Коллектив авторов - Как мы пережили войну. Народные истории

• Название: Как мы пережили войну. Народные истории
• Автор: Коллектив авторов
• Издательство: ЛитагентАСТc9a05514-1ce6-11e2-86b3-b737ee03444a
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-097220-3

…Воспоминания о войне живут в каждом доме. Деды и прадеды, наши родители – они хранят ее в своей памяти, в семейных фотоальбомах, письмах и дневниках своих родных, которые уже ушли из жизни. Это семейное наследство – пожалуй, сегодня самое ценное и важное для нас, поэтому мы должны свято хранить прошлое своей семьи, своей страны. Книга, которую вы сейчас держите в руках, – это зримая связь между поколениями.

Ваш Алексей Пиманов

Каждая история в этом сборнике – уникальна, не только своей неповторимостью, не только теми страданиями и радостями, которые в ней описаны. Каждая история – это вклад в нашу общую Победу. И огромное спасибо всем, кто откликнулся на наш призыв – рассказать, как они, их родные пережили ту Великую войну. Мы выбрали сто одиннадцать историй. От разных людей. Очевидцев, участников, от их детей, внуков и даже правнуков. Наши авторы из разных регионов, и даже из стран ныне ближнего зарубежья, но всех их объединяет одно – любовь к Родине и причастность к нашей общей Победе.

Виктория Шервуд, автор-составитель

---

– Не пойму, Марик, упрямый ты или бестолковый? Видать, в отца пошел!

Тогда я уже догадывался, что взрослые плохо понимают детей. И был прав. Дети в большей степени плачут именно из-за этого. Когда я вырос и у меня свой появился малыш, я еще более утвердился в этом, хотя и стремился ставить себя на его место. Но тогда изгнание женщины с грудничком встревожило меня. Мне вообще было жалко тех, кто плачет, и еще жальче – кто сильнее плачет. Я не все мог определить, назвать словами, но за слезами чуял беду. И долго размышлял о происшедшем. Одно только не укладывалось в моей жалости: я не мог вспомнить ни одного взгляда, ни самих глаз той женщины. А дети, как и все наши братья меньшие, все узнают по глазам. Их-то и не хватало мне на лице беглянки, чтобы успокоиться.

Лето в ту годину стояло ленивое, жаркое, затяжное. Мы с Бориской, пока мать была на работе, обживали мир. Мы знали дорогу к родным, бабке с дедом, к базару, кладбищу, зареченским огородам. Мир наш был небольшим, но его хватало, чтобы выжить.

Боря у меня был точно на привязи. Порой я перетаскивал его, как Аленушка братца Иванушку. Мать доверяла мне и получение хлеба по карточке в оконце при ткацкой фабрике.

Хлеб я должен был донести домой и в целости положить в тумбочку при кровати. Это было не таким уж и трудным: ведь голод был привычным. Труднее было с Борей, который, завидев хлеб, принимался выпрашивать и реветь. Мать мне наказывала, чтобы я быстро прятал хлеб в специальный мешочек, не отходя от оконца, дабы не тревожить братца. А спрашивать, что у меня там, он еще не научился.

Хлеба мы получали тогда один килограмм. Я многое мог бы рассказать о его запахе. Потом, когда вырос, знавал и более вкусные хлебы. Но этот, залегший в память, волнует и поныне. Он присутствует, если это свежий черный хлеб, в каждом кусочке. Это доказывает животное наше происхождение лучше всяких теорем. Война обостряла животность. В животности же я находил и высшую радость. В плоти, если она не бесится, не уперта сама на себе, ничего постыдного нет.

Этот килограмм мы получали на троих. На день или больше – не помню. Помню, что отстаивать приходилось длиннющие очереди. В другие разы хлеб приносила сама мать.

Но с какого-то момента дела пошли хуже. Хлеб в доме появлялся реже. И мать уже не посылала нас к фабрике. А тут вдруг послала и сказала еще, чтобы весь хлеб мы съели сами.

Я переспросил:

– А тебе оставить?

– Нет же, – ответила мать. – Там сто грамм будет. Все съешьте!

Автору три года

Я было возрадовался. Ведь в голове моей возникла уверенность, что сегодня-то мы наедимся, и не надо будет провожать глазами остаток в тумбочку Мать вскоре ушла, а нетерпение начало меня подгонять. Наконец баба Маня (она была нашим временем) нас отпустила, и довольно скоро мы с Бориской очутились в нужном месте у фабрики.

Но оконце оказалось закрытым, хотя народ уже толпился. Старики, дети постарше, женщины. Я не знал, как себя вести. Раньше, когда мы приходили вовремя, стояла очередь, и мы просто вставали в затылок последнему и двигались, как все. А тут… Когда оконце открылось и все начали притягиваться друг к другу, мы заметались. Нас выталкивали, оттесняли, задавали вопросы: «Чьи вы?», «За кем занимали?», «Есть ли у нас карточка?».

Наконец нас приютил, поставив перед собой, благообразного вида мужчина, которого я бы охотно взял себе папой. Перед оконцем, когда подошел наш черед, я отпустил Борину руку, вынул из кармана мешочек и подал карточку «продавальщице» (дети многие вещи именуют по-своему). Женщина в замусоленном белом халате, с очень крупной головой и выпирающими грудями, ловко положила нашу карточку в одну сторону, а из другой подала мне в протянутые руки уже отрезанный ломтик хлеба.

Едва дотронувшись до этого кусочка, я оттолкнул его назад, точно ошпаренный, не поверив, что это может предназначаться нам.

