Ирина Гуро - Ранний свет зимою

• Название: Ранний свет зимою
• Автор: Ирина Гуро
• Издательство: Западно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1966

В апрельскую ночь 1906 года из арестного дома в Москве бежали тринадцать политических. Среди них был бывший руководитель забайкальских искровцев. Еще многие годы он будет скрываться от царских ищеек, жить по чужим паспортам.

События в книге «Ранний свет зимою» (прежнее ее название — «Путь сибирский дальний») предшествуют всему этому. Книга рассказывает о времени, когда борьба только начиналась. Это повесть о том, как рабочие Сибири готовились к вооруженному выступлению, о юности и опасной подпольной работе одного из старейших деятелей большевистской партии — Емельяна Ярославского.

---

— Ну, и правильно! Какая же это жизнь! Я работаю, только чтоб с голоду не помереть. Труд мой тяжелый, скушный, нет в нем ничего такого… увлекательного…

Бочаров перебил Гонцова:

— А я вот люблю свое дело, даже дух столярный люблю. Благороднейшее занятие!

Алексей вскипел:

— Да разве я об этом говорю? Не поняли вы меня, Иван Иванович! Дело свое и я люблю. А на хозяина работать не хочу! Правильно в книге Карла Маркса сказано: труд для рабочего — это не жизнь…

Миней отбросил прядь волос, упавшую на лоб:

— Нет, Алеша! Маркс так говорит о капиталистическом обществе. Но придет время, когда труд будет и почетен и любим. Когда рабочий станет свободным и будет трудиться для себя.

В мастерской Ивана Ивановича прохладно, пахнет стружкой и клеем. Помещеньице маленькое — с курятник. Зато надежное, в глубине двора, а у калитки на длинной цепи — лохматая забайкальская овчарка.

Хозяин, Иван Иванович Бочаров, Кешин дядя, в темном аккуратном пиджаке, с седыми кудрями вокруг лысины, с очками в серебряной оправе, сдвинутыми на лоб, похож на учителя. Рядом с ним худенький Кеша Аксенов выглядит его учеником.

Заниматься в кружке пришел и деповский слесарь Костя Фоменко. Его Алексей знает понаслышке; на той неделе Костя выкинул в окно табельщика Удавихина за обсчеты. Сейчас Фоменко напряженно слушает, подперев большим кулаком подбородок, обросший темной бородкой.

Миней окидывает взглядом товарищей. Ему страстно хочется передать им то, что так недавно узнал он сам, что сыграло такую важную, решающую роль в его жизни.

— «Капитал есть мертвый труд, который, подобно вампиру, оживает лишь вследствие всасывания живого труда…» Как образно сказано! И точно! — восхищенно говорит Миней, прерывая чтение.

— Правильные слова, — подтверждает Иван Иванович. — Вот именно вампир, попросту сказать — вурдалак…

— Это мертвяк, что у живых кровь сосет? — громким шепотом спрашивает Фоменко у Кеши; остальных он немного стесняется.

— Ну да, чудище из сказки…

— Сказка сказкой, — в полный голос объявляет Фоменко, — однако взять нашего начальника мастерских. Хоть он сам и не капиталист, но политика его та же самая. Вот в книжке говорится, что капиталист старается удлинить рабочий день, а то из одного сделать два рабочих дня. Точно наш Гулевич! Позавчера кузница ночь работала, так он еще на день оставляет. «Ну, нет, говорю я, — Фоменко встает, задевая головой потолочную балку, — хватит кровь нашу пить! Будет с вас того, что мы двенадцать часов отгрохали!» А он с таким подковыркой: «А ты бы сколько хотел?» — «Я, говорю, хочу так: восемь часов работать, восемь спать, восемь — мне для жизни…»

Фоменко обводит всех говорящими глазами и под одобрительный смех садится на место.

Миней читает негромко. Голос у него чуть-чуть глуховатый и от этого кажется задушевней. В некоторых местах Миней останавливается, словно обдумывая их про себя. И тогда Алексей тоже старается запомнить эти слова.

«Прибавочная стоимость»… «Прибавочная» к чему? Сразу и не поймешь. А между тем слово это важное. Оно все объясняет. И как просто раскрывает оно то, что прячут от рабочего: всю эту хитрую механику, плутовство, издевательство над рабочим человеком. Когда живешь в одиночку, как когда-то жил он, Алексей, во всем винишь свою судьбу: уж такой, мол, я неудалый! А сойдешься с другими, послушаешь, заглянешь в книгу — и глаза откроются. Нет, есть у нас головы на плечах и руки золотые, есть и воля, и талант, а вот ходу нету! Нету потому, что на том весь ихний проклятый порядок строится…

Кеша с равным восторгом принимал и «Капитал» Маркса и слова Минея. «Все хорошо! — так и светилось в его глазах. — И вы все хорошие, мои товарищи. А лучше всего то, что я вас нашел, и теперь уж я не отстану, буду с вами до конца». Конец представал перед Кешиными глазами не всегда радостным. Ему виделись знакомые с детства картины: каторжные партии, черные стены этапки за зубчатым частоколом, но все это теперь было не страшно.

