Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

• Название: Рыбы не знают своих детей
• Автор: Юозас Пожера
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-206-00003-5

Книга содержит два романа известного литовского публициста и прозаика Юозаса Пожеры «Рыбы не знают своих детей» и «Не гневом — добротой живы».

В первом романе поднимается проблема психологической контактности человека, очутившегося лицом к лицу с Природой. Два литовца в глубокой тайге. Один — новичок, поначалу пораженный величием природы, другой — бывалый таежник. Ситуации, в которых оказываются герои, выявляют их нравственные принципы, душевную силу, социальные воззрения.

В основе второго — литовская деревня в послевоенные годы. Его сюжет — судьба двух братьев. Для одного главная цель — выжить любой ценой. Для другого — выполнить свой человеческий и гражданский долг.

---

— А вы сами кто такие будете?

— Разве не видишь? — впервые подал голос дылда.

— На лбу не написано.

— На лбах мы сами пишем. А иногда и рисуем кое-что. Кому звездочку пятиконечную, кому серп с молотом… И не обязательно на лбу. Иногда и помягче место для этого дела подходит, — рассмеялся Дылда.

— Перестань, — одернул его коротыш и, улыбнувшись Винцасу, как старому, доброму другу, спросил: — Не припоминаешь, лесничий?

— Нет.

— Неужто?

Боже мой, какие глупости! Он мог бы напомнить все встречи, повторить, где и когда было сказано каждое слово, но чутье предупреждало: забудь все.

— Правда, не помню. Лицо вроде знакомое, но откуда… — Он пожал плечами, думая, что так будет вернее: я тебя не видел, я тебя не знаю.

— Плохо у тебя с памятью, лесничий. А может, и неплохо, — чуть ли не дружески улыбнулся Шиповник и снова требовательно спросил: — Ну, и откуда взялся брат?

— Отслужил и вернулся.

— Где отслужил?

— Известно где — в армии. На фронте был. В Восточной Пруссии, в Латвии… Ранило там его. Вылечился, отслужил и вернулся.

Дылда у двери присвистнул, открыл было рот, но Шиповник косо зыркнул и укротил, словно застоявшегося жеребца. Сам шагнул к Стасису, оглядел его с ног до головы, спросил:

— Значит, Советам служил?

— Взяли, я и пошел…

— Взяли, пошел… — передразнил Шиповник. — Словно телка, видите ли, взяли за шкирку да и повели. Почему других не взяли? Почему другие мужчины знали, куда им идти и что делать? А тут, видите ли, сосунок: взяли, пошел! Что бы было, если б все так к русским без мыла лезли? Об этом подумал?

Стасис молчал. Только на правой его щеке еще сильнее забагровел зарубцевавшийся шрам. Винцас, видя, как подергивается щека брата, поспешил вставить:

— Молод был. Мальчишка, можно сказать.

— Уж и мальчишка! Слишком мы, лесничий, привыкли детством или старостью прикрываться, — бросил через плечо Шиповник Винцасу. Еще постоял перед Стасисом, а потом, не скрывая усмешки, уставившись на шрам, спросил: — Чем заплатили большевики за литовскую кровь? Махоркой? Вшами?

— В зубы гаду! Будет знать, как целовать оккупанта в… — сплюнул с порога дылда.

— Перестань, — снова заткнул ему рот Шиповник и повернулся к Винцасу: — Когда вернулся?

— Осенью, перед праздником.

— Перед рождеством?

— Нет. Перед днем поминовения.

— В твоем лесничестве?

— В моем. Лесник.

— В каком обходе?

— Здесь, где болото начинается.

Шиповник несколько раз прошелся по комнате и снова остановился перед Винцасом.

— Так, может, это он здесь, рядом с тобой, дом строит?

— Он.

Теперь Шиповник снова посмотрел на Стасиса. Посмотрел долгим, испытующим взглядом, словно желая убедиться, что перед ним стоит совсем не тот человек, за которого он его принял.

— И не боишься? — без злости, с любопытством обратился он к Стасису.

— А чего мне бояться?

— Гляди-ка, какой смелый… — снова вставил Дылда.

Стасис ничего ему не ответил, только велел Агне:

— Оденься.

— Не простудится, — расхохотался с порога дылда. — Такая только согреть может.

— Перестань, Клевер, — хриплым голосом крикнул Шиповник и закашлялся. Продолговатое, чисто выбритое лицо налилось густой краской, горбатый длинный нос, кажется, еще сильнее вытянулся, глаза наполнились слезами, кашель сгибал его в три погибели, и Винцас подумал, что не сладко жить им в этих болотах всю зиму. С каждым приступом кашля даже керосиновая лампа мигала.

Мария, которая все это время сидела, спустив ноги с кровати, встала и, набрав кружку воды, подала Шиповнику. Тот отпил несколько глотков, тылом ладони смахнул слезы, снова поднес кружку ко рту и выпил до дна.

— Спасибо, — сказал, возвращая кружку. — Женщина есть женщина… А эти чурки не шелохнутся, хоть ты подыхай тут, — вроде бы попытался пошутить он, а Винцас думал, какая нелегкая принесла их сюда, чего им надо и чем все это кончится.

— Говоришь, не боишься в лесу поселиться?

