Анатолий Ливри - Ecce homo[рассказы]

• Название: Ecce homo[рассказы]
• Автор: Анатолий Ливри
• Издательство: ЗАО «Издательский дом «Гелеос»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 978–5-8189–0929–5

[b]Ecce homo: Рассказы[/b] / Анатолий Ливри. — М.: Гелеос, 2007. — 336 с. — Содерж.: Сон; Ecce homo; Он; Благодать; Выздоравливающий; Схватка; Сердце земли; Весна; Ждите меня; Римская поступь; Сказка; Минута молчания; Шутка Пилата; Пробуждение; Собирание ангела, или Русский лес-2007: аристократические идеи и социалистические метафоры (статья). — 3000 экз.

---

Город постепенно мрачнел, начинал подвывать сиренами, истошно визжать шинами несчётных колёс, истерично хлопать мокрыми трёхцветными тряпками. Скорые весенние сумерки подступили к острову, где Чернооков блуждал вот уже несколько часов. Он поёжился от холода, резко дёрнул застонавшую молнию куртки и ощутил железное прикосновение к солнечному сплетению лимонки, мощной и лёгкой, которую он всегда носил на золотой цепи с тех пор, как бросил в Рону менее смертоносный, но уже отведавший человеческой крови штык–нож.

Белый кучерявый пудель, из тех, что маленькие девочки обычно называют «душкой» и «милашкой», улыбаясь, старательно вылизывал прозрачную перегородку телефонной будки пухлым, как котлета, языком. За спиной Черноокова зашелестело, словно горбатый карлик–циркач быстро–быстро бежал к нему в своих розовых, полных опилок башмачках. Чернооков резко обернулся. Никого. Только влажный ветер гнал с Еврейского острова иссохшие трупы каштановых листьев.

Сзади, крадучись и мигая всеми четырьмя глазами, подобрался мусоровоз, встал навытяжку, испустил газы и отдал честь правым дворником. Внезапно из пегого дома, покрытого экземой мемориальных досок, показалась старушка в бежевом капоте и, загадочно ухмыльнувшись, осторожно, будто ларец с сокровищами, передала полную помоев картонную коробку (серпантин яблочной кожуры, любопытствуя, свесился наружу, но, испугавшись высоты, в тот же час спрятался назад) негру в голубом комбинезоне, показавшему ей в ответ ряд гнилых зубов. Затем, не сбавляя шага, африканец развернулся и пружинистым движением рук, будто рок–н–ролльную партнёршу, отправил коробку в разорванное брюхо взревевшего мусоровоза, вскочил на его подножку и отсалютовал гитлеровским жестом восхищённой пенсионерке.

«Сколько времени они репетировали эту сцену?», — подумал Чернооков и посмотрел на увитую розами ограду. За ней находился трёхэтажный, свежеотштукатуренный особняк. По обе стороны его зелёной двери серели две тосканские колонны, каждая из которых была увенчана головой гильотинированного Гермеса, не утерявшего, однако, своего мошеннического вида. Около клумбы, ухоженной, словно свежая детская могила, под единственным окном первого этажа, украшенным витражом — подсолнухом–медузой с буквами «RF» вместо семечек — замерла подрумяненная светом красного фонаря мраморная колода карт высотой в аршин.

В этом окне, чуть правее витража, показалась женщина в чёрном, с чёрными же волосами, карминовыми, строго подведёнными губками, которые тут же и улыбнулись, а белая рука с переливающимися перстнями — всё изумруды, изумруды — призывно взмахнула. «Это вы мне?», — спросил Чернооков жестом. «Да, вам!», — ответствовали улыбка и зелёные камни. Тогда он толкнул немую калитку, взбежал по ступеням, чуть не поскользнувшись на последней, пятой. «Эге, да енто дурное предзнаменование», — подумалось ему. Дверь распахнулась сама собой и, щёлкнув по носу Гермеса слева, Чернооков вошёл в особняк.

В прихожей его ждала напомаженная красна девица в розовом платье с синей волнообразной нитью на животе и левым ухом, переполненным серой. Она тут же подскочила к засову, звонко стукнула им, дважды повернула ключ и, сиганув в сторону, бесшумно исчезла за коричневой, точно в театре, портьерой. Сильно, как в дешёвой цветочной лавке, пахло гиацинтами. Посередине небольшого тёмного холла, в шикарном кресле развалился гипсовый Вольтер в остроконечном фригийском колпаке и, хитро улыбаясь, глядел на первую страницу местной газеты. В углу, у электрического камина изогнули хребты шесть бамбуковых удочек, а около них лицом вниз лежала гигантская — клок ваты из задницы — кукла со сверкающей при неоновом свете лысиной.

Вдруг — шелест, лёгкое дыханье, изумрудный взмах: «Наконец–то вы здесь! Мы вас так ждали!» Она была немолода, широка в кости и с лёгким, но тошнотворным запашком из–под мышек: «Идёмте же! Идёмте! Я покажу вам мой дом! Бросьте вашу куртку. Сюда, сюда!», — добавила она и, пнув прозрачной туфелькой ойкнувшую куклу, повела Черноокова по лабиринту — вправо, ещё вправо, вверх по красноковёрной лестнице, снова вправо, ещё и ещё правее. Из–за перегородки звучала музыка, от которой было хорошо, точно в детстве, когда за мгновение перед тем, как заснуть, видишь мир сквозистым, невесомым, глубоким — чу́дное покрывало приподнимается, и проглядывает граница запретной Terra incognita. А хозяйка всё увлекала Черноокова по коридору. Из комнат под музыку выходили, улыбались и кланялись девицы: девушка в голубом, девушка в чёрном, девушка в алом с крапинками, девушка с усиками в кожаных штанах и без лифчика.

