Джованни Пирелли - По поводу одной машины

• Название: По поводу одной машины
• Автор: Джованни Пирелли
• Издательство: Журнал «Иностранная литература» №№ 6-7
• Жанр: Проза
• Год: 1968

Тема романа Джованни Пирелли «По поводу одной машины» — человек в мире «индустриальной реальности». Книга проблемная в полном смысле слова, в ней переплетаются элементы романа и художественной публицистики, острой, смелой, колючей, в чем-то пристрастной и односторонней, но в высшей степени актуальной. Герои книги — рабочие, техники и в большой мере — машины. Пирелли пытается поглубже заглянуть в самую суть человеческих и социальных проблем, возникающих в «неокапиталистическом» обществе. Настроен писатель мрачно и пессимистично. Сегодняшняя «индустриальная реальность», такая, какой она сложилась в Италии, вызывает в Пирелли протест, недоверие и злую иронию. И в то же время наряду с разочарованием и скепсисом мы чувствуем душевную боль писателя, его острую жалость к людям.

В книге много спорного; это насквозь политизированный роман, очень интересный, но очень жестокий и крайне пессимистический. Сильно преподнесена в романе тема «хозяев». Глава фирмы, о которой идет речь, обладает поистине мертвой хваткой. В разговоре с одним из своих инженеров он заявляет, что первая фаза промышленной революции закончилась, начинается вторая, и теперь успех зависит не от госдепартамента или Международного банка, но от энергии и инициативы самих промышленников и высшего технического персонала, а между тем промышленники еще не создали внутри своего класса, а также в международном масштабе авангард, сознающий подлинные свои функции.

Опубликовано в журнале «Иностранная литература» №№ 6–7, 1968

---

— В этом доме никакого отца никогда не было. Меня одной тебе мало? Ничего не поделаешь.

— Вот и я говорю. Ты одна меня растила, поила, кормила, даже перестаралась… — Марианна выпятила грудь Изобразила тяжеловеса.

— Шестьдесят семь кило. Неужели такого капитала, как шестьдесят семь кило, мало, чтобы ты могла жить на проценты?

— Прислуга… Жить на проценты… Что это за разговоры? И заруби себе на носу: человек, которого ты упорно называешь своим отцом, не сам ушел, а я его выставила, если хочешь знать. Почему? Да потому, что за те гроши, которые он раз в кои веки приносил в дом, он хотел распоряжаться как хозяин. Чтобы я ему подчинялась?! И ты тоже, смотри у меня! Думаешь, начнешь зарабатывать, так…

— Уф. Все та же песня. Не замечает, что говорит одно и то же в тысячный раз.

Какая паршивая штука — старость. Не в состоянии понять простую вещь: отныне она будет сидеть дома, а я буду каждое утро уходить на работу.

— Я решила. Поговорю с твоим директором. От тебя толку не добьешься. Мне не впервой: когда ты училась в школе, было то же самое. Бывало, один убыток: полдня угробишь, чтобы с учительницей поговорить.

— А что я от тебя утаила? Все рассказала: и что машина несложная, и что я буду работать одна, вдали от всех, в закутке, похожем на ванную комнату, так там все блестит, и что начальник мой — золотой человек, прямо как отец родной…

— С ума сойти! И откуда у такой женщины, как я, — не скажу недоверчивой, но во всяком случае осторожной, — такая дочь! Ведь все это — уловки, чтобы добиться знаешь чего? Впрочем, тебе не обязательно это знать. Достаточно, что знаю я.

— Мама, он же старичок.

— Что значит старичок, по-твоему?

— Лет пятидесяти, пятидесяти пяти. Щуплый такой, небольшого росточка — мне до плеча, не больше.

— С ума сойти! Слушай меня. В этом возрасте, под пятьдесят, мужики все свиньи, включая тех немногих, которые раньше не грешили. Эти даже еще хуже. Ты говоришь, он небольшого росточка?

— Я ж тебе сказала: мне до плеча.

— Худой?

