Литагент Нордмедиздат - Три любви Фёдора Бжостека, или Когда заказана любовь

• Название: Три любви Фёдора Бжостека, или Когда заказана любовь
• Автор: Литагент Нордмедиздат
• Издательство: Авторское
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016

Это история любви рядового советского человека, имеющего, впрочем, совсем даже не рядовое начало биографии. Его отношение – правда, косвенное – к Нестору Махно и его сподвижнице Марии Никифоровой вносят определённую интригу, нет, скорее, изюминку в повествование. Первые две любви заканчиваются смертью избранниц Фёдора, третья кончается смертью самого героя. Вроде бы ничего интересного, житейская, бытовая коллизия, каких случается превеликое множество, но описанная история Бжостека наполнена той чистотой и благородством отношений мужчины и женщины, которые были свойственны предыдущим – не хочется говорить, советским или – на фоне сегодняшнего дня – поколениям людей.

---

1-го сентября 1939 года Гитлер напал на Польшу, а 5-го сентября Збигнев получил повестку из военкомата. Уволенного в запас его вновь мобилизовали, он прошёл специальный инструктаж и был отправлен в укомплектованную бывшими сотрудниками НКВД воинскую часть в районе города Здолбуново, на тогдашней западной границе Советского Союза. В полночь 17-го сентября в части был получен секретный приказ, перейти границу и начать боевые действия на территории сопредельного государства. В течение буквально какой-то недели после начала оккупации восточных земель Польши появилось огромное количество военнопленных, для которых уже были приготовлены лагеря на советской территории. И вот тут Збигнев совершил непоправимую ошибку, стоившую ему свободы, а в итоге и жизни. Находясь в карауле по охране польских военнопленных, он имел неосторожность – мальчишеская выходка – вспомнить два слова по-польски и адресовать их такому же, как и он, солдату, выделявшемуся своей тщедушностью и очень печальными глазами. Збигнев, можно сказать, из жалости угостил его сигаретой и на этом контакт закончился, но этот эпизод ему припомнили полгода спустя. «Шпионаж в пользу неприятеля» – так звучала формулировка в обвинительном документе. По приговору военного трибунала расстрел был заменён пятнадцатью годами лагерей строгого режима. Его отправили в Новозыбковскую пересыльную тюрьму Брянской области, и там он просидел до самого начала Отечественной войны, то есть до конца июня 1941 года. С подходом войск вермахта все тюрьмы и лагеря, находящиеся на территориях, могущих попасть в зону немецкой оккупации, были эвакуированы по приказу Берии в глубь страны. Збигнев попал на Северный Урал, затем в Мордовию, а в 1944-м, после отступления с Брянщины немецких войск, перевезли их обратно в Новозыбков. Кормили впроголодь, работать заставляли полторы, а то и две смены, под конвоем на работу, под конвоем с работы, да и на прогулку так же. Осенью 1945 года, поскольку тюрьма была и женской, и мужской, разделённой высоким забором с колючей проволокой, привезли к ним около десятка заключённых женщин из Западной Украины. Были среди них и польки. Заприметил Збигнев одну из них, и потянуло его к ней с невообразимой силой, будто проснулся в нём, казалось бы, вытравленный зов крови, да и плоти тоже. Она ответила ему взаимностью и, несмотря на строгий режим, они встречались урывками во время перерывов в рабочих сменах на деревообрабатывающем комбинате, куда их возили каждый день на работу. Какие-то скупые слова, мелкие подарки в виде кусочка сахара или выструганного из дерева цветка на проволоке – вот и вся любовь. В 1946 году всех заключённых польской национальности, бывших подданных Жечи Посполитэй, освободили и они вернулись обратно, чтобы, согласно подписанному договору, уехать в теперь уже социалистическую Польшу. Вместе со всеми уехала и возлюбленная Збигнева. Стало невообразимо грустно и одиноко. Вскоре начались у него нервные расстройства, а вместе с ними стала развиваться болезнь сердца. Двадцативосьмилетний парень с выпавшими зубами, морщинистым лицом и начавшей пробиваться сединой – такова была цена, отданная за одну сигарету его сердобольной душой семь лет тому назад. Минули годы, а в заключении так и всё столетие, и отсидевший за решёткой тринадцать лет Збигнев Бжостек вышел после смерти Сталина на свободу. Ни кола, ни двора. Ни одной близкой, не говоря уже родственной, души на всём белом свете. Гол, как сокол, не нужный никому сын своего отечества, познавший его военную мощь и коварство, жестокость государственной системы и своё бесправие перед ней, места не столь отдалённые и не нанесённые даже на карту, места, ставшие для него могильником собственной жизни. Но ложиться и умирать было ещё рановато, хотя предпосылки для этого были более чем очевидны и достаточны. Выйдя на свободу, разумеется, с чистой совестью, вспомнил Збигнев о молодой местной женщине по имени Дарья, работавшей на пищеблоке в их тюрьме. Когда выпадало его дежурство по кухне, они общались друг с другом и даже заронили какую-то симпатию один к другому. Большие, бездонные дарьины глаза специально были созданы природой таким образом, чтобы, погружаясь в них, человек мог оставить там все свои невзгоды и печали и, излечившись и успокоившись, вернуться к повседневной жизни. И он пользовался этим, стараясь не только окунаться за спасительным покоем, но ещё и наслаждаться ею, как женщиной. И вот теперь, на свободе, это желание пробудилось в нём с новой силой и заставило направить свои стопы к тому оконцу, в котором – он верил в это – должен был высвечиваться её силуэт. И он не ошибся, постучал и зашёл, как говорится, на огонёк. Они встретились снова. У обоих ощущался дефицит: у неё мужской ласки после ушедшего на войну и не вернувшегося с неё мужа, у него ни девичьей, ни женской ласки вообще. Зажили вместе. Она русская, он поляк, без конфликтов и серьёзных недоразумений, без разделения вкусов и пристрастий, без разделения веры в Христа и в советскую власть. А вскоре родился мальчик, пухленький, розовощёкий карапуз, который был наречён Фёдором. Только вот отец не дожил до его рождения – он умер за несколько дней до появления младенца от сердечного приступа. Маленького Фёдора стала воспитывать мать. Одна.

