Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

• Название: Как ты ко мне добра…
• Автор: Алла Калинина
• Издательство: Известия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-206-00063-9

Роман Аллы Калининой «Как ты ко мне добра…» посвящен жизни советской интеллигенции на протяжении четырех десятилетий — с сороковых годов до наших дней. В нем рассматриваются вопросы становления личности, героев объединяет напряженный нравственный поиск.

---

Мама очень переживала, губы у нее тряслись, и она все гладила, и гладила, и гладила его по голове, пока ему не делалось щекотно и неприятно и волосы не начинали сами собой ерошиться. И тогда он говорил:

— Да ну тебя, мам! Будет!

А папа один раз принес ему сделанный из деревянных планочек аэроплан. И с этим своим аэропланом Женька целыми днями валялся животом на половичках и играл с малышами в войну. С малышами играть ему было интересно, потому что можно было ими командовать.

Приходил доктор, хитренький, веселый, разговорчивый, а иногда немножко пьяный. Он слушал Женьку деревянной трубочкой, выстукивал коротенькими белыми мягкими пальцами его худые ребра и узенькие торчащие лопатки, а потом еще слушал — ухом, будто на несколько мгновений засыпал. Эта игра повторялась часто и все никак не могла кончиться. Наконец Иван Нарциссович услышал, наверное, то, чего добивался, и перестал слушать Женьку.

— Поедешь на годик к бабушке в деревню, — сообщил он, — это тебе, голубчик мой кисонька, будет очень полезно.

И Женьку увезли. Родители приезжали к нему летом. Оба они работали на швейной фабрике, отец бухгалтером, а мама швеей-мотористкой, и у них был отпуск. А потом они уехали, и Женька остался с бабушкой. Главным другом его здесь был Васька Новский, высокий, беленький, носатый, отчего его благородная фамилия превратилась в не очень-то приятную кличку. А Женька так и остался Женькой — Елисеевых здесь было полдеревни.

За зиму он поздоровел и окреп, одна только была у него беда — он не рос. Другие ребята, хоть и моложе его, ходили в смешных коротких штанах, руки вылезали из обношенных узких рукавчиков, а Женька оставался все такой же — маленький, аккуратненький, точно по своей одежонке, только что поплотнее, посбитей, чем раньше.

Приближалось лето. Женька наконец был успешно переведен в четвертый класс. Начиналась самая приятная в деревне летняя веселая пора, когда можно было удирать всей компанией на речку, ловить рыбу на самодельные крючки, а вечером увязаться за большими ребятами жечь на высоком берегу костры и слушать разговоры. Но разговаривать по-настоящему интереснее всего было все-таки с Васькой. Удивительный он был выдумщик.

— Знаешь, Женьк, — сказал он ему однажды, — а я когда вырасту — художником стану, как мстерский дядя Мирон.

— Это еще зачем? — удивился Женька.

— Понятное дело, коробочки расписывать.

— Какие еще коробочки?

— Обыкновенные, ай не видал? Они, конечно, вначале только обыкновенные, а потом делаются все черные, ясные, блестят, и по ним узоры разные, какие хошь! Какой узор художник удумает, такой и нарисует. Здорово?

— Здорово! — сказал Женька. — И машины там всякие можно? И пушки, и аэропланы?

— Все можно!

— А выйдет у тебя?

— Выйдет! У них там школа особая есть, вот меня и выучат. Хочешь, сходим в выходной к дяде Мирону, обсмотрим все?

— Больно далеко, — сказал Женька.

— А мы пораньше выйдем, по зорьке.

— Ну ладно, — согласился Женька.

Они долго шли по туманным росным лугам, по лесным тропинкам и полевым дорогам, пока не завиднелись впереди на холмах первые домики Мстеры.

Здесь, в Мстере, и застала их война. Они вернулись в деревню запыленные, перепуганные, голодные.

Бабушка металась по избе, собирая Женьку в дорогу.

— Ты давай-давай, внучок, — бормотала она, — отца-то и не увидишь, не распростишься.

— Как это не увижу? — удивлялся Женька. — Что ж он, без меня уйдет?

Бабушка оказалась права, отца Женька не застал дома, он был в казармах и дожидался отправки на фронт, Война уже неслась по своим рельсам, внезапная, неостановимая и грозная.

Первое, с чем пришлось столкнуться Женьке, был госпиталь. Он был в той больнице, где еще совсем недавно Женька, лежа на животе, играл в аэроплан. И хитренький веселый старикашка Иван Нарциссович стал вдруг военврачом и деловито носился по коридорам, тесно заставленным койками. И на этих койках, забинтованные, заросшие, злые, лежали, стонали и хрипели солдаты.

Женька сам не знал, зачем сюда приходил, но приходил часто. Он становился возле кровати, невысокий, нахохленный, серьезный, не в силах отвести взгляда от этих лиц, от бинтов с запекшейся черной кровью.