Глубже всех переживал услышанное здесь Иван Иванович Бочаров. Уже подходила к концу долгая, скитальческая жизнь. Много пройдено, много видено. Сложной была и духовная жизнь Ивана Ивановича. «Искал бога», а стал убежденным атеистом. Поверил в «особую крестьянскую правду», а понял: не там ее ищут переодетые мужиками студенты.

На длинном своем пути встречал Иван Иванович много людей и видел: каждый живет как будто по своему хотению, на деле же все подчинено одному неправедному закону: кто богаче, тот сильнее.

И теперь Бочаров с жадностью, словно свежую воду пил, воспринимал большие ясные мысли. Было за что бороться, и если придется, то сложить свою седую голову.

Костя Фоменко думал о Гулевиче, Удавихине и других: «Мало еще гонял я вас, вампиров!»

Иван Иванович говорил своим неторопливым, по-стариковски дребезжащим голосом:

— Известное дело: под лежачий камень и вода не течет. Не будешь за свои права стоять — тебя и вовсе захомутают. Когда я работал в Шилке, повадились нас штрафовать — с кого три рубля, с кого пять. А иной всего-то в день восемьдесят копеек вырабатывает. Вот с этих-то штрафов и началось… Здорово мы там с администрацией воевали!

Миней расспрашивал, иногда записывал. Обобщая рассказы, показывал, что экономическая борьба рабочих тесно связана с политической борьбой против самодержавия.

— Сильный противник — царизм. А все же он боится нас.

— Конечно, боится, — подхватил Кеша, — раз за каждым шагом нашим следит. Удавихина почему из Хилка убрали? Доносчик он. А рабочие его раскусили.

— Вот и надо составить список всех известных нам шпионов администрации и полиции. Мы их по всей дороге ославим, — сказал Миней и вдруг замолчал прислушиваясь.

Остальные тоже услышали: за тонкой стеной кто-то шевелился.

Фоменко подошел к двери. Миней вместо тома Маркса уже держал в руках роман графа Салиаса в пестрой обложке.

— Не должно быть, Жук чужого не пропустит! — усомнился Иван Иванович.

Костя распахнул легкую, из шелёвок, дверь.

В ярко освещенном солнцем проеме стояла маленькая девочка в пестром сарпинковом платьице. Тряся золотыми кудряшками, она распевала:

— Испугала деда, деда испугала-а! — и заливалась звонким смехом.

Фоменко, нагнувшись, удивленно рассматривал певунью.

Иван Иванович просиял, подхватил внучку, подбросил ее и опустил на кучу хрустящих стружек. Девочка залилась еще громче.

И все засмеялись тоже.

— А что, товарищ Миней, — спросил Иван Иванович, — вот эта пичуга увидит другую жизнь аль нет?

Иногда занятия кружка происходили на квартире Кости Фоменко.

Елена Тарасовна, мать Кости, невысокая, полная и очень моложавая, сохранила, несмотря на долгую жизнь в Сибири, мягкий украинский говор. И дочки ее были такие же маленькие, подвижные и пухленькие. Единственным мужчиной в семье после смерти отца остался Костя. Неловко двигался он в небольших комнатках и виновато улыбался, когда озорницы сестры ему напевали:

— Гулливер, Гулливер! Братец Костя — Гулливер!

Книжку про Гулливера, в красном переплете с золотом, Костя когда-то подарил старшей, Оленьке. Теперь историю про Гулливера знала и самая маленькая — Аннушка.

Елена Тарасовна и старшие ее дочери вели хозяйство, держали коз и птицу, поддерживали в приличном состоянии домик, доставшийся им от отца, и, по обычаю родного края, ежегодно под пасху белили свою хату, не считаясь с погодой.

Взрослые члены семьи прилежно трудились, и поэтому удавалось сводить концы с концами. Малыши не голодали, не бегали замурзанными, а Елена Тарасовна шила себе незатейливые кашемировые платья, которые надевала, когда носила молоко на продажу в знакомые дома.

И так как сама она была очень чистоплотна и миловидна со своими черными косами, уложенными вокруг головы под цветной косынкой, то ее охотно пускали в военный госпиталь, где она сдавала молоко на кухню. Так она стала «поставщиком двора», как ее в шутку называл военный фельдшер Богатыренко.

А уходя с пустыми бидонами, Елена Тарасовна останавливалась поболтать с солдатиками из роты выздоравливающих. Все они радовались посещениям общительной и толковой вдовушки.

Глядя на них, Елена Тарасовна думала о сыне Косте. Уж очень он смирен. Двадцать три года, мастер, видный собой, с девушками не водится, с парнями не дружит, в трактир не захаживает.

«Вот такие-то тихие и ударяются больше всего в водку, — тревожилась Елена Тарасовна. — Сперва-то ничего, всё ждут другой, хорошей жизни, а потом как увидят, что нет ее и ждать нечего, так тотчас же кидаются в кабак! Господи, отврати! Не дай сыну стать пьяницей!» — простодушно молила Елена Тарасовна, а воображение рисовало ей страшные картины: сын пропивает получку, пьяный является домой, буянит, крушит все, что ни попадется под руку, и разбивает горку с посудой. Девочки, видя такой братнин пример, идут по плохой дороге. Вся семья разваливается…