Когда череда девиц кончилась, Чернооков очутился в пошловато обставленном кабинете. Спутница легонько пожала ему руку и показала на стол: «Вот здесь я работаю, двигаю вперёд науку!», — воскликнула она и, подбежавши к этажерке, указательным пальцем с длинным бордовым ногтем раздавила чудовищный прыщ на лбу магнитофона: «Я знаю, вы любите эту певицу! Она только неделю как приехала из Ирана». Чернооков сразу узнал голос. Он и вправду обожал эту песню.

На столе, среди кипы бумаг, будто женские груди, лоснились при луне две вазочки с горками грецких орехов, да поверх сиреневого тома какого–то Калибана Мирводова, привычно раздвинув стройные ноги, лежали щипчики. Музыка усилилась. У окна, под взглядами полудюжины страдающих глаукомой анютиных глазок шевелил страницами альбом крокодиловой кожи. Там же громадный, точно для контрабаса, футляр с татуировкой «осторожно: хрупкое» опёрся жирным боком на урчащую батарейную трубу.

«Света бы», — невольно произнёс Чернооков, и мгновенно с улицы вспыхнул неоновый луч, осветив полный бабочкиных трупов картонный абажур маломощной лампы. Музыка стала совсем дикой. Стены особняка с трудом сдерживали её. Чернооков принялся листать альбом — всё пейзажи: Эльба, Шпрее, Рейн. Её невидимая рука начала играть его волосами, а другая уже гладила спину Черноокова, пробиралась к паху, залезала в трусы, царапала перстнем бедро, расстёгивала ширинку. Холодные карминовые губы шептали, скользили по груди, животу, ласкали его член, а затем, — песня давно вырвалась из особняка и унеслась в небо, — утомлённые, разгорячённые, дышащие спермой, снова принялись нашёптывать, клясться, обещать: «Завтра! Завтра! Верь мне! Завтра я дам тебе всё! Я не лгу! Ты ведь придёшь завтра?». «Приду», — ответил Чернооков и заправил рубашку.

Снова один. Чернооков взял из вазочки орех, расколол — пусто. Он двинулся по коридору; за спиной экономная кисть с изумрудами щёлкнула выключателем, — налево, налево, вниз по мягкой лестнице, ещё и ещё раз налево. Рядом пробежал дрессированный бурундук в голубых клоунских шортах и с красной повязкой на лапке. «Это ложь, что в театре нет лож», — назидательно произнёс гугнивый силуэт и пропал, сверкнув серебром очков.

В холле, на месте давешнего Вольтера сидела кукла и, алея лысиной, с ожесточением малевала красным фломастером на мелко дрожащей странице «Libération» огромный клоунский нос в середине удивлённого лица американского президента. В углу было на одну удочку меньше, зато появился новенький спиннинг с мокрой блесной в форме мордастого карася. Крепко пахнуло потными ногами.

Розовыми тряпичными пальцами с подрисованными ногтями кукла перевернула пегий газетный лист, углубилась в чтение и, обиженно выпятив губу, забубнила: «Хоть и друг, а так оббреет, что и неприятель иной не найдётся». Чернооков взял куртку, английским манером перебросил её через плечо и, кивнув кукле, направился к двери. Откуда ни возьмись выскочила девица — та же, только с прочищенным в гримёрной ухом да перекочевавшей на левый сосок нитью. «Завтра! Завтра!», — затараторила она, мешая французские слова и американский сленг. «Завтра она вам подарит книжку своих любимых сказок!» Щёлкнула щеколда. Чернооков переступил через порог. Дверь шмякнулась о притолоку и трижды ухнула засовом: «Клинг–клинг–клинг!»

Фонарь горел уже не красным, а жёлтым светом. На срубленных Гермесовых головах (прежде он этого не приметил), точно волосы дыбом, торчали серебристые иглы для защиты от вездесущих голубей. Стояла поганая парижская полночь. Небо было слепо.

Чернооков вышел на улицу, засунул руки в карманы, сделал шаг, другой, третий — внутри рвануло холодом, в глазах брызнула пламенная лава — карманы были пусты! Чернооков вывернул их бесчувственными когтями, в которые превратились его пальцы, разодрал податливую версачевую ткань подкладки. Схватился за живот, — шёлк рубахи взвизгнул и обвис клочьями. Пусто! Тетрадь тоже пропала! Чернооков сладко замычал, выпятил левое плечо и сделал три козлиных прыжка в сторону. Внутри бил вулкан. Магма разливалась по кишкам. Хотелось упасть плашмя на землю, но земли не было — всюду асфальт да бетон. Чернооков подлетел к двери, — она уже сбросила изумрудную кожу и показывала своё чёрное нутро: «Отдайте! Я не хотел ничего плохого! Отдайте!», — заорал он и вдруг понял, что не выговаривает ни слова. «У меня больше ничего нет!», — продолжал вопить его немой рот, а сам Чернооков в это время колошматил кулаками, коленями, ботинками в бесчувственную дубовую дверь. Кости ломались, из ран уже проглядывало розовое мясо, но Чернооков не мог остановиться.