Н. Денисов - На закате солончаки багряные

• Название: На закате солончаки багряные
• Автор: Н. Денисов
• Издательство: Банк культурной информации
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2003
• ISBN: 5-7851-0459-8

Новая книга поэта и прозаика Николая Денисова «На закате солончаки багряные» — документальное лирическое повествование о малой родине автора — селе Окуневе Бердюжского района Тюменской области, о близких ему людях, «о времени и о себе». Автор рассказывает о поре ранних детских лет, прокладывая своеобразные «мостики» в современность.

Книга издается к 60-летию Николая Денисова.

---

Догадываюсь почему возникла эта «зрительная метаморфоза». Куда-то делись заросли камыша. Чахлые, невысокие камышинки окаймляют нынче озерные берега. Через перешеек между Головкой и Долгим, где протекали глубокие ручьи, по которым можно было протолкнуться сквозь гущу зарослей на лодке, проложена капитальная дорога, напрочь перерубившая асфальтом живоносные протоки. Словно вены, артерии перерубили. С далеких ледниковых времен подпитывали друг друга два водоема-близнеца — Головка и Долгое. Такими же протоками-ручьями соединялись они с болотами, а болота — с озером Бердюжье. И дальше — с другими озерами. Умно устроила природа, творя места наши. Теперь — ни ручьев, ни протоков. Перерублены они сталью бульдозеров и ножами грейдеров…

Конечно, нет теперь и «крюка» — с детства знакомого объезда вокруг Головки и Долгого по солончаковым хлябям. Легко нынче «Нивам» и «Жигулям», а то и новорусской иномарке — просвистеть пару километров асфальтом до ставшего модным, благодаря целебным грязям, озера Соленого. Его отделяет от Долгого небольшой черноземный перешеек. В пору юности, точней, отрочества, пахал я здесь пары на С-80. Еще не в качестве тракториста, прицепщика. Тракторист Валька Копытов, не на много старше меня, высматривая из грохочущей кабины вечерние огни села, рвался в клуб на танцы и вздыхал. Я «разрешал» Вальке сбегать. И он урывал часок-другой, оставляя меня за рычагами огромной машины…

Стою на перешейке этом — меж озер, на бывшей пашне, поросшей «перестроечным» пыреем и молочаем. На противоположном берегу Долгого июль возносит над домами села кипень палисадников с сиренью, тополями, кленами. Живы березы Засохлинского острова, подступающие к нашей окраине, жива и совхозная Чаща, из которой текут полевые дорогие на Уктуз, Полднево, Глубокое.

Зеленые, чудные места!

А тут вовсе — белокрылые чудеса: посреди Долгого озера большая стая белых клювастых птиц. Лебеди? Не может быть… Это же пеликаны. Поселились в наших краях, размножились. Южная теплолюбивая птица. А у нас юг!

Но отчего-то приходят на память, всплывают в воображении далекие весенние льдины на озере, что, наподобие вот этой пеликаньей белой стаи, медленно плыли, дотаивая на майском или апрельском солнышке.

«Перево-о-з!» — кричал кто-то из механизаторов или сеяльщиков, работающих неподалеку, закончивших смену и стремящихся поскорей попасть домой — на отдых. Делать крюк пешим ходом по расквашенным солонцам отчаивались не все.

«Перево-о-з!»

«Хрен в но-о-с!» — отвечал так же протяжно кто-то из находившихся на деревенском берегу озера. И все ж отковывал лодку, отталкивался веслом, тычкой, плыл на зов — чей бы он ни был! — и переправлял человека через озеро.

Вот в такую посевную пору шагал из школы наш Саша. Конечно, как у любого рано познавшего охотничью страсть парнишки, взор его обращен на озерную, еще в густых льдинах, холодную гладь. А там, в разводьях льдин, чернела пара крупных уток или опустившихся для отдыха пролетных гусей?! Саша бегом в дом. За ружье! И — к лодочной пристани.

«Спаси-и-те, помоги-и-те!» — услышал он уже за камышами. И сразу все понял: люди тонут!

Из последних сил держались за края льдины Валентина, учетчица тракторной бригады, и бригадир трактористов Василий Корушин. Сели бедолаги в вечно дырявую лодку дедушки Павла, столкнулись со льдиной и вот тебе: почти утопленники…

Заволок кое-как шестиклассник Саша Валентину в свою лодку. А когда попробовал тем же манером перевалить в нее и бригадира, броненосец наш черпнул воды. «Оставь меня, Шура, я уже пожил свое, а то все утонем!» — простонал Василий. «Держись за корму, дядя Вася, держись! Я буду потихоньку грести…»

На берегу собрался народ. Подъехал кто-то на телеге. В пору как раз. Выволокли «утопленников», положили в эту телегу и махом к первой попавшей горячей бане.

