Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

• Название: Рыбы не знают своих детей
• Автор: Юозас Пожера
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-206-00003-5

Книга содержит два романа известного литовского публициста и прозаика Юозаса Пожеры «Рыбы не знают своих детей» и «Не гневом — добротой живы».

В первом романе поднимается проблема психологической контактности человека, очутившегося лицом к лицу с Природой. Два литовца в глубокой тайге. Один — новичок, поначалу пораженный величием природы, другой — бывалый таежник. Ситуации, в которых оказываются герои, выявляют их нравственные принципы, душевную силу, социальные воззрения.

В основе второго — литовская деревня в послевоенные годы. Его сюжет — судьба двух братьев. Для одного главная цель — выжить любой ценой. Для другого — выполнить свой человеческий и гражданский долг.

---

— Осмелюсь заметить: не имеете понятия! Лосиная губа — исключительно с кровью! — оживленно протараторил он и мгновенно скрылся, ловко юркнув в сторожку, затем выскочил оттуда с горшком теста, а меня погнал мыться. «Не терпится приложиться, гм…» — подумал я грешным делом. Шутки шутками, а кто его знает, на что он способен в подпитии. Если вдруг взыграет в нем правдоискательский пыл и ему вздумается доказывать свою правоту кулаками — на самой высокой лиственнице от такого не спасешься. Стряхнет тебя с дерева, как спелую грушу.

Все лето по утрам мы купались в речке, но в последнее время, когда по ночам подмораживало, мы начали отступать от своего правила. Однако сегодня я решил: окунусь-ка разок. Может, больше и не доведется, ночи все холоднее, по утрам река курится, точно под ней кипят адские котлы, вдоль берега уже тянется кромочка белого льда, и тает она только около полудня, не раньше. Сегодня она еще держится, хотя солнце уже довольно высоко. Вода обжигает, как чистый спирт. Я, вроде пожилой тетеньки, приседаю разик, два, три — окунаюсь, а потом стремглав, скользя на камнях, лечу на берег. Не человек, а мокрая курица, ей-богу. Зато вся сонливость и хандра мигом испарились, точно их и не было. А Юлюс уже замесил тесто, хлопочет у костра. Переложил ком теста в объемистую жаровню, накрыл высокой крышкой и поставил на уголья. Потом набрал мелких, уже подернутых золой угольков и высыпал целую лопату на крышку жаровни: пусть не только снизу и сбоку, но и сверху получится румяная корочка.

— Ну вот, — сказал он, глубоко вздохнув. — Теперь можно и отпраздновать.

Он выдернул из земли вертела, на которых пеклось жаркое, поместил это изысканное блюдо на только что сооруженный стол, потом вдруг хлопнул себя ладонью по лбу, живенько забрался по приставной лесенке в наш лабаз и принес банку компота. Вот это жест! Размах, точно у подгулявшего купца. Мы же уговаривались не трогать компот до начала охоты. Сейчас еще можно собрать ягод, на худой конец — заварить брусничный лист, а зимой что станем делать, если уже теперь начнем лакомиться компотиком? Но Юлюс нынче такой, что я боюсь ему возражать. Снует туда-сюда, точно ему кое-куда пропеллер вставили, честное слово: на месте не устоит, все бегом да бегом, старается, суетится, размахивает руками. Придется, видно, хлебнуть с ним лиха — добром такое не кончается… Но все мои опасения развеялись как дым, едва мой друг налил в кружки спирта, разбавил компотом, перемешал ложкой и произнес:

— Давай выпьем за Янгиту! Сегодня ее день рождения.

Это было настолько неожиданно, настолько ново, что я онемел. Смотрел на сияющее лицо Юлюса, на его ясно-голубые глаза, кудрявую льняную бороду и чувствовал, как в горле нарастает острый комок, как что-то щиплет, разъедает глаза. Я и раньше волновался при виде счастливых людей, но сегодня это было не просто умиление. Я был и растроган, и в то же время испытывал зависть. Совестно признаться, но то была самая черная зависть, которая вызвала это сильное волнение. И как иногда со мной случалось, я почувствовал себя висящим высоко в небе и взирающим оттуда на землю. Видел себя в безбрежной тайге рядом с сияющим, блаженным от счастья Юлюсом и в то же время видел черепичные крыши Вильнюса с птичьего полета. Видел узкую улочку старого города, средневековый дом с замкнутым двориком, кривую яблоню, сплошь усыпанную розовыми цветками, и себя самого, затворяющего за собой дверь и уходящего прочь.

— Соскучился? — спросил я.

