Виктор Гюго - Что я видел. Эссе и памфлеты

• Название: Что я видел. Эссе и памфлеты
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Публицистика
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-8370-0659-3

Виктор Гюго (1802–1885) известен русскому читателю прежде всего как автор романов «Собор Парижской Богоматери», «Отверженные», «Девяносто третий год» и др. Но роль Гюго в культурной, общественной и политической истории XIX века – причем не только Франции, но и всей Европы – несоизмеримо шире. Он был одним из самых ярких публицистов эпохи, к его голосу прислушивался весь мир. В этой книге собраны самые значительные выступления писателя – в печати и в парламентских слушаниях – по самым насущным вопросам культуры и политики его времени. Они и сейчас сохраняют свою актуальность.

Значительная часть публикуемых текстов переведена на русский язык впервые.

---

Итак, предположим, что описательный роман, где, кажется, подумали обо всем, кроме того, чтобы сделать повествование интересным, усвоив абсурдный обычай предварять каждую главу изложением ее содержания, зачастую весьма подробным, в результате чего получается что-то вроде рассказа в рассказе; предположим, что роман эпистолярный, сама форма которого не допускает никакого пыла и никакой стремительности, творческий ум заменяет на драматический роман, где воображаемое действие разворачивается в правдивых и разнообразных картинах подобно тому, как развиваются события в реальной жизни; который не знает иного деления, за исключением того, которое обусловлено различными сценами; который, наконец, представляет собой длинную драму, где описания заменили бы декорации и костюмы, где персонажи могли бы сами представлять себя и изображать при помощи различных столкновений все формы единой идеи произведения. Вы найдете в этом новом жанре соединение всех преимуществ обоих старых жанров без их отрицательных сторон. Имея в своем распоряжении выразительные и в каком-то смысле магические средства драмы, вы сможете оставить за сценой тысячи бесполезных и преходящих деталей, которые простой рассказчик, обязанный следовать шаг за шагом за своими актерами, как за детьми, которых ведут на помочах, должен долго излагать, если хочет быть понятным; и вы сможете воспользоваться этими глубокими неожиданно возникающими чертами, более плодотворными в их созерцании, чем целые страницы, которые движение сцены заставляет бить ключом, но которые полностью исключает скорость повествования.

После живописного, но прозаического романа Вальтера Скотта останется еще создать другой роман, на наш взгляд, еще более прекрасный и совершенный. Это роман, соединяющий в себе одновременно драму и эпопею, живописный, но поэтический, реальный, но идеальный, правдивый, но возвышенный, который вставит Вальтера Скотта в оправу Гомера.

Как любого творца, Вальтера Скотта до сих пор осаждали неутомимые критики. Тот, кто осушает болото, должен смириться с тем, что будет слушать, как вокруг него квакают лягушки.

Что касается нас, то мы исполняем долг совести, ставя Вальтера Скотта очень высоко среди романистов, и, в частности, «Квентина Дорварда» среди романов. «Квентин Дорвард» – прекрасная книга. Трудно найти лучше сотканное произведение, в котором мораль лучше связывалась бы с драматическими эффектами.

Автор, как нам кажется, хотел показать, насколько быстрее достигает цели верность, даже если ею обладает человек безвестный, молодой и бедный, чем вероломство, пусть даже ему помогают все средства, предоставляемые властью, богатством и опытом. Он отдал первую из этих двух ролей своему шотландцу Квентину Дорварду, сироте, брошенному в море среди самых многочисленных рифов и наиболее искусно подстроенных ловушек, без всякого компаса, кроме почти безрассудной любви; но часто именно тогда, когда любовь похожа на безумие, она оказывается добродетелью. Вторая доверена Людовику XI, королю более ловкому, чем самый ловкий придворный, старому лису с когтями льва, могущественному и хитрому, которому под покровом ночи, как и при свете дня, помогают его слуги, который постоянно прикрыт, как щитом, стражей и не расстается с палачами, как со своим мечом. Эти два столь разных персонажа взаимодействуют друг с другом таким образом, чтобы в высшей степени правдиво выразить основную идею романа. Повинуясь приказам короля, преданный Квентин, сам того не зная, служит своим собственным интересам, в то время как планы Людовика XI, в которых Квентин должен был быть одновременно орудием и жертвой, оборачиваются таким образом, что коварный старик посрамлен, а скромный молодой человек торжествует.

