Евгений Шкловский - Аквариум (сборник)

• Название: Аквариум (сборник)
• Автор: Евгений Шкловский
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4448-0431-5

В новый сборник известного прозаика Евгения Шкловского, автора книг «Заложники» (1996), «Та страна» (2000), «Фата-моргана» (2004) и других, вошли рассказы последних лет, а так же роман «Нелюбимые дети». Сдержанная, чуть ироничная манера повествования автора, его изощренный психологизм погружают читателя в знакомый и вместе с тем загадочный мир повседневного человеческого существования. По словам критика, «мир Шкловского… полон тайного движения, отследить, обозначить едва уловимые метаморфозы, трещинами ползущие по реальности, – одна из основных его целей. Здесь что-то постоянно происходит, меняются пропорции, смещаются планы, рушатся и завязываются новые отношения между героями, иногда незаметно даже для них самих».

---

Муж иронизирует: «Опять стих родился?»

Ну и родился, что тут дурного? Человек стихи пишет, не шутка. Это вовсе не значит, что он поэт (после Пушкина-то и Пастернака), просто душа пытается выразить себя. Ей и самой в иные минуты, чаще всего грустные, хочется своим настроением поделиться. Может, и стихотворение написать, хотя никогда даже не пробовала. Да и кому важно ее настроение? Очень нужно себя любить, чтобы грузить этим еще и других, у всех, даже близких, своих забот, что ли, мало? Своих настроений?

Но стихи – все-таки другое, что говорить. Хотя если вот так, по телефону, вдруг, ни с того ни с сего, то чудно´, даже стыдно почему-то немного, – так чувствует. Ну вроде как человек открыто признается в некой своей слабости, которую обычно принято скрывать. «Здравствуйте, Татьяна Сергеевна, как поживаете? А я вот стихотворение написал, не хотите ли послушать?»

Ясно, что ему важно не столько действительно узнать, как она поживает, сколько зачитать собственное сочинение. А если стихи (роман по телефону не почитаешь), то вроде как поэт, но поэт – это Мандельштам или Бродский, а кто тогда ее бывший коллега?

Да не важно кто, в конце концов. Вот недавно прочитал стихи, ей даже запомнилось, пусть и не точно:

А ведь жизнь разбери какая
Озорная
Шальная
Дурная
Пьем дурман
На троих его делим
Зельем мучаемся и децибельем
Волчьим воем просторы мерим
В Бога верим и в Зверя верим
И в прикид на пустое место
Нам бы нам бы нам бы

Что-то есть.

А он сам удивляется: лег спать, а заснуть не может, строчки всплывают. Или – проснулся посреди ночи, тихо, самое время сны смотреть, а у него какая-то лихорадка внутренняя, словно он ритм космический почувствовал, а ритм сам слова притягивает, в общем – загадка, как все это происходит. Он удивляется, в голосе воодушевление.

Он: «Как вам?»

Она ему: «Да, здорово! Надо же!»

Он: «Правда?»

Она: «Правда».

Он: «Поневоле задумаешься, нет ли тут чьего-то посредничества, да? Или ты сам – посредник, да?»

Она: «Да, интересно».

* * *

А что она еще может сказать? Просто молчать – обидится. Обижать человека не хочется, муторно потом. Но и слушать каждое новое сочинение тоже странно, особенно если занята. Муж усмехается: «Нашел почитательницу». Сын: «Мам, там опять поэт…» Ей и самой не очень ловко: с чего вроде бы?

Как-то после очередного звонка взяла с полки Пастернака, любила раньше, перечитывала, а теперь почти никогда. «Снег идет, снег идет…», «Никого не будет в доме…» – красиво. И вдруг стало грустно, что все так быстро проходит, жизнь суживается, мельчает. Работа, дети, быт… Все с усилием, в спешке, суете. Даже в гости – и то редко, да и охоты особой нет. А ведь когда-то хотелось рисовать, путешествовать, общаться с интересными людьми. Тот же Всеволод Михайлович, стихи вот у него, значит, душевно бодрствует человек, не плывет по течению… Они-то к нему снисходительно, а ему на самом деле позавидовать можно. Ей бы – радоваться, что ее выбрали в слушательницы. Теперь еще и по почте стал присылать. Сначала по телефону, а потом письмом с аккуратными такими, почти каллиграфически выведенными строчками:

Никто не зайдет,
Никто не приедет.
Одиночества вдосталь.
Напьюсь, как святой воды,
В праздник Господень –
День рожденья Христов.
Утоление жажды –
Звезды полуночной мерцанье.
Волхованье – обетованье
Нового неба
И жизни иной.