— Я всегда без нее скучаю, — проговорил, внезапно посерьезнев, Юлюс. А потом добавил: — Мы всегда этот день отмечали вместе, а в этом году сам знаешь, как все сложилось…

— И я подвернулся.

— Нечего греха таить — и ты подвернулся. Я иногда задумываюсь: к добру или не к добру я тебя встретил.

— С чего это ты?

— А с того, что иначе не бывает. Когда люди общаются долгое время, не день и не два, чаша весов, так сказать, обязательно тяжелеет, вопрос в том, какая чаша — добра или лиха. Ты чего лосятины не попробуешь?

— А ты?

— Вот я и спрашиваю. А может, перед тем выпьем еще по одной, а?

— Не многовато ли будет?

— Смеешься?!

— Я не против.

— А мне сегодня сам бог велел. Такой день.

— Как вы познакомились?

* * *

— Лежал я тогда в больнице. Помнишь, я тебе рассказывал про свое первое соболевание, когда мы остались в тайге без хлеба и без горсти муки, а самолет так и не прилетел по вине этого гада Крутых? Так вот, уложили меня в больницу с сильнейшим воспалением легких. Почти неделю провалялся в бреду, изредка приходил в сознание. Все тогда свалялось в одну кучу, и я еще долго потом не мог разобрать, где бред, где настоящая жизнь. Сущий кошмар, какая-то каша… Представляешь: и вот подходит к моей койке девушка. Красавица. Стоит у изголовья, долго смотрит своими черными глазами, трогает мой лоб — весь в испарине, гладит слипшиеся волосы, а потом улыбается этак и говорит: давай глазами обменяемся. Ну, хотя бы один глаз свой отдай мне… Сказала эту глупость, а сама сгинула. Я ведь только на минутку закрыл глаза, а открываю — ее уж и нет. Не слышал даже, как дверь затворилась. Исчезла. Как сон, правда? А может, это и был сон? Позже, когда температура упала и я перестал бредить, часто вспоминалась та девушка, и как трогала мой лоб прохладной ладонью, и странные ее слова. Обидно было, что все это был только бред, галлюцинация. А однажды в «тихий час» просыпаюсь и вижу: опять она. Опять стоит в изголовье койки и смотрит, только сейчас ничего не говорит, ладонью не трогает. Улыбнулась как-то невесело и вышла, ни звука не проронила. Ни шагов ее я не услышал, ни стука двери, ни малейшего скрипа. Я не верил своим глазам, сел на постели и сижу, а рядом со мной лежал старичок один, эвенк, он и спрашивает: «Ты чего, парень, может, надо что-нибудь?» Я и спросил у него: «Дяденька, был кто-нибудь в палате?» Старичок весь расплылся в улыбке, всеми своими морщинками просиял. «Внука мой приходил», — говорит. «Внук? Парнишка?» Это я допытываюсь, а сам ничего не понимаю. А старик сердится: «Какой парнишка, он — девушка, ведь говорю тебе: внука мой, Янгито. Очень добрый девушка».

