Людмила Бояджиева - Чужой

• Название: Чужой
• Автор: Людмила Бояджиева
• Жанр: Трагедия

Герой пьесы — глухонемой юноша (Му-Му), воспринимает мир иначе, нежели его полноценное окружение. Он чувствует острее и глубже, но может выразить себя наиболее полно лишь через пластику. Он как бы существует в двух измерениях — реальной действительности и воображаемой, раскрывающейся в танце. Мелодраматическая линия строится на любви Му-Му и девушки, искалеченной в автокатастрофе ее богатым бойфрендом.

---

Му–му каменеет, но сдерживается. Марлон примирительно похлопывает его по плечу, выпроваживает на подиум, кричит, как всегда говорят с глухими: — Иди, иди, парень, работай. (хореографу) — Ты Ларсик, не перегибай палку. Не трави парня — он нам нужен. Я как бывший цирковой работник кишками чую: публика удивляться любит. Ты ей либо акробата об манеж хрясни, либо что б медведь кого прямо тут, при всем честном народе задрал — иначе облом! — напрасно зрителем денежки плачены. Такие иной раз попадаются жаждущие прекрасных впечатлений экземплярчики — мама моя! Не поверите, живую курицу за кулисы к клеткам с тиграми приносят. «Дай им птичку, говорят и, пусть разорвут, посмотреть охота».

Яна: — Ой, я бы на месте сдохла! У меня одна девуленька аборт левый сделала. Кровищи… Поль: — Тсс! Не углубляйся. Мрачная у тебя биография, интердевочка ты моя.

Яна: — Была девочка, да вся вышла. Дело это ресторанное на свои бабки подняла. Не без греха леди, но что б на мокрое…

Поль: — Старомодная ты барышня, уж извини, Януся. Молодняк ноне крепкий пошел — он музыку и заказывает. Ему экстрим с извращением подавай в патолого–анатомическом жанре, да погуще замешивай — адреналин выжимать надо.

Марлон: — Во все времена нервы пощекотать — для искусства наиглавнейшая задача.

Ларсик: — На ярмарках всегда уродов показывали. Говоря, до революции баба одна прославилась: гвозди задницей вырывала. Выносили, значит, ей доску, всю утыканную гвоздюльниками, мамзель задирала пачку, панталончики кружевные приспускала, прицеливалась и… Успех грандиозный. За генерала царской армии замуж вышла.

Марлон: — Уходит настоящее мастерство! Сейчас наши швабры другими местами работают.

Поль: — Вернемся к искусству. У меня принципиальные соображения по поводу новой программы. Правильно выламываться сейчас умеют все. Куда не плюнь — сплошной Фолибержер. А мы этого буйно–глухого слегка обработаем и выпустим. Он же на всю катушку выкладывается, как на показе у самого Григоровича или, уж скорее, Бежара.

Яна: — Дефект конструкции. Гудка нет, гармон, похоже, застоялся, вот весь пар в двигатель и ударил. Педриссимо?

Марлон: — Поймешь здесь — сплошной аномал. Вон как завелся.

Ларсик: — Может и пшик, а может и шик. У меня к нему личных чувств — как к гниде. Но врать не стану. Не простой дергунчик. Врожденный гений двигательной потенции.

Поль подходит к М-м, который в это время занимается на подиуме, кладет руку на взмокшую майку: — Раскаленная натура… Сними тряпки. (оглядывает загорелый гибкий торс с синяком вдоль ребер) — Драться любишь?

М-м: — Нет. Я не хотел, что бы его убили.

Поль: — Дружка?

М-м: — Нет. Просто человека. Он зарабатывать приехал. Рустам зовут.

Поль: — Здесь у нас никаких драк, понял? Здесь слушаться надо. И работать до посинения. Ясно говорю?

Яна: — Давай, покажи нам класс, горяченький.

М-м один на сцене, без рубашки. Музыка. Он нехотя начинает и увлекается движением.

Яна: — А Павлуша прав… Уж не знаю, как это называется в сферах высокого искусства… А мальчик сверкает! Драйв от него ломовой прет! Слабо вам так сверкать, господа самцы. Дозу вмажете, разок прокукарекаете и вырубаетесь. А тут… От музыки у чувака полный экстаз.

Ларсик: — Ха! Зачем ему музыка? Глух как пень. (выключает проигрыватель. В полной тишине идет фантастический танец. Ларсик и присутствующие хохочут)

М-М завершает танец, спускается со сцены, подходит к Ларсику: — Я не слышу. Совсем не слышу. А вижу хорошо. Смешно, если танцевать так, без музыки, да? Это вам тихо. Не знаю, какая она — ваша музыка. Моя музыка внутри. Все, что в мире есть самое главное — здесь, во мне. Много, много важного. Я хочу, что бы это понимали все. Хочу раздать свою музыку. Я могу так сделать… Это ты дерьмо, мужик, а я — я артист.

Ларсик включает музыку и дает ему в зубы. Подскакивают вышибалы. Драка.

Текст:

— Ты ему по яйцам вломи, что б с ориентацией разобрался.

— Морду, морду квась, красавчику. Уши заодно прочисть придурку.

— Эй, мужики, он же инвалид травмированный, не увлекайтесь.

Расступаются. М-м лежит избитый. Марлон ботинком поворачивает лицо.

— Живой.

