, почти все в голове день–деньской крутится.

— Куда–то все уходит, не хочется уже. Как создали эту большую площадку для экспериментов под названием «утопия», стало интереснее просто наблюдать, что люди делают.

— Мы уходим в тень… — протянул кто–то из них. И у всех в головах раздалось:

«Вверх… Не смотри назад.

Мы уходим вверх,

Что же ты не рад?

Воздух свеж и чист,

Жизнь, как белый лист,

Чистый белый лист».

— Это откуда? — не понял Костя.

— «Машина Времени», кто же еще.

— Старческий склероз наступает. Раньше–то думал, просто много песен в голове путаются, а теперь надо, наверно, признать неизбежное.

— Стоп, господа, мы опять грустим? — спохватился Женя. — Так не годится.

— Не годится.

Глава 4

«Ухожу из этого мира! — решил Степа как–то раз. — Я здесь никому не нужен?».

«Никому?!». Рядом со Степой в мгновение ока (стоит ли теперь говорить: «в субъективное мгновение ока»?) оказались Женя с Юлей, Костя с Сашей и, конечно же, Аня. Следом начали появляться десятки и десятки молодых людей, полных решимости убеждать своего кумира, что он нужен миру.

— Черт возьми! — протянул Степа. — Да не в этом я смысле! Кому–то я, может быть, и важен, хотя абсолютно непонятно, за какие грехи. Но миру от меня толку нет.

— Очнись, дери тебя какое–нибудь местное божество! — привычно начал вразумлять друга Женя. — Половина населения мира — ничего личного — не полезнее тебя. Что ж нам, всем поголовно уходить? И кстати, ты хотел покинуть конкретно этот мир или вообще все известные нам?