С того дня я стал ждать Янгиту. Ведь в селенье у меня никого родных не было, никто меня в больнице и не навещал. Один раз, правда, был Федор, тот самый, с которым мы ушли из тайги за помощью, а потом я его оставил на дороге и эвенк Каплин его подобрал. Я ему сильно обрадовался, Федору-то, но свиданье наше минуты через две-три закончилось: явился Федор в больницу уже в подпитии, да с собой бутылку притащил, причем все норовил прямо в палате ее распить и непременно со мной, так что врач его и вытурил. С тех пор друг мой не показывался. Старика эвенка рядом со мной звали Антоном Петровичем. Мы с ним подружились. Очень был душевный старичок, и очень, знаешь, разговорчивый. Эвенки вообще-то народ молчаливый. Из них, как говорится, клещами каждое слово вытаскивай, а мой сосед разговаривал взахлеб, почти без передышки, рассказывал мне всякие истории да приключения, уйму интересных случаев из своей долгой кочевой жизни. Только вся беда в том, что я и половины не понял, потому что по-русски мой Антон Петрович изъяснялся хуже некуда. Зимой он охотился в тайге на соболя. Помню, рассказывал он, как шел однажды по следу с собакой чуть не трое суток, далеко ушел от оленьего стада, от чумов, спал на снегу у костра, а мороз в ту пору как назло ударил такой, что у самых толстых лиственниц стволы раскалывались надвое и в тайге грохот стоял, будто из пушек палили. И обморозил старик верхушки легких. Взять-то он соболя взял, но и самого болезнь скрутила. Родичи вызвали по радио вертолет и доставили старика в больницу. Когда Янгита не пришла на следующий день и следующий после него, Антон Петрович сначала рассердился, а потом вдруг испугался: «Вдруг случилась беда с моим внукой?» Но вот Янгита появилась. Какая-то робкая, глаза опущены — осторожненько протиснулась между моей койкой и дедом, села на табурет, начала что-то рассказывать по-эвенкийски, развернула гостинцы. Антон Петрович, как их увидел, губами зачмокал, точно дитя малое. Это были три мороженые рыбины. Три насквозь промерзших сига. Старик тотчас же достал нож и давай строгать рыбину, точно полено какое-нибудь. Тоненькой стружкой. Наделал этой самой строганины, что-то сказал внучке, и та пересела к нему на постель, а дед положил на табурет свою строганину и рядом — бумажку с солью. Кушай, говорит мне, здоровый будешь. Я взял один завиток, обмакнул в соль и даже не почувствовал, как рыба сама растаяла во рту. «Вкусно», — похвалил я, а сам смотрю не на деда, а на внучку. Но Янгита и сейчас глаз не подняла. Разглядывала свои руки, поглаживая ткань сумки, казалось, даже голоса моего не слышала. Тогда я спросил прямо: «Почему вы так долго не приходили, Янгита?» Она вся как покраснеет! Подняла на меня глаза и говорит: «Я тебя стыдилась». «Меня?» «Да, тебя», — говорит и глаз с меня не сводит, а глазищи у нее черные, глубокие, утонуть в таких недолго. Меня прямо в дрожь бросило от этой ее прямоты, я не сразу и сообразил, что ответить такой девушке. Ну, сказал все-таки, что стыдиться меня нечего, что я ждал ее, очень ждал, не меньше, чем дед. «Правда?» — она удивилась. «Правда, Янгита», — сказал я. Она так и расцвела, открыто радовалась, а ведь в палате, кроме нас с дедом Антоном Петровичем, были и другие больные. Мы втроем ели сырую рыбу, двух крупных сигов уничтожили, а третьего Янгита положила за окно, на подоконник. Дед Антон выговаривал имя своей любимой внучки как-то гортанно, отчеканивая каждый звук: «Ян-ги-то!» «Никогда и нигде я не слышал такого имени». «И не услышишь, — сказала Янгита, — больше ни у кого его нет». «И откуда же у тебя такое красивое имя?» — спросил я, но за девушку ответил Антон Петрович: есть, говорит, в Эвенкии такая река — Ян-ги-то. А потом уже сама Янгита рассказала, что река эта впадает в другую реку — Виви, а та — в Нижнюю Тунгуску. «Моя матушка Мария, — сказала она, — зачала меня на реке Янгито, вот и дала мне ее имя». Так и сказала: моя матушка Мария зачала меня… Произнесла эти слова без всякого стеснения, серьезно и уважительно. В тот день она пробыла с нами сколько можно было. Дежурная сестра ее просто за руки выволокла из палаты. Она ушла, а старик Антон и спрашивает: «Что, хороший у меня внука?» «Самый хороший внука на свете», — сказал я. А старик скривился весь и говорит: «Хороший человек не надо обида делать, а Янга — хороший человек, ты сам говоришь, ты обещай мне, что не делать обида». Я с легким сердцем пообещал ему, что никогда в жизни ничем ее не обижу. Так все и началось. Янгита стала ходить к нам каждый день. Никогда и ни с кем я не чувствовал себя так свободно, как с ними. Мы никак не могли наговориться, не успевали всего сказать друг другу, потому что дед Антон, как я уже сказал, сам был горазд поговорить, а не слушать его было бы просто кощунством. Однажды, когда мы так сидели и беседовали, я спросил у Янгиты: показалось ли мне это в бреду или так было на самом деле — правда ли она говорила, что у меня глаза как небо, и правда ли предлагала мне обменять хотя бы один глаз на ее черное око? Она