Юсиф Чеменземинли - В крови

• Название: В крови
• Автор: Юсиф Чеменземинли
• Жанр: Историческая проза

«Ибрагим-хан… пригласил к себе своего приближенного, приятного собеседника, главного визиря, надежнейшего столпа государства, казахца Моллу Панаха Вагифа.

Вагиф был воплощением мудрости, учености, благовоспитанности. Если серна — дочь прекрасных китайских степей — вздумает сравниться с маралом, взращенным на ниве его высокого вдохновения, она испытает одно лишь разочарование. Даже рубин красноречия побледнеет перед излучающими свет бейтами и редкостными жемчужинами, собранными в сокровищнице его души…»

В произведении описаны события, происходившие в Карабахском ханстве во времена правления Ибрагимхалил хана (1759–1806). В романе созданы образы поэтов Молла Панах Вагифа и Молла Вели Видади, образ иранского шаха Ага Мухаммед шах Гаджара и др.

---

— Ведь вот беда–то: время ее подошло, кровь играет…Как говорили деды, «предоставь девушке волю, за зурнача замуж выскочит!..» — Ханша вздохнула, подумала и добавила осторожно: — А Вагиф этот, видно, стоящий парень. Грамотный и почерк превосходный…

— Почерк! — пробормотал хан, правда, уже не столь гневно. — Чтоб он ему боком вышел, этот почерк! Выходит, если человек умеет хорошо писать, ему все позволено?!

— Ну зачем такое говорить? — невозмутимо заметила Бике–ага. — Только я прикидываю… ученый человек всегда нужен. Разве хороший писец лишний будет во дворце? А главное — взрослая дочь — спелый орех; кто ни идет, все камнем сбить норовит… А что он пишет, так пусть себе — от ветра скале ничего не станется… От молодых ума не дождешься. Такое уж их время — кровь бурлит!..

Хан призадумался. Бике–ханум была старшей и самой уважаемой из восьми его жен, и он привык прислушиваться к ее советам. А ханша, не отрывая глаз от лица мужа, не спеша, терпеливо продолжала убеждать его.

— Ну, погляди сам: разве у всех нынешних ханов деды и прадеды шахи да ханы были? Надир из чабанов! Другой — вот от самого Чингиз–хана род ведет, а попал в заложники, и нет ничего… А захочет судьба, простой нукер трон захватывает и не хуже хана управляется. Был бы ум в голове, а остальное приложится…

— Значит, ты полагаешь, — прервал жену хан, — отдать Сенем за этого Вагифа? — Голос у него был совсем уже мирный.

— Тебе решать, — уклончиво ответила Бике–ханум. — Ты ему пока дай место писаря, пусть бумагу какую составит…

Хан давно уже понял, что жена права. Однако твердого ответа пока не дал. Припоминая, как Вагиф держал себя и прост был в обхождении, хан чувствовал, что нет в нем злобы против этого человека, скорее приязнь; поэт всерьез заинтересовал его. Не раскрывая пока никому своих намерений, хан призвал Вагифа и назначил его простым писарем. Однако Вагиф показал столь великое рвение и такую мудрость в государственных делах, что очень скоро завоевал во дворце всеобщее уважение и стал правой рукой хана.

А бедная Сенем–ханум в один прекрасный день, веселясь в своей девичьей комнате, вдруг почувствовала боль, дурноту и скоропостижно скончалась от сердечного припадка.

Так и не смогла Сенем–ханум насладиться счастьем; с любимым мужем, но своей страстной любовью помогла ему стать тем, кем он стал, навсегда оставив в сердце поэта незаживающую рану.

6

Скачки были закончены. По обычаю приближенным хана, военачальникам и другим достойным лицам были преподнесены подарки. Наследник Мамедгасан тоже одарил некоторых вельмож; Вагиф был среди награжденных.

На второй день праздника, согласно обычаю, полагалось нанести визит наследнику. Вагиф и Мирза Алимамед отправились в гости верхом — предстояло проехать через весь город. Узкой улочкой они поднялись на городскую площадь. По случаю праздника базар был закрыт, но народу на площади было полно. Сновали продавцы сладостей, селлебиджи, размахивая заново вылуженными чайниками, громко выкрикивали: «Пей селлеби[9] — сердце услади!», а в полукруглом ящичке, прикрепленном на груди, поверх красного фартука, весело позвякивали стаканы. В стороне, собрав вокруг себя толпу, дервиши читали касиды[10], чуть поодаль заклинатель змей, вытаскивая одну за другой из мешка, обвивал себе змеями шею, запястья, опоясывался ими… Какой–то чудодей в длиннющем архалуке[11] из зеленой бязи, в колпаке, который во имя двенадцати имамов повязан был чалмой в двенадцать слоев, раскалив в огне железный скребок, прикладывал его себе к языку…

Вагиф ехал, не спеша раздвигая толпу конем, улыбался. Все встречные приветствовали его, поздравляли с праздником. Поэт отвечал на приветствия, поднося окрашенные хной пальцы сначала к губам, потом ко лбу.

Проехали базарную площадь, стали спускаться вниз. При въезде в махаллу Чухур возле армянской церкви повстречали священника Охана. Вагиф и Мирза Алимамед придержали коней.

— Мирза Охан, — шутливо заметил Вагиф, — а ты, я гляжу, все за Иисусов подол держишься!.. На щедрость его надеешься — одарит?

