Блага Димитрова - Страшный суд

• Название: Страшный суд
• Автор: Блага Димитрова
• Издательство: «Молодая гвардия»
• Жанр: О войне
• Год: 1971

Роман — путевой дневник «Страшный суд» (1969) посвящен войне во Вьетнаме.

---

Ребенок переживает разочарование в словах. Жизнь становится богаче на одну потерю.

* * *

Идем с ней рука в руке по границе солнца и тени. Она по солнцу, а я в тени. Беспрерывно, ежесекундно задает мне вопросы. Она — один, постоянный вопрос для меня.

Но я и сама полна вопросов, только я молчу, потому что мои вопросы некому задавать.

Ответы меняются, а вопросы остаются. Верю вопросам.

Возвращение в прошлое для меня не поиски готовых ответов, но вечных вопросов. Древнее искусство Вьетнама живет, потому что отбрасывает категорические, ограниченные ответы и углубляется в загадки, в тайные корни бытия.

Нгуен ведет меня к знаменитой пещерной пагоде в Нинь-бине. В течение целого дня я его не вижу: обходы подземных убежищ для типографии, подготовка нелегальной борьбы в случае, ежели американцы вторгнутся в эту провинцию. Лишь к вечеру, успокоенный плодотворными деяниями дня и высоким духом людей, он может отдохнуть и насладиться искусством.

Напоминает мне, что когда-то в далеком прошлом Вьетнам был художественной мастерской Востока. Здесь создавались шедевры, которые отправляли по трудным дорогам джунглей или по морю в Индию, Бирму, Китай и в другие страны. Пагоды, по существу, выставочные залы древней скульптуры и архитектуры. Они поражают разнообразием форм и оригинальных пластических принципов, вложенных в них. Пагоды не строились по шаблону. Каждая неповторима.

Изумительная пагода Мот Кот в центре Ханоя сооружена вокруг одной-единственной круглой колонны посреди маленького озера. У нее форма лотоса. Легенда рассказывает о короле Ли Тхай Тоне. Король Ли Тхай Тон долго не имел наследника. Однажды ему явилось во сне буддийское божество Куан Ам (Авалокитешвара), восседающее на лотосе посреди квадратного озера; оно протянуло королю младенца мужского пола. Вскоре у Ли Тхай Тона родился наследник. Тогда он повелел воздвигнуть пагоду наподобие цветка лотоса, растущего посреди квадратного озера. Так в 1049 году возникла прелестная пагода: одноногая, в виде стилизованного цветка лотоса, словно плавающая посреди озера и отражающаяся в нем.

Даже скромная деревенская пагода в провинции Нам-ха оригинальна, вся в старинной деревянной резьбе с потемневшими от времени фигурами, вырезанными терпеливой рукой.

Чтобы укрепить и увековечить свое пребывание во Вьетнаме, французский колониализм пытался привить католицизм. Около бедных бамбуковых хижин, средь деревенек и городов вздымаются пышные католические церкви. Островерхие купола стремятся конкурировать с миниатюрными интимными пагодами. Миловидные мадонны противопоставляются иронически улыбающимся тысячеруким Буддам. «Аз есмь!» — говорит Христос с торжественного амвона. «Я не есть», — шепчет Будда из углов полутемного храма.

Останавливаемся у входа. Завеса из зелени. Нгуен меня ведет глухой травянистой тропинкой. Удивление сильнее, чем от внезапного грома. Пагода под величественным скалистым куполом. В пещере витает эхо молчания. В нишах, в сырой темени расселись уникальные каменные фигурки Будды: веселого, грустного, гневного, мыслящего, беззаботного, растревоженного — больше тридцати настроений, воплощенных в камень. Если присмотреться внимательно, возникает смутная догадка: не приближаются ли самые противоположные состояния и не переливаются ли они одно в другое? Расплакавшийся Будда, не смеется ли он? Засмеявшийся, не плачет ли горькими слезами? Мыслящий, не дремлет ли? Спящий, не мыслит ли напряженно? Безымянный мастер не настаивал на своем, не оставил ответа. Он предоставил тебе самому задавать себе вопросы, направленные внутрь тебя самого. А когда отойдешь и посмотришь на фигурки издали, встаешь перед новой загадкой: не сливаются ли все настроения и не разделяются ли на два единственных — на наслаждение и на ужас? И в конце концов не сливаются ли в одну и эти две крайности, и тогда все это называется — жизнь.

* * *

Вьетнам, бывшая мастерская древнего искусства Востока, сегодня превращен в опытное поле завтрашней войны.

Каждый вечер дома перед тем, как нам ложиться, наступает минута инквизиции. Вооружившись стеклянной палочкой, подхожу к ребенку. Его взгляд вспыхивает и ненавидит меня. Сначала окунаю палочку в лекарство и впиваюсь в один глаз, потом в другой.