— Кожа да кости.

— Видишь, я попала в самую точку. Небольшого роста, худощавый. Это хуже всего. Пятьдесят лет, небольшого роста, худощавый… Надо сходить посмотреть. Мне достаточно взглянуть один раз, я сразу пойму, что он за птица. Извини, пожалуйста, а почему тебя не определили вместе со всеми?

— Уф… А я почем знаю!

— Надо было расспросить.

— Спрошу.

— Спросишь, да поздно будет. Нет уж, я сама хочу разобраться, что к чему…

Или тебя переведут на другое место, или…

Тут Марианна взорвалась:

— Ну, конечно, чтобы меня вышвырнули вон! Пусть будет по-твоему, пусть меня прогонят. Только я тебе заявляю: клянчить работу я больше не буду. Кончено. Возьму расчет, запрусь в этой дыре и буду весь остаток жизни препираться с тобой. Давай, надевай свое шикарное манто и пошли к директору! Пошли к кому хочешь! Чего мы ждем? Чтобы вошел шофер и сказал: «Мадам, машина подана»? Не все ли равно. Отказаться — и дело с концом. Носа из дома не высовывать. А на «Авангарде» пусть работает своими холеными зубоврачебными руками Рибакки. Или тот, худенький. Сброшу костюм, напялю передник и как ни в чем не бывало опять примусь за мадам Зингер. Опять залезем по уши в долги — ведь ясно, что краевой строчки и обметки петель едва хватает на квартплату. Или надо пуститься во все тяжкие, как говорила эта Гавацци. Все, что угодно, только не…

Обе молчат. Не смотрят друг на друга. Каждая засела в своем окопе, готовая к отпору в случае возобновления атаки. Сохранить патрон для последнего выстрела. Хотя бы из этой стычки выйти победительницей. На лестнице слышны шаги, голоса: это папаша Соццани, оба Маркиори и бухгалтер Галли. У них-то работа есть. А матери, слава богу, уже на кладбище. Доброе утро, синьор Галли. Доброе утро, синьор Соццани. Извините, у вас часы точные? Да, двадцать пять восьмого. Спасибо. Не за что. Как поживает супруга? Спасибо, ничего, а как ваша? Жены их терпеть друг друга не могут, а эти двое ладят лишь по той причине, что не хотят доставить удовольствие женам. Из дома в контору, из конторы домой. Из дома на завод, с завода домой. Осточертело. Братьям Маркиори живется вольготнее только потому, что они еще не пристроены и у них есть Тильде из первой квартиры. Возвращаясь от нее, они взбегают по лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки…

В окна проникает шум города, начинающего новый день. Весь город — с часами в руках. Удастся ли ей тоже включиться? Начало рабочего дня, конец рабочего дня. Начало рабочего дня, конец рабочего дня. Начало… И так далее и так далее. И нудные воскресенья. На комоде тикают часы: тик-так, тик-так, тик-так. Годы бегут, а дни тянутся бесконечно.

— Ну ладно, раз уж тебе так хочется. Но только знай…

— Послушай, мое пальто с котиковым воротником…

— …на этой машине раньше…

— …возьми себе. Оно твое. Зачем оно мне теперь…

— Так вот, я хотела сказать…

— Да что ты мне рот затыкаешь?!

— Да, но…

— Я — никто, я это знаю. Старая калоша. Что ж мне теперь, в мусоропровод, что ли, кинуться?!

V

— Вот здесь, все время гудит, гудит — нашептывает. Говорит: кан-кан-кан-кан-кан-кан-кан-кан-кан, — Порро показывает на ухо, всегда на одно и то же.

Этот Порро, падуанец, раньше работал в волочильном, а недавно его перевели в цех «Г-3» и поставили на «Гумбольдт». Когда «Гумбольдт» останавливается, Порро сам громко бормочет: кан-кан-кан-кан-кан-кан…

Тревильо: — Совсем рехнулся. Взгляните, сами убедитесь!