— Да будь у него чем одаривать, он бы первым делом себя от креста избавил!

Посмеялись. Вагиф окинул взглядом небольшую каменную церковь: по внешнему виду прихожане ее мало чем отличались от азербайджанцев; так же, как и мусульмане, они снимали при входе обувь. Справа на крыше стоял какой–то служитель в подряснике и подобно муэдзину призывал армян на молитву. Армянки в белых чадрах и красных шальварах, входя через особую дверь, располагались на айване[12], так же, как у мусульман, выделенном специально для женщин. На паперти, по обе стороны от двери, толпились нищие и калеки.

— Ты, видимо, тоже пожалуешь к Мамедгасан–аге? — спросил Охана Вагиф, трогая коня.

— Если бог даст! — улыбнувшись, ответил священник.

Дворец Мамедгасана расположен был в превосходном месте, на вершине скалы, с которой открывался вид на Топхану и Багрыган. Крепостная стена шла отсюда в направлении на Киблу[13], на юг, Шахнишин и Казнагая. Просторный, с большим количеством покоев, с обширными верандами, весь светящийся цветными витражами окон, дворец этот сложен был из камня. Арку дворцовых ворот украшал узор из кирпичей. Слева от дворца располагались амбары, сараи, конюшни и другие службы. Мощенная камнем дорожка, ведущая от ворот к лестнице, прикрыта была плетенным из лозы навесом.

Слуги встретили гостей, просили пожаловать в покои. Оттуда слышалась музыка, но, кроме певцов с музыкантами и самого хозяина, в зале никого еще не было. Мамедгасан поздоровался с гостями и указал им места: Вагифу — слева, Алимамеду — справа от себя. Сели.

Апатичное лицо Мамедгасана было бледно, глаза припухли. Наследник давно уже болел чахоткой, дворцовый лекарь пользовал его снадобьем, настоенным на хне, и сорок дней, в течение которых необходимо было принимать это лекарство, для поддержания духа больного непрерывно играла музыка.

Как только они вошли, Мамедгасан знаком велел музыкантам прекратить игру. Вагиф попросил не делать этого.

— Зачем же? — сказал он, улыбаясь. — Гостеприимство и безмерная щедрость наследника карабахского престола известны всему миру. Дом ваш — полная чаша, и вы ничего не жалеете для друзей, но вот искусством почему–то предпочитаете наслаждаться в одиночестве.

— Да я так… — Мамедгасан смущенно улыбнулся. — Голова от них болит.

— Что так? — удивился Вагиф. — Платон называл музыку пищей духа.

Снова послышалась нежная мелодия. Вагиф глубоко чувствовал музыку; она доставляла поэту огромное наслаждение. Приподняв тонкие брови, полуприкрыв глаза, он молчал, отдаваясь гармонии звуков, переполненный страстной, неутолимой жаждой жизни…

Почему–то ему пришла на ум волшебная свеча из восточных сказок: стоит зажечь ее, и исполнится любое, рожденное в твоем сердце, желание. Будь здесь сейчас та свеча, в полумраке перед Вагифом замелькали бы обольстительные красотки, пленительные похитительницы сердец… Да, музыка и женщины пьянят без вина…

Начали собираться гости. В числе прочих приехали и оба брата Мирзы Алимамеда — Ханмамед и Шахмамед. Три эти человека приходились друг другу родными братьями, но родственной близости меж ними не было. Ханмамеда в Шуше не любили. Алимамед много раз испрашивал для него у хана должность, но ни в одной из них тот не проявил должного рвения. Сам хан терпеть не мог Ханмамеда за трусость и беспечность. Шахмамед, будучи полной противоположностью брату, отличался смелостью, исполнительностью, был в милости у хана и не однажды смягчал его гнев. На беду Шахмамед был чрезвычайно нехорош собой: большой, весь в рябинах нос, толстые брови, маленькие тусклые глазки — лицо его невольно вызывало неприязнь. И в голосе ханского любимца слышалось какое–то совиное завывание: стоило Щахмамеду произнести слово, человека охватывал ужас. Но тут уж виной было скорей его положение при дворе. Ни единый человек в ханстве, к какому бы слою общества ни принадлежал, не мог быть гарантирован от немилости повелителя, а кара, которую назначал виновному разгневанный хан, почти всегда приводилась в исполнение через Шахмамеда.

Появился священник Охай. Сначала он приветствовал всех сидящих в почетной части зала, потом, обернувшись к остальным гостям, поздоровался с каждым в отдельности. Но вот взгляд его упал на Шахмамеда — священник побледнел. Трижды поклонился он этому человеку и занял свое место с таким видом, словно садился на шипы.

7

Ближе к полуденному азану гости начали расходиться. Вагифа, Мирзу Алимамеда и Охана Мамедгасан–ага оставил обедать. Прошли в столовую. Посреди комнаты расстелена была на ковре богатая скатерть, вокруг нее — шелковые тюфячки. Как только гости расположились вокруг скатерти, слуга подал умывальные принадлежности. Все вымыли руки, вытирая их полотенцем, висевшим на руке у прислужника. Принесли медные подносы, расставили на скатерти. Перед каждым из обедавших оказался поднос, на котором стояла тарелка плова с анисом, поверх риса лежали куски вареной баранины; рядом — гатыг[14] с пахучей травкой и паштет из печени. В украшенные эмалью стаканы налит был шербет с зернышками рейхана.