При поверхностном взгляде на роман можно было бы подумать, что первоначальное намерение поэта состояло в том, чтобы с таким талантом изобразить исторический контраст между королем Франции Людовиком де Валуа и герцогом Бургундским Карлом Смелым. Этот прекрасный эпизод, быть может, действительно является недостатком композиции романа в том смысле, что он соперничает благодаря своей увлекательности с основной сюжетной линией; но эта ошибка, даже если она существует, ни в коей мере не умаляет глубину и комизм противопоставления двух государей, один из которых, изворотливый честолюбивый деспот, презирает другого, грубого и воинственного тирана, относившегося бы к своему противнику с пренебрежением, если бы посмел. Оба ненавидят друг друга; но Людовик не боится ненависти Карла, поскольку она груба и необузданна, Карл же опасается ненависти Людовика, так как она скрывается за лестью. Герцог Бургундский в своем собственном лагере, в своих владениях испытывает беспокойство, находясь рядом с беззащитным королем Франции, как ищейка рядом с кошкой. Жестокость герцога порождена его страстями, жестокость короля – его характером. Бургундец откровенен, потому что вспыльчив; он никогда даже не думает о том, чтобы скрыть свои злодеяния; у него совсем нет угрызений совести, поскольку он забывает свои преступления так же, как гнев. Людовик суеверен, может быть, потому, что он лицемерен; религии не достаточно тому, кого мучит совесть и кто не хочет раскаяться; но напрасно он старается поверить в то, что существуют способы искупить зло, – все они бесплодны, память о зле, которое он совершил, постоянно живет в нем рядом с мыслями о злодействе, которое он еще совершит, потому что всегда помнят то, о чем долго размышляли, и потому что преступление, бывшее желанием и надеждой, становится также воспоминанием. Оба государя набожны; но Карл клянется своим мечом прежде, чем поклясться Богом, тогда как Людовик старается подкупить святых денежными пожертвованиями и придворными должностями, примешивает дипломатию к своей молитве и занимается интригами даже с небом. Людовик обдумывает, насколько опасна война, тогда как Карл отдыхает уже после победы. Вся политика Смелого в его руке, но глаз короля проникает дальше, чем рука герцога. В конце концов, Вальтер Скотт, сталкивая двух противников, доказывает, насколько благоразумие сильнее дерзновения и насколько тот, кто, кажется, ничего не страшится, боится человека, который, по-видимому, всего опасается.

С каким искусством знаменитый писатель рисует нам французского короля, когда он с изощренным коварством является к своему прекрасному бургундскому кузену и просит у него гостеприимства, а в этот самый момент надменный вассал собирается объявить ему войну! И что может быть драматичнее новости о мятеже во владениях герцога, вызванном агентами короля, которая подобно молнии поражает обоих государей, когда они сидят за одним столом! Так одно мошенничество мешает осуществлению другого, и осторожный Людовик сам предал себя безоружным в руки справедливо рассерженного врага. История говорит кое-что обо всем этом; но здесь я поверю скорее роману, чем истории, потому что предпочитаю нравственную правду правде исторической. Еще замечательнее, быть может, та сцена, где обоих государей, которых не смогли пока сблизить и самые мудрые советы, примиряет жестокое деяние, которое один из них замышляет, а другой совершает. В первый раз они вместе смеются от души; и этот смех, вызванный расправой, на мгновение сглаживает их разногласия. Эта ужасная идея заставляет вздрогнуть от восторга.

Мы слышали, как критиковали изображение оргии – якобы безобразное и возмутительное. Это, по нашему мнению, одна из самых прекрасных глав этой книги. Предприняв попытку изобразить знаменитого разбойника, прозванного Арденнским вепрем, Вальтер Скотт потерпел бы неудачу, если бы не сумел внушить ужас. Нужно всегда смело браться за драматический сюжет и во всем искать самую суть предмета. Только так достигаются эмоциональная насыщенность и интерес. Только робким умам свойственно капитулировать перед сильным замыслом и отступать на проторенные пути.

На том же основании мы оправдаем два других отрывка, которые кажутся нам не менее достойными размышлений и похвал. Первый – это казнь Хайреддина, необычного персонажа, из которого автор, возможно, мог бы извлечь еще больше пользы. Второй – глава, где король Людовик XI, арестованный по приказу герцога Бургундского, готовит в своей тюрьме с помощью Тристана Отшельника2 кару для обманувшего его астролога. Прекрасная мысль – показать нам этого жестокого короля, который даже в темнице находит достаточно места для своей мести, требует в качестве последних слуг палачей и использует оставшуюся у него власть, чтобы отдать приказ о казни.

Мы могли бы умножить эти замечания и постараться показать, в чем, на наш взгляд, заключаются недостатки новой драмы, созданной сэром Вальтером Скоттом, особенно ее развязки; но у романиста, вероятно, нашлись бы в свою защиту доводы гораздо лучше тех, с помощью которых мы бы на него напали, и наше слабое оружие вряд ли справилось бы со столь сильным противником. Мы ограничимся лишь одним замечанием: острота по поводу прибытия короля Людовика XI в Перонн, которую он вложил в уста шута герцога Бургундского, принадлежит шуту Франсуа I, и произнес он ее в 1535 году, когда Карл V был проездом во Франции. Только эта острота принесла бессмертие бедному Трибуле, надо ее ему оставить. Мы также полагаем, что хитроумный способ, который применяет астролог Галеотти, чтобы ускользнуть от Людовика XI, был изобретен примерно за тысячу лет до этого неким философом, которого хотел умертвить Дионисий Сиракузский3. Мы придаем этим замечаниям не больше значения, чем они заслуживают. Мы только удивлены тем, что на совете в Бургундии король обращается к кавалерам ордена Святого Духа, который Генрих III основал только сто лет спустя. Мы думаем также, что орден святого Михаила, коим благородный автор награждает своего храброго лорда Крауфорда, был учрежден Людовиком XI лишь после его освобождения из плена. Пусть сэр Вальтер Скотт позволит нам эти мелкие хронологические придирки. Одерживая небольшую победу педанта над столь прославленным археологом, мы не можем запретить себе ту невинную радость, которая овладела его Квентином Дорвардом, когда он выбил из седла герцога Орлеанского и дал отпор Дюнуа, и мы попытались бы попросить у него прощения за нашу победу, как просил Карл V у Папы: «Sanctissime pater, indulge victori».[15]