Виталий Владимиров - Северный ветер с юга

• Название: Северный ветер с юга
• Автор: Виталий Владимиров
• Жанр: Научная Фантастика

---

Голос у главного окреп и зазвенел, но под конец своей тирады он поубавил пыла и уже совсем миролюбиво обратился к Сажину:

- Только и вы нас поймите - не хочет никто в больницу идти работать за эту зарплату, тем более в инфекционную.

В тот момент я с удивлением для себя открыл, что медсестры и санитарки, казавшиеся такой же обязательной составляющей стационара, как градусники, шприцы и рентгеновские аппараты, тоже обыкновенные люди. Белые халаты, как униформа, стерильно скрывают и нивелируют разнообразие характеров, склонностей и судеб. Что, например, побудило такую благодушную, такую полнотелую Веру, самую добрую из наших медсестер, каждый день приходить в диспансер и дежурить в палате номер четыре - палате самых тяжело больных? А ведь после дежурства она возвращается домой, к семье, к мужу и детям... Нет, они необыкновенные люди.

Следующий.

Гальштейн. Видно, как он взволнован, все время поправляет очки, суетится, если можно так сказать про лежащего человека, улыбается непрерывно.

Главный тоже расплылся в улыбке.

- Здравствуйте, Эдуард Яковлевич!

- Здравствуйте, доктор Ефим Григорьевич! Как ваше самочувствие? Вы на что-нибудь жалуетесь?

- Будто вы не знаете, на что и куда я могу жаловаться? Это товарищ Сажин может жаловаться, а я...

Главный махнул рукой. И главный и Гальштейн смотрят друг на друга сочувственно, улыбаются грустно и по-доброму. Потом главный озабоченно глядит на Гальштейна.

- Что у вас с ухом, Эдуард Яковлевич? Зачем вы его затыкаете ватой? Болит? Давно? Почему раньше не сказали? Может быть, вам назначить физиотерапию? Или хотите, покажем вас специалисту? К нам приходит консультировать отоляринголог, очень порядочный человек и высококвалифицированный.

- Ой, сколько беспокойства я вам доставил, Ефим Григорьевич, ничего, положительно ничего не надо. И людей беспокоить не надо. Это я по привычке затыкаю. На всякий случай, знаете так, вдруг надует...

Я не знал, почему заболел Гальштейн - он застеснялся, когда его об этом спросил Леха Шатаев, стал отшучиваться, что все это происки империалистов, но потом сказал мне, отведя в сторону, шепотом: "Вы, Валерий, себе не представляете, какая это была драма в нашей семье, все будто взбесились, столько было крику, а уж валерьянки выпили рублей на пять, не меньше, хотя, казалось, что тут такого - заболел и заболел, дядя Миша тоже болел и ничего. Так на бедного дядю Мишу и спустили всех собак это он со мной много в детстве игрался и доигрался, заразил ребенка, то есть меня, представляете? Я бы вам сказал, почему я заболел, вы симпатичный, но зачем вам мои заботы? Или вам не хватает своих, тогда так и скажите..."

В нашей палате обход закончен. Я смотрел, как мои соратники по борьбе с туберкулезом поднимаются с постелей, все, кроме Титова и меня, как одеваются и готовятся идти на прогулку, и думал о том, что всех нас можно разделить на две группы: одни заболели потому, что ослаб организм, как у сломавшего ребра Титова, у зека Лехи Шатаева, у голодного студента Степана Груздева, у независимого художника Егора Болотникова, другие перенесли какое-то сильное потрясение, или стресс - тогда только входившее в моду новое слово. К таким я бы отнес Сажина, Гальштейна и... себя. У девяноста с чем-то процентов людей спят в лимфатических узлах палочки Коха и просыпаются они, разбуженные жаром простуды или крахом судьбы, надежд и иллюзий... Образ разбитых иллюзий?.. Какой.. Разбитые розовые очки?.. Нет, это наивно, стерто, это - штамп, общее место... Мир - разбитое зеркало и осколки в крови... Надо запомнить... надо... надо...

Я встал.

Надо позвонить Гашетникову, чтобы подготовили письмо на имя главврача. И, кстати, придумать пора что-то к юбилею - все -таки как никак пять лет существуем. Целую пятилетку.

Глава десятая

Вот уже месяц как я в больнице. Прошел месяц моей новой недомашней жизни. Тридцать дней и ночей в коридорах, палатах, кабинетах, процедурных. День свободен и вроде бы ничем не занят, но подсчитано дотошными хрониками, что мы раздеваемся и одеваемся от шести до десяти раз в день - перед завтраком, обходом, обедом, тихим часом, ужином, да еще в процедурных. Отбой в одиннадцать, и уже после этого, хоть явись к тебе высочайшее вдохновение, отдыхай. Утром, после обхода, с десяти утра гонят из палаты - прибираются, да процедуры занимают час-два. Любят врачи прописывать щадящие средства: физиотерапию, ингаляции, электрофорез, лечебную гимнастику. Так и проходит время. Время нашей жизни.

Контрастно-ярким впечатлением по сравнению с серым больничным прозябанием был юбилей нашей киностудии. Слово-то какое Ю-БИ-ЛЕЙ. Оно отливает золотым сиянием, бархатными папками с приветственными адресами, корзинами цветов с лентами. Неужели мы "забронзовели" за пять лет? Нет, конечно. Но за пять лет многие из нас превратились из студентов в инженеров, а кто-то и в аспирантов. Умер Сталин и повеяло оттепелью. Мы были полны надежд, мы верили. И лестно было встать в знаменитой аудитории "А" Техологического института к доске, где обычно безраздельно властвует лектор, и боязно перед сотнями внимательных глаз.