И вот сейчас марширует он, её и Збигнева сын, по улицам родного Новозыбкова и чем ближе подходит к материнскому дому, тем трепетнее и громче бьётся его сыновнее сердце. А у дверей, не чиненных и обшарпанных из-за отсутствия мужских рук, и вовсе готово выпрыгнуть наружу. Но он прячет его обратно – образно говоря – в свою сердечную «сумку» и нажимает кнопку звонка. Открывает дверь мать, чуть-чуть постаревшая, немного поседевшая, но по-прежнему родная и единственная. Естественно, бросается на шею, естественно, роняет слёзы и прижимает его к себе, как то мужское начало, воплощённое в плоть, которое объединяет одновременно и сына и мужа. Потому что того, второго начала ей и её сверстницам явно не хватало после войны и не хватает до сих пор. Останки этого начала догнивают либо в своей, либо в чужой земле, а те, что народились после них – ей уже не пара. Возвращение сыновей из армии всегда сопровождается, особенно у русских женщин, сочетанием радости и трагизма и, в результате, обилием слёз, потому что такого количества войн и, соответственно, жертв, причём порою глупых и ненужных, не знала в своей истории ни одна страна мира, ни один народ. И даже в невоенное мирное время генетическое предчувствие возможной утраты не покидает женское сердце. Мать Фёдора не исключение, она, возможно, только более сдержанна в своих чувствах, хотя, когда мать остаётся вдвоём с одним сыном и растит его без отца, он становится ей дороже вдвое.