— Дяденька, может, надо чего? — бубнил он тихо.

Иногда ему давали задание, иногда прогоняли. А Иван Нарциссович, однажды заметив его, рассеянно обнял за плечи и спросил:

— Ну как дела, голубчик мой кисонька, как сердечко?

— Хорошо, — сказал Женька и угрюмо высвободился, — здоровый я.

Ночами, лежа в своей кровати в маленьком домике над оврагом, он все ломал себе голову, как ему попасть на фронт, как сделать так, чтобы скорее перескочить через свой возраст, через свой дурацкий несолидный рост и оказаться там, на переднем крае, и бить проклятых фрицев, и отдать свою жизнь и всю свою кровь до последней капли.

Так он и жил. Извелась, почернела на работе мать, на фронте без вести пропал отец, а он вместе с другими ребятами учился, рыл траншеи, сажал картошку, дежурил на крышах и обучался военному делу.

Война откатывала все дальше, все легче было надеяться и все труднее терпеть, но в госпитале раненых прибывало и прибывало, словно там, вдали, была огромная фабрика по их производству, а не война. И хитренький старичок Иван Нарциссович вдруг совершенно неожиданно умер от сердечного приступа.

Его хоронил весь город, и все плакали по нему, по двум его недавно погибшим сыновьям, по тысячам других сыновей. А жена его, тетя Стеша, бледная, в черном страшном платке, все шептала, качая головой:

— Голубчик ты мой, голубчик мой кисонька!

Война кончилась, а об отце все не было никаких сведений. Женя окончил седьмой класс. Он был все такой же небольшой, ладный, темно-русый, с узкими серыми глазами на хмуром мальчишеском лице. Учился он неплохо, но больше нажимал на точные науки, с литературой же, историей и другими такими вещами не очень-то у него ладилось, он был немногословен и упрям.

— Ну Татьяна, ну Онегин, чего рассусоливать-то, — тихо бубнил он себе под нос, — и так все ясно.

Он хотел скорее вырасти, скорее уйти во взрослую настоящую жизнь, но мама сказала ему:

— Женя, что теперь-то школу бросать, война кончилась, отец придет — что скажет? Он ведь у нас ученый был. — Она уж и сама не знала, ждет отца или нет, все у нее перепуталось, но Женю никак нельзя было упускать. — Учись да учись в такое-то время, — твердила она, — уж как-никак проживем.

И Женя остался в школе. Он хорошо знал теперь, чего хочет и куда будет пробиваться потом — в военное училище, обыкновенное, пехотное, строевое, без всяких там штучек. Его увлекала не техника, он искал другого — простоты, ясности отношений, дисциплины и строгости к себе. Он жаждал бескорыстия, нравственной чистоты и служения, и армия казалась ему единственным подходящим для этого местом.

Весной сорок восьмого года он получил наконец аттестат зрелости и послал документы в пехотное училище. Его вызвали.

— А что, Елисеев, — спросил его молодой черноглазый капитан, — отец-то твой где?

— Пропал без вести на фронтах Отечественной войны.

— То есть как это — пропал? — удивился капитан. — Откуда же ты об этом узнал?

— Извещение было. — Женька смотрел так же прямо, не понимая, куда клонится разговор.

— А вы-то с матерью, наверное, искали, расспрашивали?

— Нет, — сказал Женька, — ждали просто, да не дождались.

— Так-так-так-так…

Они молчали, Женька тянулся в стойке «смирно», капитан рылся в бумагах.

— Тут вот какое дело, Елисеев, — сказал наконец он, — оказался твой отец изменником, сдался, понимаешь ли, в руки врагу.

Женька шатнулся, на мгновение потеряв равновесие, серые глаза его блеснули, сузились еще больше, желтая бледность поползла по скулам.

— Неправда, — хрипло сказал он, — не может этого быть. Он в первый день ушел на войну, даже меня не дождался. Он воевал, погиб, а вы про него говорите такое…

— Говорю, говорю… — Капитан все так же задумчиво улыбался. — Говорю потому, что жив твой отец. Вот видишь — Елисеев Иван Митрофанович, девятьсот первого года рождения. Правильно? — Он повертел каким-то сизым листочком. — Жив, а ты вроде и не рад?

— Покажите!

— Ну вот еще! — засмеялся капитан и глянул на Женю, как будто он сказал невесть какую чушь. — Показывать не положено.

— Где же он теперь?

— И этого я тебе, Елисеев, не скажу. Отбывает, вот и все тут. Так что уж не обессудь, забирай свои документы, сам понимаешь — не время.

Женька кивнул, постоял еще немного, раздумывая, и спросил хрипло, с усилием:

— А где я могу узнать про него?

— Не знаю, не знаю, сам соображай, скажи спасибо, что я это-то тебе сказал, мог и не говорить, правда? Мог выслать тебе документики по почте, и гулял бы ты… А что, мать замуж еще не вышла?