— А чего мне бояться? — словно не находя других слов, снова ответил Стасис, а Винцас поторопился вставить:

— Испокон веков здесь живем. И отцы и деды здесь век свой прожили… И нам нечего в других местах счастья искать. Здесь родились, здесь и помрем.

Шиповник задумался, покачал головой и сказал:

— Правильно, лесничий, говоришь. Здесь — наша земля, и нечего уходить от нее. Мы не пришлые, не нищие… — И снова повернулся к Стасису. — Одевайся.

В избе стало тихо. Так тихо, что Винцас отчетливо слышал, как в груди Шиповника при дыхании сипит, словно работают кузнечные мехи. Это слово «одевайся», сказанное без злости, без угроз, сказанное спокойным голосом, словно при сборах ребенка в школу, повисло в избе тягостным предчувствием беды. Не один уже новосел, получивший землю от властей, не один из тех, кто отмерял эту землю, иногда и ни в чем не повинный человек, подхлестнутый этим словом, не возвращался в избу живым. Об этом знали все. Знали и Винцас, и Стасис, и обе женщины. Поэтому и повисла в избе кладбищенская тишина, поэтому и Стасис все еще стоял в исподнем.

— Чего это вы как на поминках? — улыбнулся Шиповник, наверно довольный произведенным эффектом. — Ты одевайся, а мы попросим женщин накормить нас.

Затем он с Клевером пошептался о чем-то в сенях, и дылда отправился на двор — было слышно, как он тяжелым шагом обошел вокруг дома. Тем временем Стасис оделся. Рядом с ним, уже одетая, стояла и Агне. Мария, тихо всхлипывая и тайком смахивая слезу, колола лучину на растопку, а Винцас лихорадочно искал выход, потому что такой поворот ничего хорошего не предвещал. Даже сам черт не сосчитает, сколько раз лесные переступали порог его избы, но еще никогда под этой крышей не было произнесено «одевайся»…

Когда тяжелые шаги Клевера снова загрохотали у наружной двери, когда Шиповник пошел встретить дружка, Стасис одними губами спросил:

— Что делать?

— Не дури, — так же беззвучно ответил Винцас. Почему-то ему казалось, что все это только игра, — захотели попугать, показать, что они могут. Выведут Стасиса, подержат часок на морозе перед дулом автомата, и все на этом кончится. А если нет? Если они на самом деле задумали… С этим коротышом он, кажется, справился бы без труда. Лишь бы не успел выстрелить. Не дай бог, если они Стасиса… Никогда не простил бы себе, что так по-доброму позволил увести брата. И Агне… Белая как простыня. Неужели и она пойдет с ним? Уж лучше здесь все сразу закончить, чем потом корить себя всю жизнь. И еще он подумал о Марии. Если бы не брату, а ему самому было бы вот так приказано одеваться? Она наверняка проливала бы слезы, бросилась бы пришельцам в ноги, но никогда не стояла бы так, как стоит Агне, готовая идти за своим мужем хоть в преисподнюю.

— Куда вы его поведете? — спросил он, не узнавая своего голоса.

— Никуда мы его не поведем. Пока поедим да о деле потолкуем, пускай на часах постоит. Клевер, дай ему свой автомат.

Клевер шагнул от порога в комнату. Стасис стоял, словно сомневаясь, брать или не брать, потом взглянул на Винцаса и взял. От взгляда брата, от того, как решительно он протянул руку к оружию, по спине Винцаса пробежали мурашки, и он снова почувствовал эту сосущую пустоту под ложечкой — лишь бы Стасис не наделал глупостей. От него всего можно ждать. Возвратился неузнаваемым: сначала делает, потом думает, хорошо или плохо сделал… Позади, позади рассудок плетется, а иногда, кажется, и вовсе не по той дорожке… Лишь бы не сейчас, лишь бы не сейчас…

— Иди покарауль. Если появится кто подозрительный, сразу дай знать, — приказал Шиповник и проводил растерявшегося Стасиса к двери.

Тот с порога оглянулся через плечо, и Винцас успел заметить вопросительный взгляд. «Славу богу! Если уж глаза такие, то ум здесь же, неподалеку. Лишь бы не разминулся с ним», — с облегчением подумал Винцас.

Женщины поджарили яичницу, принесли из погреба соленых огурцов, нарезали домашней колбасы. Колбасу заготавливали еще в начале зимы, когда они со Стасисом убили двух жирных диких кабанов.

— Садись, лесничий, поговорим, — подозвал Шиповник и сам тут же полез за стол, мимо святых образов, украшенных бумажными цветами. Может, и хорошо, потому что ночные гости, словно сговорившись, подняли глаза на грустные лики святых, переглянулись. Наверно, им понравилось, что в избе лесничего на стене висит не что иное, а пречистая дева Мария. Дверь в сени была открыта, и в избе стало прохладно. Винцас закрыл дверь, набросил на плечи полушубок и сел не на привычное место, не в конце стола, а так, чтобы все время видеть дверь. Чего они притащились? Зачем сунули Стасису автомат? Конечно, не только эти двое приплелись. И поэтому Винцас прислушивался к малейшему шороху за окном, боясь, что вдруг застрочит автоматная очередь.