Станислав Дыгат - Путешествие

• Название: Путешествие
• Автор: Станислав Дыгат
• Жанр: Современная проза
• Год: 1981

---

— И самая красивая, — добавил Малиновский. Само собой разумеется, — подтвердил Генрик. — Хочешь, я покажу тебе один ее снимок, который я лично считаю самым лучшим.

— О, я хорошо знаю этот снимок, — сказал Юрек. — Но не уверен, что он самый лучший. Предпочитаю другие, из картины «Полианна».

Они спорили недолго, но деловито, с той взаимной симпатией и взаимным признанием, когда несущественная разница мнений лишь свидетельствует о совместном энтузиазме, направленном на общее дело.

Малиновский проводил Генрика до дому. По пути говорили о фильмах с Мери Пикфорд. Прощаясь, они условились, что в субботу пойдут вместе еще раз на «Подростка».

«Как обманчива внешность, — думал Генрик. — Ведь этот Малиновский порядочный, симпатичный и интеллигентный парень».

Любовь к киноактрисам имеет еще ту хорошую сторону, что соперничество не разъединяет, а объединяет, и притом без оговорок, без скрытых поддразниваний и конфликтов.

На другой день в школе они избегали друг друга, как влюбленные, которые избегают друг друга после первого поцелуя, желая сохранить свои иллюзии и боясь, что прекрасное чувство может сказаться только мимолетным капризом одной из сторон.

Но на второй перемене Малиновский подошел к Генрику и сказал, смущенно улыбаясь:

— Знаешь… я принес несколько ее фотографий. Хочу тебе показать.

— А знаешь, я тоже принес, — сказал Генрик.

— Прекрасно, давай обменяемся.

Они пошли смотреть фотографии в уборную. Как будто затем, чтобы их не отнял какой–нибудь учитель, а на самом деле потому, что стеснялись товарищей.

С этого времени они стали неразлучными друзьями. Вместе шли после школы домой, рассказывали друг другу интересные подробности из своей жизни, говорили о том, что будут делать, когда вырастут. Если бы кто–нибудь внимательно прислушался к их разговорам, то заметил бы, что говорит один Генрик, а Малиновский только поддакивает. Оба они хотели уехать в Америку, и каждый мечтал стать кем–нибудь — они не могли точно определить кем, но, во всяком случае, каким–нибудь великим и благородным искателем приключений, который защищает угнетенных и громит эксплуататоров. Малиновский утверждал, что он уже был в Америке в детстве со своим отцом, и рассказывал о своих приключениях. Генрик знал, что он врет: рассказы были убогие, лишенные всякой фантазии, абсолютно неправдоподобные — неуклюжие заимствования из американских фильмов и романов, — и, однако, он слушал их с удовольствием.

Если раньше случалось, что Генрик иногда обменивался с товарищами критическими замечаниями о характере и поведении Юрека Малиновского, то теперь он резко реагировал, если кто–нибудь в его присутствии осмеливался сказать о Юреке что–нибудь плохое.

Товарищи, хорошо знавшие Генрика, не могли надивиться, видя, как он восхищается грубыми выходками Малиновского.

Однако общая любовь к предмету, столь мало конкретному, как актриса из американского кинофильма, не могла быть источником вечного согласия. Чем больше мальчики сближались и отношения их делались фамильярнее, тем чаще страдал Генрик от грубости Малиновского. Испытанные на собственной шкуре, эти выходки уже не казались Генрику невинными и заставляли пересмотреть такие понятия, как темперамент, жизненные силы и индивидуальность. Генрик еще пытался находить оправдание всему, что исходило от Малиновского, однако это было все труднее и труднее.

С момента встречи у кино «Пан» Малиновский считал Генрика чем–то вроде своей собственности. Он купил его недешево, платил полноценной монетой, преклоняясь перед Мери Пикфорд. В действительности Мери Пикфорд нравилась ему не больше, чем другим мальчишкам, которым она должна была нравиться совсем как варшавская гимназистка. Он всегда считал, что дает большое доказательство своей дружбы и поступает необыкновенно тонко, льстя чувствам Генрика и притворяясь влюбленным более, чем это было на самом деле. На этом основании он считал вполне естественным, что хлебный квас, семечки, ириски «Альфа», «Американку», билеты в кино и все аттракционы оплачивает Генрик. Через неконтролируемые границы его сознания свободно проникало убеждение, что Генрик должен быть ему благодарен до конца жизни. Это убеждение было так сильно, что заглушало всякие сомнения по поводу оснований для благодарности. Генрик же был некоторое время так ослеплен, так изумлялся и восхищался всем, что исходило от Малиновского, что не видел ничего плохого в том, что тот залезал к нему в портфель, ел его яблоки и сардельки, брал его книги и школьные принадлежности, когда хотел.