Так или иначе, а сейчас они вместе, гладят друг друга по лицу и пытаются восполнить тот трёхлетний перерыв в их материнско-сыновьих отношениях, который был вызван объективной реальностью. Традиционный платок – подарок сына – красуется на материнских плечах, хотя он совсем ей не к лицу. Но что поделаешь, армия не то место, где развивают эстетические вкусы, а полудеревенская среда его юности, да и послеармейской зрелости, надо полагать, оставит их такими же не развитыми и дальше. Едят какие-то вкусные вещи, которые мама специально приготовила для сына, даже откуда-то взявшуюся копчёную колбасу, за которой в выходные дни горожане специально ездят в столицу, да и то без уверенности, что достанется. Пьют чай, говорят обо всём на свете и, прежде всего, конечно, о планах сына на будущее. План у него один, можно сказать, даже мечта: немного поработать, поднакопить деньжат и поехать в Москву поступить учиться. Правда, всё, чему его учили в школе, он успел капитально забыть – ведь в армии кроме устава, строевой подготовки и ненормативной лексики ничему не учили – но при желании и настойчивости можно всё наверстать и пробиваться в какой-либо столичный вуз. Тем более, что умению пробиваться, и, конечно же, с боями, его вроде бы научили. Всё-таки как-никак он служил в пограничной зоне, рядом Япония и Китай, свежие события на Даманском, постоянные нарушения границы со стороны китайцев, провокации и даже диверсии. Одним словом, почти состояние войны, которая, кстати говоря, в любую минуту могла разразиться. Поэтому по советской стороне то вдоль одного участка границы, то вдоль другого, проводились бесконечные учения, чтобы отпугнуть сопредельную сторону от возможных агрессивных действий. На их участке равнинное поле было вспахано-перепахано ревущими танками, и такой же рёв стоял от баражирующих на бреющем полёте МИГов. У Фёдора этот свист и грохот стояли в ушах до сих пор, ему хотелось поскорее забыть обо всём об этом и переключиться на абсолютно мирную жизнь. Три дня он отъедался-отсыпался, благо они ему были предписаны на обратную дорогу, и в понедельник пошёл в военкомат. Пригласили лично к военкому, тот поблагодарил за службу, вручил какой-то нагрудный значок и поинтересовался, чем сержант – теперь уже запаса – собирается заниматься на гражданке? Фёдор ответил, что хотел бы сначала поработать до лета, а потом ехать поступать в высшее учебное заведение. Идея была одобрена, а вот что касается работы, то поскольку нет у него никакой гражданской специальности и надо идти куда-либо в ученики, где зарплата, соответственно, ученическая, предлагается – учитывая военно-учётную его специальность – сразу же на хорошую зарплату место сотрудника ВОХР в местную тюрьму. Понятно, что не очень престижно, но надо понимать, что Новозыбков не столичный город и вакантных мест в городском хозяйстве, а также в промышленности и на транспорте ограниченное количество. Фёдор обещал подумать и максимум через день придти с ответом. Дома мать посоветовала соглашаться: там и одежду выдают, и обеспечивают питанием, и другие льготы имеются. Да и потом работа не бей лежачего: стой себе всю смену на вышке и следи, что б чего не произошло. А что может произойти: драка, побег, подкоп? Если драка – тут же разнимут, есть кому. Побег пресекут. Подкоп? Так его уже и так обнаружили. Правда, сделан он был ещё в довоенное время, причём, не подкоп, а бетонный туннель с армированным прутьями потолком, и сделан он был в соответствии с распоряжением высокого начальства и выходил он другим концом, можно сказать, в чистое поле, где предполагалось захоранивать казнённых или расстрелянных заключённых. Но в начале пятидесятых годов туннель был законсервирован, и пользоваться им перестали. Правда, совсем или только частично, история умалчивает. Вернее, где-то кто-то, кому положено, знает об этом, а вот всем остальным, кто знает или что-то слышал, лучше помалкивать, а то ведь те, кому положено, быстро могут превратить жизнь чересчур информированного человека в тот самый коридор, выходящий на кладбище в чистом поле. Когда молва про туннель просочилась к заключённым, в камерах стали наблюдаться явления полтергейста и в огромных количествах так называемые «барабашки» – находиться там стало ещё страшнее. Приходили в голову мысли о побеге, но тут же отвергались, так как новозыбковская тюрьма относилась к разряду лучших по условиям отсидки, поэтому никто из старых зэков не дал бы добро на такую затею. Всем понятно, что после побега – удачного или неудачного, без разницы – условия тут же ужесточились бы. Да и истории побегов в головах старожилов сохранились ещё: молва зафиксировала и передала по наследству все, без исключения, примеры. Что же касается побегов из российских тюрем вообще, то удавшихся – по крайней мере, в советское время – было на всей необъятной территории страны не так уж и много. Если он случался где-нибудь в сибирской тайге, то смене охранников, упустивших беглецов, отдавался приказ прочёсывать тайгу до тех пор, пока сбежавшие не будут доставлены обратно – живыми или мёртвыми. И тогда охранники превращались в сущих зверей, особенно зимой: если настигали сбежавших, то живым редко кто оставался. Объяснение было простое – убит при попытке отнять оружие у конвоира. Самым дерзким за последнее время побегом считался побег из одной колонии на Урале. А суть его состояла в том, что один башковитый зэк смастерил летательный аппарат из… бензопилы. В это трудно поверить, но аппарат взлетел. К сожалению, изобретатель допустил одну ошибку, решив, что Боливар выдержит двоих, и взял на «борт» второго человека – «пилоплан», как окрестили новое изобретение охранники, не смог набрать нужную высоту и врезался в вышку.