Врач объясняет, что возможна слепота, если не лечить глаза таким способом.

Теперь, задним числом, я вспоминаю фрагменты вьетнамских дорог, мимо которых проезжала, не обращая особенного внимания, вернее, мимо которых проезжала с верхоглядством невежды.

Раскрасневшиеся, воспаленные глаза, распухшие веки, багровые ячмени. Дети, все время трущие свои глаза, словно накусанные комарами.

Итак, каждый вечер я становлюсь палачом. Сначала девочка орала как на заклании. Потом стало хуже — она молчит. Но зрачки ее расширяются, становятся бездонными, готовыми меня поглотить и утопить.

Стараюсь быть хорошим палачом — беспощадным.

— Давай, деточка, потерпи. — И как кормят детей «за папу», «за маму», капая в глаза, приговариваю: «Чтобы видеть весну, чтобы видеть море, чтобы видеть солнце…»

Глаза ее горят как две раны. Долго Ха не простит мне этих режущих болью мгновений.

Всматриваюсь в каждого встречного ребенка. У всех глаза полные света.

* * *

Джунгли — это зеленые бурные потоки, хлынувшие как тропический ливень с земли на небо.

В музее я видела чучело млекопитающего, распростершего огромные крылья. Так вот откуда идут мои сны, в которых мне так естественно и так просто летается.

Мой далекий летающий предтеча, не знаю, какие острия и какие эпохи обрубили мне крылья. Но я ношу их в себе, как боль и как зуд, так у калеки чешутся пальцы на ампутированной ноге.

Крылья самолета вибрируют, как протезы настоящих наших крыльев, которые мы имели и потеряли.

— Добро пожаловать в джунгли! — приглашает меня молодой ботаник.

Четыре года он работает здесь, не вылезая из зеленого мрака. После стольких глаз, исполненных героизма, риска, ненависти, прицельной точности, наконец встречаю взгляд, охваченный тихим помешательством открывательства.

Эта местность называется Кук-фыонг. Двадцать пять тысяч гектаров зеленой таинственности. Два ряда скал ограждают ее с двух сторон и смыкаются, образуя каменное кольцо. Котел наполнен кипящей непроворотной зеленью. Редчайшая в мире сокровищница флоры и фауны.

Дают мне длинные брезентовые наколенники — защита от змей. Нахлобучиваю брезентовый капюшон, закрывающий и плечи от древесных пиявок. Трогаемся.

Во мне просыпается заброшенная впоследствии детская мечта об экспедициях, приключениях и открытиях.

Исследователь ведет меня по тропинке, прокладывание которой можно назвать тихим подвигом. Люди долго изучали нрав «Недоступной». Заметили, что если врубаться в нее, то после дождей просека зарастает так буйно что подступиться уже нельзя. Поняли тайну: надо проникнуть в глубь без топора, искать естественные щели для прохода и постепенно протаптывать витиеватые, узкие, но зато надежные тропинки.

1968. Ха у Черного моря.

Джунгли перехлестывают во всем: в невыносимо насыщенном зеленом цвете, в головокружительных запахах, в густоте теней, наслаивающихся одна на другую.

Перед тем как появиться человеку со всем, что он принес и несет, земля, наверно, выглядела именно так.

Кипящий рассадник жизни. Здесь царствуют свирепость и справедливость, хаос и гармония, слепая случайность и строгая закономерность, мрак и свет.

Своеобразная бесконечность. В той, к которой мы более привычны, тонут наш взгляд и наша мысль, потому что не могут долететь до конца, а в этой, потому что не могут в нее проникнуть.

Время бурного, как взрыв или прыжок, нетерпеливого роста, а затем отмирания и время тысячелетнего, терпеливого миллиметрового продвижения вверх.

* * *

Вслушиваюсь в говор птиц и листьев, как в забытый материнский язык.

Ребенок вырывается из моих рук, чтобы остаться наедине с морем. Стоит на краю земли, на сыпучем пороге вечности. Тоненький голосок зовет ленивое благодушное море:

— Иди играть в догоняшки!

И стихия приходит. Оставляет свою солидность из-за малышки. Волна устремляется к ее пяткам и, шипя, достигает их. Потом отшатывается в наигранном испуге, застигнутая наступившими на нее босыми ножками. Опять возвращается, будто рассерженная, грозится и брызгается. Ребенок бежит и задорно кричит, а море хлопает его под зад мокрой ладонью.

Ребенок и море. Оба заливаются смехом. Без конца продолжалась бы их игра, если бы я насильно их не оторвала одного от другого, чтобы прибрать ребенка к рукам и словам, которых он одинаково не понимает, и незаметно шаг за шагом вести его от согласия с миром к отчуждению и разладу, то есть к цивилизации.