Как–то раз Генрик машинально взял карандаш Малиновского, не спросив его разрешения. Малиновский вырвал у него карандаш и грубо выругался. Генрик почувствовал странный холод в сердце, ему стало ужасно стыдно.

Во второй половине дня они пошли в кино на фильм c новой звездой, пользовавшейся все растущей популярностью, — Кларой Боу. По дороге Малиновский рассказывал, не выбирая выражений, подробности из личной жизни своей сестры, за которой он иногда подглядывал в замочную скважину. Генрик, раздраженный, буркнул:

— Это мерзко. И вообще все это меня не интересует. Прошу тебя не рассказывать мне такие вещи.

Малиновский не ответил. Это случилось впервые. Он испытал чувство, которое, вероятно, испытывали сатрапы, получив известие о бунте рабов. В кино на замечания Генрика он холодно цедил сквозь зубы, а после кино сейчас же попрощался, отказавшись выпить на углу кружку хлебного кваса.

На другой день в школе Малиновский держался высокомерно и сдержанно, а на большой перемене заявил Генрику:

— Утверждаю, что Клара Боу — высший класс, а Мери Пикфорд ей в подметки не годится.

— Что ты сказал? — спросил Генрик. Он был уверен, что ослышался.

— Рядом с ней она кажется просто смешной.

Малиновский презрительно засмеялся и отошел, оставив Генрика в полном замешательстве.

Малиновский ни одной минуты не думал о том, чтобы порвать выгодную дружбу с Генриком. Клара Боу или Мери Пикфорд — обе одинаково мало его трогали. Он хотел только проучить Генрика за попытку к бунту, целясь в самое больное место. Хотел продемонстрировать свою независимость, укрепить свое главенствующее положение в их дружбе.

Но Малиновский переборщил. То, что он сказал, явилось для Генрика серьезным потрясением. Это было уже не только богохульство, оскорбление идеала. Выходка Малиновского серьезно поколебала основы многих суждений Генрика и его уверенность в самом себе. Отпала единственная причина ослепления, из–за которого, несмотря на охватывающие его порой сомнения Генрик терпел Малиновского, — с этой минуты он увидел в нем обыкновенного хама и шалопая, а сам себе казался круглым болваном. Когда рушится вера в мифы, это приводит человека к мысли, что он болван. Подобные выводы для человека нетерпимы. Поэтому он пытается всеми возможными способами склеить, спасти этот рушащийся миф, сохранить его. Генрик после лихорадочных и противоречивых размышлений на уроке истории, во время которого учитель несколько раз делая ему замечания за его рассеянность, пришел к выводу, что было бы наивно и глупо порвать дружбу из–за такого пустяка, как различные точки зрения по поводу двух идеалов, и решил не придавать этому инциденту значения.

После уроков, как обычно, он подождал Малиновского и по пути домой сказал:

— Если Клара Боу тебе нравится больше, это твое дело. Я продолжаю считать, что Мери Пикфорд выше всех женщин в мире. Она недостижимый идеал. Рядом с ней твоей Кларе Боу нечего делать.

Малиновского это застигло врасплох и смешало его планы. Он имел намерение подразнить Генрика, а потом, насладившись его унижением, взять свои слова обратно и сказать, что он пошутил. Он был глуп, но природная хитрость подсказывала ему, что единственной основой этой выгодной для него дружбы может быть их общее поклонение Мери Пикфорд. Неожиданная терпимость Генрика разозлила его: он перестал понимать, что происходит, а пренебрежение приятеля к Кларе Боу задело его самолюбие. Он вдруг на самом деле почувствовал себя ее горячим почитателем.

— Разумеется, — ответил он, принужденно улыбаясь. — Ты совершенно прав. О вкусах не спорят. Разреши, однако, выразить тебе соболезнование: у твоего идеала кривые ноги.

— Кривые ноги! — воскликнул Генрик. — На такую клевету не стоит даже отвечать! Все знают, что у нее самые прямые ноги в мире. Каждый это подтвердит. Я даже считаю, что они слишком прямые. Если уж можно было бы к чему–нибудь придраться, так это именно к тому, что они слишком прямые. А если бы у нее действительно были кривые ноги, то я бы сказал: лучше иметь кривые ноги, чем косые глаза. Вот!

Малиновский с притворным изумлением поднял брови.

— Прости, — сказал он, — но я не понимаю, куда ты клонишь.