Суббота была в тот день…

О КРАСОТЕ И ПЕЧАЛИ

«О светло светлая и красно украшенная земля Русская! Многими красотами дивишь ты: озерами многими, дивишь ты реками и источниками местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными, зверьми различными, птицами бесчисленными, городами великими, селами дивными, боярами честными, вельможами многими. Всего ты исполнена, земля Русская. О православная вера христианская!«

И затрепетало тут в восторге сердце, и возвысилась вдруг душа от столь торжественных, высокородных, красивых строк! И только печаль запоздалая скользнула в сознании, осела легким мороком от того, что прочел эти слова только сейчас, а не на много лет раньше. Как не прочел многое из того, что стоит в книжном ряду, среди годами копившихся собранных книг. До каких-то книг, наверное, теперь уже не успеют дойти руки, как счастливо дошли до этого «Изборника» древнерусских текстов. Здесь нашел и «Слово о погибели Русской земли». Помрачнел от трагичности темы. Порадовался стилю, полновесности слова.

И вновь вдруг возникла печаль, как возникает она, наверное, у многих моих ровесников, детей войны. И не причем тут мой диплом об окончании гуманитарного вуза. Так и останется печаль эта неизбывной…

А было так, как было. «Домашних» книг, специально, с умом подобранных, в ту родниковую пору в нашем доме не водилось. И в окрестных жилищах тоже. Хотя у кого-то за древней иконой — под строгим досмотром, а то и секретом, в темном кожаном переплете, при медной застежке, лежала древняя «Библия», принесенная в село из глухих скитов, морозных лесов северного Поморья. Об этом не распространялись, это не афишировали. Но слухи питали округу. О стойкой вере, о мудрости староверов, о красоте потаенной.

Мне уже в памятливую пору достались книжки школьного и клубного библиотечного абонемента. Их приносил домой Саша, читая, как всегда, вслух возле вечернего, озаренного огнем, окошечка печной заслонки. А потом, после букваря, разрешили и мне брать книги в библиотеке. Для начала — на полных правах — получил я некрасовского «Генерала Топтыгина» и сказки Пушкина.

О, эти заоконные картины нашей декабрьской стужи! О, несущиеся по улице упряжки коней, что так зримо перекликались с некрасовской тройкой, с ямщиком, с рявканьем генерала-медведя в санях. И музыка, музыка строф, которые сразу запоминались без начетничества школьной учительницы…

А все ж в доме нашем — среди капканов, банок с порохом, парусиновых мешочков с дробью, баночек с золотистыми капсюлями, бутылочек ружейного масла — находил я «печатную продукцию». Это было обыкновенное пособие по делам промыслово-охотничьим, по оценке-приемке пушнины, по миграции дичи. Потом почтальонка стала приносить в ящик на воротах журнал «Охота и охотничье хозяйство». Литература спецназначения!

А эта книга — твердые корки багряного цвета, лощеная бумага, крупный шрифт текста — внушала всем своим видом непременное уважение. Воспринималась она мной как бы в одном родстве с картонным Ворошиловым, который, как и эта книга «История ВКП(б)», дошли к нам со времен учебы отца в загадочной «совпартшколе», с комсомольской его юности, о которой он упоминал редко, как несогласный с какой-то «линией» по отношению к крестьянству…

Освоивший начальную грамоту, не мог я обойти эту «домашнюю» книгу. Устроившись на пимах, в тесноте полатей, единственном месте в доме, где можно было уединиться с книжкой и собственными просторными мечтаниями-фантазиями. В книге все мне было понятно о революции, о социалистическом строительстве. Меньше — о беспощадной борьбе с оппортунистами и какими-то уклонистами. Но все это впитывалось в сознание вкупе с молниеносными комментариями, рассуждениями отца при ежедневном чтении «Правды», когда батя запросто комментировал действия всяких там президентов и премьеров, не признавая никаких мировых авторитетов и щадя лишь авторитет Сталина. Я чувствовал, что щадил его он осознанно, с мужицким разумением, понимая что-то по-своему, гася неуместные чувства.

Не всяк в доме благоговел перед толстым фолиантом в багряном переплете. Мама то и дело приспосабливала увесистую книгу на корчажку с квасом, отчитывая при этом кота Ваську, что «куда-то затырил крышку, наверно, закатил под печку».

Однажды книга сильно «похудела»: выдранные с корнем страницы, запомнил я, рассказывали о семнадцатом съезде партии. О съезде победителей! Подозрение мое пало на Сашу, он горазд запыживать патроны бумагой. Рубить пыжи из войлока старого валенка — трудоемкое дело.

А, впрочем, и курильщики могли покуситься. Батя, ясно, не допустил бы такое оскорбление книги. Хоть и трубокур. Другим ярым курильщиком был у нас частый гость в доме — Павел Андреев. В их жердяной избе с набитой в стены соломой и также плотно набитой ребятне и мал-мала меньше, при ароматах вара и дратвы, при парящем среди стола ведерном чугуне картошки в мундирах табакурили нещадно. Сам хозяин, конечно. Не спрашивали разрешения и зашедшие в избу мужики, вертели «козьи ножки», «оглобли» из махры или самосада.