опечалилась и признала, что так оно и было. Дедушка сказал ей, что я уже много дней общаюсь с иным миром и не обращаю внимания на земные дела. Она не поверила, тогда дед Антон предложил ей самой поговорить со мной. Вот она и наболтала всякой чепухи. Хорошо, что я не все запомнил, да не все и понял, потому что она многое сказала по-эвенкийски, чтобы порадовать дедушку. «А что ты мне еще говорила?» — спросил я. Но она только тряхнула своей смоляной головкой и не ответила. А так как я настаивал, требовал, она наклонилась к самому моему уху и прошептала: «Я предлагалась тебе в жены». И снова меня насквозь проняло от ее прямоты и искренности. В тот день я проводил ее по длинному коридору до самой двери, огляделся, нет ли кого поблизости, и наспех чмокнул в полураскрытые губы. Она сильно огорчилась, выпятила губы, как обиженное дитя. «Ты сердишься?» — спросил я. Она кивнула. «Не сердись, прошу тебя, ну не надо на меня сердиться, я ведь честно», — это я пытался оправдаться, а она как глянет мне прямо в глаза и спрашивает: «А зачем оглядывался? Боялся, что увидят, как эвенкийку целуешь, да?» У меня точно камень с души свалился. Я нарочно выждал, пока в коридоре соберется народ, обнял ее, прижал к себе и расцеловал. Так и началось! Наверное, все влюбленные думают, что у них все особенное — и любовь горячей и глубже, и как-то все поинтересней, что ли, чем у остальных. Что ж, это почти верно. Во всяком случае, мы с Янгитой так считали всегда и по сей день так считаем. Правда. Ну вот, потом меня выписали, а через неделю и дед Антон вышел. Янгита не пускала меня обратно в общежитие, где я раньше проживал. «Боюсь, — говорила она, — оскотинеешь ты там». И была права. В ту пору я точно по острию бритвы ходил. В армии отслужил, пробовал поступать на философский, да не прошел, ну и от отчаяния подался на Север, счастья искать. Отца с матерью уже не было. Дядя Егор пробовал меня отговаривать, просил остаться в деревне, но я не соглашался. Молодо-зелено, ну и понравилась мне бесшабашная жизнь… О нашем общежитии шла недобрая молва. Жили мы вшестером в одной комнате. Откровенно говоря, невеселое житье в такой компании: ночью по-человечески не выспишься — не тот, так другой приходит навеселе, всех подымает с постели, норовит продолжить веселье, а то возьмет гитару (была у нас такая, с разболтанными струнами) и давай орать песни про тяжкую долю бродяжью — «По диким степям Забайкалья», знаешь… хриплым таким голосом, осипшим от мороза да от выпивки. Самым завзятым полуночником был у нас Федор, про которого я уже тебе рассказывал, а еще Сашка Живодер. Оба они были отпетые типы — полсвета исколесили, но нигде не застряли основательно, нигде не прижились. Постоянной работы у них не имелось, да они и не старались приладиться ни к какому делу, хотя в поселке всюду требовались рабочие руки. Жили сегодняшним днем. Знаешь, из тех, которые любят говорить, что боженька дал зубы, стало быть, даст и хлеба. Что до зубов, то у Федора еще имелись свои собственные, а Сашка Живодер сверкал металлом — свои зубы он давно порастерял в разных потасовках. Ростом он был плюгав, из себя мозгляк, а норов — что у бешеной кошки. Чуть что, сразу лезет в драку, ну и липучий был, настоящая паутина, от которой не так-то легко отделаться. Через этот свой дрянной характер и получал по шее. Он и сам подшучивал: «За характер чистоганом платят!» И платил, дурак. На неделе не меньше двух раз приходил, кровью харкая. Такая у него была норма. Иногда он ее перевыполнял. Когда садился на мель, то есть в карманах не оставалось ни грошика, наш Саша начинал заниматься, как он выражался, зоологией. Были в поселке люди, которые из собачьих шкур шили высокие унты, вроде тех, что летчики носят, — никакой мороз их не брал, а еще — шубы, парками их называют, или спальные мешки. В такой парке или в мешке можешь хоть в самый лютый мороз лежать прямо на снегу и — ничего. Так что спрос на эти шкуры имелся немалый. И мастера эти охотно скупали собачьи шкуры. Всякие, лишь бы не линяли. Скупали за бесценок, а за свою работу выручали прилично. Приезжие очень их товар брали. Как приедет новенький, увидит эту красоту и отвалит сколько спросят, торговаться не станет. Командированные все больше интересовались. Известное дело, самая крепкая да самая лоснящаяся шкура бывает зимой. И как раз на зимние месяцы приходились Сашкины мели. А в такое время в поселке собак становилось вовсе мало, стаями они уже не бегали, как летом, но на Сашку их все же хватало. Подманит собаку у столовой или возле магазина, веревку на шею накинет и тащит домой. Здесь же, во дворе общежития, и повесит свою жертву на той самой веревке. Шкуру сдерет и за пол-литра сбудет ремесленнику. За это и прозвали его Живодером. А собачина ему на закуску шла. Он готовил это свое жаркое в комнате, жарил на железной печке и уплетал один, больше никто не мог заставить себя попробовать. После такого пира Сашка Живодер часто и являлся домой, харкая кровью. Это его хозяева погубленных собак отделывали.