Поль Марлону: — Ты все же поосторожней с чучмеками.

Марлон: — Он не чучмек.

Поль: — Все они тут эти… (брезгливо) — чучмеки.

СЦЕНА ВТОРАЯ

Чердачная комната дворничихи Клавы, одинокой, пьющей.

За столом собутыльник Клавы Самсон Самогоныч и смешливая деваха Ксеня — уборщица (тоже плохослышащая с невнятной дикцией). За большим ободранным щитом с рекламой (изображение испанца, обнимающего Кармен), топчан. На нем избитый М-М. Клава, привычно поддатая, обрабатывает ушибы, смачивая бинт водкой.

Клава: — Скажи, Самогоныч, как друг скажи — нужен мне такой геморрой?

Самсон с сожалением нюхая бинт: — Да на хрен он тебе! Сколько продукта зазря на компресс пошло. Накладное дело и вредное. Газетку мокрую приложил — вот и оттянуло.

Ксюша: — А заражение в кровь пойдет? Нельзя. Антибиотик дорого стоит. (тетке) Давай я ногу забинтую. Вся синяя. Сильно, козлы, били. Почему у них балет такой? Как война.

Самсон: — «Спартак», думаю. Арам Хататурян написал, гений. Жестокая, скажу вам, вещь! Раз сто в щелку смотрел, когда под сценой на вахте стоял. И всегда — на взводе. А как пиками начнут в доски садить е-моё! — хоть вой — страшно. (крестится) Такое сильное впечатление! Рука сама к брандсбойту тянется.

Клава: — Знаем мы, куда она у тебя завсегда тянется.

Ксюша: — Я драки сильно люблю! Интересно смотреть! У нас на рынке вчера азека били. Он знаете что? Гнилой арбуз бабульке сунул! Она слепая! Пацаны прибежали, они за порядком следят. Азека били, весь товар по асфальту топтали. Их в милицию забрали. Это правильно? Справедливо?

Самсон: — А я о чем? Никакой справедливости нету. При Сталине всех бы в лагеря замели — и ментов, и азеков и бритых. Канал строить, лес валить — милое дело! Смотришь — сплошная дружба народов и выставка совместных хозяйственных достижений. А то моду взяли — автономию подавай всякому, что б они тут сколько душе угодно терракты устраивали. Сатанюки, прости, Господи.

М-м стонет: — Ой–ой, тетенька, жжет сильно!

Клава: — Какая я тебе «тетенька» — папаня твой Колян, кобель шелудивый, после Таньки ко мне перепихнуться по пьяному делу захаживал. А как Танька разродилась, и опосля стало ясно, что малец — ты то есть, с дефектом, он и вовсе исчез. Вот и стала Кланя тетушкой, унаследовала чужое добро! Кольку, само собой ветром сдуло — толи сел, то ли прирезали. Танька загуляла. А мы с тобой, глухарек, в интернат инвалидный пристроились. При тебе и состояла — параши мыла, здесь вон три подъезда выскабливаю, да еще, мало того, за те же шиши по окнам гоняют. С моей гипертонией. А хряснись я — что тогда от Клавки останется? — мокрое место на асфальте, да подсобка для новых кадров высвободится. (выпивает) Вон Ксюшка эстафету примет. Дело житейское.

Ксюша: — Спасибо, теть Клань, меня при ДЕЗе пристроила. Я к вам, как родная. Все интернатские — семья, правильно? Дядя Самсон, огурчики кушай. Свои, деревенские. Нитратов нет. Нитраты — плохо. Коровяк хорошо! (Самсону) Москва — мечта! В Москве жить хочу. В подвале место будет свободное. Или здесь. Тетя Клава помрет. Сто лет жить не будет, правда? Еле тилипается. Я Васютку из деревни возьму. Там его отец — плохой! Пьет много. Нельзя вместе жить.

Самсон: — Все одно — не убережешься — наследственность. Алканавтик от алканавта далеко не укатится. Мне–то война желудочный нерв сорвала. А сейчас разве успокоишься? В поликлинике рецепт выписать пол дня просидишь, да разговоров понаслушаешься — все нутро выгорит. Одно старье с воспоминаньями лезет — что да почем было. Бутелец — 3р. 67! Это ж страшно подумать! Ностальгия называется.

Клава: — Верно говорят, интересно жили. Вот 41 ый помню — немец под Москвой стоит, общежитие наше подшипниковое — 25 душ на колидоре и окна все льдом замерзлые. 18 часов у конвейера простоишь, так уломаешься — думаешь: все, хана — упасть не встать. Домой приползешь, патефончик поставишь: «Я возвращаю ваш портрет, я о любви вас не молю… в моей груди обиды нет, я вас по–прежнему люблю». Винегрета из шелухи наваришь, кто капустки кислой даст, кто луковку, а если еще селедочку на пайку выдадут — гуляй всем табором. Кофточка у меня была крепжоржетовая и брошь с красным камнем — с яйцо, не вру. Рубин, наверно, а сверкал, как брильянт. Дорогущая. Как плясать пойду — стаканы в шкафах дрожат. По всем комнатам!.. Жизнь во всем организме играет! Все ждали, как немца погонят, да кто с фронта вернется, да с кем судьбу сроить… А уж заживем–то! Заживем!.. Загадов было много. (убирает пустую бутылку, икает) Но не вот ентих. Не про такое загадывали.