По телефону, в суете, под грохот телевизора – разве толком воспримешь? Глазами иначе. Она перечитала вечером, когда все уже легли. Ночь за окном. Ночь, ну да. А она с тетрадочным листком, на котором черным шариком аккуратно:

Что в разрыве то и в пене
В тмине в Риме в болотном иле
В заколодившем душу сплине
Растекается чадом в вене
Лентой вьется в чудном распеве –
То что стоном у нас зовется
Кровоточит в ночной аорте

Тоже ведь красиво. Может, она не очень разбирается, однако все равно что-то же чувствует. Отчасти даже благодарна ему. Человек больше вроде ни на что и не претендует, ничего ему больше не надо – только бы выслушали. Поделиться надо. Его бы, по-хорошему, расспросить: что в жизни происходит, как в семье, что нового? А то действительно странновато: сразу стихи… Словно они, помимо обычной повседневной жизни, каждый на каком-то своем отдельном острове, одиноко дрейфующем в бескрайнем океане. А стихи – как позывные, как азбука Морзе: точка-тире-точка-тире…

* * *

Еще она замечает, что в стихах, которые он читает ей по телефону, а потом еще и присылает по почте, в обычном конверте (охота же), появляется что-то религиозное, хотя, когда вместе работали, она в нем ничего такого не замечала. Может, тогда и не было, а теперь вот всплыло, неизвестно же, что с ним произошло за эти годы, пока они совсем не общались (а тогда разве общались?). Разве она вообще что-нибудь знает про него, кроме того, чем он тогда с ней поделился в осеннем лесу под Рузой, пока шли к заждавшемуся автобусу. И помнила-то смутно: какие-то нелады с женой, отчужденность сына, вроде неродного… Собственно, а почему она должна помнить? Мало ли что бывает у каждого, сегодня так, завтра иначе. В стихах же у него все такое растревоженное, даже болезненное, можно сказать, ну вот хотя бы в том, что прочитал, а потом прислал совсем недавно:

Умереть в Рождество
Не судьба а судьбища
Вдруг воздвигнется Храмом
На пепелище
Вдруг взметнется легко
Из снегов и метели
Крик младенца земного
В небесной купели

Она его спросила, почему он написал это стихотворение, а он: не знаю, просто настроение такое было, слова же, они сами приходят, сами соединяются в строчки, только записать. А может, это им кто-то пишет. Сам удивляется, когда потом перечитывает: надо же!.. Но в голосе не удивление, а как бы даже азарт, чуть ли не самодовольство. Он и еще что-то объясняет, про сочинительство, но она уже не слушает, верней, не слышит, хотя и продолжает прижимать трубку к уху. То, что привиделось в его стихах, не очень сочетается с этим азартом, пусть даже это азарт творческий, вдохновение своего рода. В его стихах (у нее уже скопилось) этого почти нет. О чем-то они ей напоминают, даже во сне стали всплывать некоторые строчки, или в течение дня – на работе, в транспорте, даже в магазине. А то вдруг за мытьем посуды или стряпней. Привязываются.

Кто-то тайну пробудит
В душе
И в тайне пребудет –
Душа сохранит
Строк рассыпавшихся
Все равно не собрать – мелок бисер
Напрасно
Губ усилье
Немого ропот

* * *

Когда он долго не звонит, ее вдруг начинает точить беспокойство: почему? Не обидела ли в прошлый раз? «Не хотите ли послушать? Ночью вот родилось…» –спозаранку. А она нервно прервала: не может она сейчас, на работу опаздывает. И в следующий раз опять что-то не так сказала. Или, наоборот, не сказала – то, что он хотел бы услышать. Творческие люди ранимы…

Похоже, не хватает ей его звонков. Но когда звонки часты (бывает), она раздражается, как и муж («Зачем тебе это нужно?»), потому что, как правило, не вовремя, словно нарочно: они либо ужинают, либо смотрят какую-нибудь передачу по телевизору, либо еще что… Муж морщится («Если у тебя есть фонтан…»), сын грубовато швыряет трубку: «Сколько можно?..»

Она-то в чем виновата?

Не виновата. Но, если звонков долго нет, как-то не по себе. В конце концов, не настолько они и мешают, эти его звонки. Что-то они в ней затрагивают, стихи имеется в виду, она потом ощущает в себе долго, вроде как мелодией или ритмом неким.

Клубом дыма
Сгустком крови
Сумерки легли над полем
И на горке под укат
Зацелованный оклад
Церкви
В праздничном уборе
Комом в горле
Вдовьей долей
Ели в саване собольем
И закат как будто вровень
Сердцу бьющему в набат

* * *

Однажды она вдруг не выдерживает и задает ему неожиданный (для себя, как и для него) вопрос: чего он от нее хочет? Чего добивается?

Именно так и спрашивает:

– Что вы от меня хотите?

Он – на другом конце провода – даже опешивает, голос в трубке сразу отдаляется, глуше и глуше, слова плохо различимы.

– В каком смысле?

– В прямом. Чего вы от меня добиваетесь?

– Не понимаю, – говорит он.

– Все вы прекрасно понимаете, – твердо говорит она, сама не зная, что хотела бы услышать в ответ.

– Я правда не понимаю.

– Зачем вы мне звоните?

В трубке надолго воцаряется молчание, потом тихо:

– Я вам надоел, да?

* * *

Ночью она опять просыпается.

Осенний багряно-желтый лес, устланная пожухлыми листьями земля, корзинка, доверху полная опят, они идут по какой-то тропинке, а он что-то рассказывает ей про жену и сына, про лес, про жизнь, которая слишком быстро проходит… Все проходит слишком быстро, говорит он, полуобернувшись, потому что она идет чуть позади, а еще дальше восьмилетний Вадик, ее сын, с каждым годом все быстрей… Почему он говорит это именно ей и именно теперь, когда они идут по лесу к дожидающемуся их где-то автобусу? Он их отыскал, когда они с сыном почти отчаялись выйти на дорогу, не говоря уже про то, чтобы найти автобус. Намаявшись, сидели на упавшей березе, в совершенно незнакомом месте, и вдруг он, надо же! Как это могло получиться, что он вышел прямо к ним?