Маньялос посмеивается. Он из тех, что смеются потому, что лишены чувства юмора. Лучше бы задумался, почему этот Порро свихнулся, ведь раньше был парень хоть куда, один из самых отважных гапистов[1], спортсмен, сердцеед.

От Брамбиллоне по цеху «Г-3» пошел анекдот насчет того, какое животное самое глупое. Оказывается гиена, потому что питается она трупами, совокупляется раз в год и все время беспричинно смеется. Стали спорить, кому живется лучше, гиене или рабочему с завода «Ломбардэ». Спор решился в пользу гиены: рабочему «Ломбардэ» лучше бы быть кастратом, он ест поедом самого себя и не смеется даже по воскресеньям, даже когда пьян. Напивается он лишь для того, чтобы стукнуть кулаком по столу. А в другое время только хнычет: «Он меня оскорбил, меня оскорбляют, нас оскорбили. Нас унижают. Они хотят меня унизить. Это несправедливо. Мои права. Наши права. Права трудящихся. Чего ему стоит? Почему бы этим господам самим не попробовать?!» И так далее и тому подобное. А тем временем все идет вкривь и вкось. Вот, например, как прошла в цеху «Г-3» последняя неделя. Понедельник, 7 числа, делегация-недоносок отправилась наверх по мелкому, но, так сказать, принципиально важному вопросу — относительно права пользоваться душем до конца смены для тех, кто занят на грязной работе. Вторник, 8-е: на двух членов этой делегации наложен штраф за то, что они отправились в дирекцию, нарушив субординацию, то есть минуя Рибакки. (Но другие два члена делегации почему-то штрафу не подверглись и выговора не получили.) Среда, 9-е: появление новой девушки, хотя так называемых «сверхштатных» продолжают отчислять с завода; провал кампании против «Авангарда». Четверг, 10-е: отголоски этого провала; разделение на два лагеря — за и против Гавацци; обмен оскорблениями: «Что за идиотство — начинать кампанию без соответствующей подготовки». — «Что за идиотство не уметь настоять на своем». — «Виноваты те, кто все это дело затеял». — «Виноваты те, кто не поддержал…» И так далее. Наконец перемирие, основанное на заведомо неосуществимом намерении вернуться к этому вопросу на следующий день, в пятницу. Надо сначала подготовиться. «Нет, дело совсем не в этом!» — говорит Сильвия. «А в чем же?» — «Да ладно, хватит вам!»— «Что значит „ладно“!? Если она нас в чем-то обвиняет, пусть скажет прямо, без обиняков — в чем!»

Сильвия: — Хорошо, скажу. По-моему, надо написать на всех заборах: «Рабочий, ты — растяпа».

К этому, примерно, и свелась заваруха в четверг. В пятницу, 11-го, началась история с Гуджей, то бишь Де Анджелис, самой старой работницей цеха, если не считать Тамбурини. Она плела черт знает что — про какого-то племянника, сестриного сыночка, у которого «есть подъемный кран, а колеса — от „конструктора“, и бечевка не годится, соскальзывает». Послушать Де Анджелис, так сторожа, которые ее задержали в проходной, должны были сказать ей: «Дорогая синьора, этой проволоки вам не хватит, почему бы вам не сходить в цех и не взять еще? И берите не алюминиевую, а медную, медь лучше блестит».

По субботам намоточные машины не работают: график намотки катушек и работы крутильных машин не согласован, стало быть работницам можно посидеть дома. Сегодня, в понедельник, 14-го, Гуджа не обнаружила в проходной своего номерка. Поэтому «Авангард» отошел на второй план — в цеху только и разговоров что о Гудже. «Будь они прокляты! Как можно вот так, ни с того, ни с сего („за кражу материала“) уволить пятидесятилетнюю женщину!» Полдюжины ее товарок страшно переполошились и сговорились встретиться в уборной. Каждая заняла по кабине. Поскольку кабин всего пять, то в одну пришлось забраться вдвоем. Разговор идет через перегородки.