На доску спущен экран. Рядом, около кафедры лектора, сидел Костя Гашетников и ударом ложки в подвешенный алюминиевый поднос, как в гонг, провозглашал каждое новое выступление, каждый новый фильм. Показывали и то, что мы снимали раньше, и новые работы. Вначале по традиции шел наш первый фильм "Первомай". Уже тогда мы понимали, что снять еще один сюжет из киножурнала "Но вости дня" - парадно-скучный - неинтересно. Не хотелось делать десятки раз виденную демонстрацию флагов, портретов, транспарантов и лозунгов. Долго спорили, искали. И, как мне кажется, нашли. Главным стал проход по Красной площади. Мы сняли его рапидом и по экрану плавно, в полной тишине, поплыли ряды демонстрантов. Ребята, только что по-телячьи дурачившиеся, становились серьезными, вставали на носки, тянули шеи в сторону мавзолея... Тогда нам казалось, что это тишина торжественного, словно затаившего дыхание, марша-гимна Отечеству, сейчас, через тридцать лет - парад партократии. Бурную реакцию зала вызвал "Стройотряд". Многие из героев фильма сидели тут же и на их глазах обыденность стройки, а строили коровник в алтайской степи - благодаря волшебной силе объектива превратилась в поэму труда. Наверное, также "облагораживался" тяжелый труд комсомольцев тридцатых...

Понравился фильм о том, как столовая, наша обычная будничная столовая преобразилась в вечернее студенческое кафе. Под аплодисменты прошел кадр, в котором ректор института пригласил на тур вальса первокурсницу.

Никогда не представлял себе, что можно так интересно снять простую карусель в парке Горького. Весна. Лужи, остатки грязного снега, пустые, захламленные прошлогодними листьями аллеи. По одной из них идет колонна рабочих, в руках ящики с инструментами. Подходят к пустой, демонтированной на зиму карусели, остов которой подсыхает на весеннем солнце. Осматривают карусель. Перекуривают. На электрокаре подвозят бочкообразных слонов, двугорбых верблюдов, длинногривых коней, полосатых тигров, круторогих баранов. Они лежат на боку, торчат ноги, хоботы, копыта, хвосты. Человеческие руки бережно берут, поднимают, очищают, устанавливают на круг, раскрашивают, лакируют. И звери на глазах оживают. и вот уже нарядная карусель набирает ход и крутится, крутится, крутится. И детский смех - лучшая награда, тем, кто его сотворил, кого мы не видим, кого не знаем. В финале фильма есть их групповая фотография - бригада рабочих на фоне карусели.

А потом мы спустились из аудитории "А" в наш родной подвал. Я до сих пор храню выданный на память всем членам студии значок в виде пятерки из шестнадцатимиллиметровой пленки. У всех было праздничное настроение и само собой пошел разговор о фильмах снятых и фильмах, которые хотелось бы снять. Один из молодых, которые стажировались в студии под моим присмотром, Виталий Вехов. Худой, щербатый, с отколотым пополам передним зубом он, волнуясь, немного сбивчиво рассказывал про свой замысел:

- Я хочу сделать мультфильм. Но только не рисованный, а с настоящими, реальными предметами. Главная героиня, только не смейтесь, четвертинка водки. У нее колпачок с козырьком. Если козырек приподнять, то получится вроде фуражки - остается сделать глаза, предположим, маленькие точки из блестящей бумаги. Они иногда будут вспыхивать, светиться. Это очень молодая героиня. Ее привезли с завода в магазин, она попала на витрину и после двенадцати часов ночи, когда начинаются все чудеса, она знакомится со своими соседями. Бутылка шампанского бархатным шипящим голосом рассказывает как она встречает Новый Год: "Были ш-ш-шикарные гости в выш-ш-шитых платьях, они тянулись ко мне своими бокалами и ш-ш-шептали с новым щ-щ-щастьем! с новым щ-щ-щастьем!" Шампанское в серебре, а если вытащить за серебро проволочку, которой запечатана пробка, и сделать из нее восьмерку, то получится галстук-бабочка. Четвертинка подбегает к ней и восторженно спрашивает: "А что такое щастье?" Шампанское голосом Клавдии Шульженко задумчиво отвечает: "Щастье?.. Я не знаю, что это такое, но наверное, это очень приятно..." "Я так хочу шастья", - вздыхает четвертинка. "Нэ волнуйся," - говорит ей коньяк с грузинским акцентом, "всэ хотят. Я такой выдержанный, такой выдержанный, замэтьте, нэ старый, а выдержанный, но тоже хочу щастье." И четвертинка ждет своего счастья, но почему-то нет праздника, нет наряженной елки, нет гостей в вышитых платьях. Ее ставят не на стол, а между ног на пол. И дырявый башмак ощеривается на нее. Ее, опустошенную, сжимает рука и несет вверх ногами сдавать в магазин. И весь мир раскачивается, и голова у нее кружится, как у нетрезвого хозяина. Рука ставит на прилавок, появляется черный локоть и сталкивает ее вниз, на каменный пол. Мир разбился...