– Ты что это, дитятко? – спросила «продавальщица».

– Это не мое! – огрызнулся я, точно волчонок.

– А чье же?.. Сколько в карточке, столько и даю, – был ответ.

– Нам сто грамм надо.

– Правильно! Столько и даю. Бери, мальчик, не задерживай…

Земля поплыла у меня из-под ног. Противная слабость завладела мной, коленки задрожали. Из горла послышалась жалобная речь:

– Мы всегда брали один килограмм, а теперь – сто. Сто – больше, чем один. Сзади послышались смешки. Я с надеждой посмотрел на мужчину, стоявшего за мной. Он посмотрел мне в глаза с доброй улыбкой. Я понял, что никто не понимает, как нас здесь с Борькой обдуривают.

– Граждане, – высунулась из окна «продавальщица», – объясните мальчишке, что такое сто грамм. Мне тут некогда.

Почуяв неладное, Бориска уже ревел во все горло. Мужчина взял у меня мешочек, положил в него выделенный нам кусочек хлеба, получил у большеголовой тетки свою долю и отвел нас в сторону.

Он начал толковать мне разницу между ста граммами и одним килограммом. Но я не понимал его. Поворачиваясь в разные стороны и ища поддержки, я всхлипывал, чуя свалившуюся на нас беду. Бориска дергал меня за руку и просился домой – штанишки и один чулочек у него взмокли. Я сознавал разницу между «одним» и «ста», но граммы и килограммы звучали для меня одинаково. Я отчетливо понял, что все против нас.

Так мы и пошли домой. Было горько. Боря ныл возле меня. А я уже и не знал, что делать с полученным хлебом. Если съесть, как разрешила мама, то мы уж не смогли бы подтвердить, как мало нам дали. А если оставлять эту малость, почти затерявшуюся в мешочке, то, как же нам дожить, если есть так хочется?

Бориска продолжал хныкать, как ему и положено было. А я мучительно размышлял над разницей того, в чем был уверен, и того, что мы получили. В отличие от матери, я успокаивать Бориску не умел; шел, молча, одной рукой притягивая братца, а в другой – неся мешочек с махоньким кусочком хлеба.

Время от времени нас кто-нибудь останавливал и спрашивал, что у нас стряслось. Я отвечал, что нас обжулили, и принимался доказывать это, упирая на вполне очевидную разницу «ста» и «одного». Люди, однако, попадались непонятливые, но улыбались и в конце концов принимали сторону «продавальщицы» и всех последующих «объяснителей». Я не сдавался и пытался убедить их, что не может «сто» быть меньше «одного». Но они, наоборот, пробовали унять нас и потом отходили, как будто заранее все сговорились.

Но то была только присказка. До прихода матери еще было далеко, а есть хотелось ой как. Бориска пообсох и успокоившись, возился на кровати с игрушками. Баба Маня храпела на своей лежанке.

– Борь, давай поедим! – предложил я. Боря тут же сполз на пол.

Я достал мешочек с хлебом и двумя руками разломил стограммовый кусочек. Получилось две неравные доли. Не нарочно. Повертев их, меньшую я, не очень раздумывая, протянул брату.

Прежде мне никогда не приходилось делить. Это делала мама. А когда мы что-нибудь находили, гуляя: огрызок моркови или яблока, все было проще: он куснул, я куснул – и нет ничего. А тут – своя рука оказалась владыкой.

Борька мельком посмотрел на обе доли и с большим интересом уставился на большую из них. Но, когда он увидел, что я ее уже закусил, он заревел, а свою оттолкнул. Почти как я – на прилавок продавщице. Только тут получилось – на пол.

– Ты чего свой хлеб кидаешь? – рассердился я, нутром, однако, чуя несправедливость такой дележки.

– А чего ты себе больше взял? – напрямик спросил мой братик.

– Я, чай, больше тебя, мне и надо больше, – попробовал я обосновать свой выбор.

Борька, видать, ничего не нашел, чем крыть, и совсем расстроился. А я тем временем жевал. И вздыхал. Он плакал, а я жевал и вздыхал. Без воды в горле становилось сухо, а на душе от Борискиных слез – тревожно.

– Нельзя хлеб на пол бросать, – пытался я урезонить его, – а то волосы-то прилипнут, потом в животе вырастут. Так и помереть можно!

Борька, как все маленькие дети, смерти не боялся. А реветь умел.

– Я маме скажу! – вдруг он парировал мое сомнительное превосходство.

А мамы я не боялся, хотя в спорах и раздорах она чаще принимала его сторону.

– А мама так же скажет, как и я.

– Не скажет, – воспротивился Борька.

– Скажет!

– Не скажет.

– Скажет.

Бориска уже не мог дальше говорить. Он заревел навзрыд. От беззащитности. Из-за того, что моя уверенность в матери лишала его последней опоры. Изредка так плакал и я.

Во мне все похолодело. От того что все получилось не так. С покупкой хлеба, дележкой, присвоением. Съеденный кусочек не прибавил сытости, а обиду нанес. Мне стало жаль брата. Я поднял брошенный ломтик, обдул его со всех сторон, снял с него ниточку и протянул братцу:

– Боря, Борь!.. Возьми – поешь! Я больше так не буду!

В первый год учебы в Горьковском СВУ, 1950 год

– Все равно маме скажу, – ответил он, судорожно всхлипывая.

– Пойдем на базар, – предложил я, – пока баба Маня спит.