Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

• Название: Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
• Автор: Георгий Михайловский
• Издательство: Издательство «Международные отношения»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-7133-0494-9; 5-7133-0493-0

Это первая публикация недавно обнаруженных в Архиве внешней политики России «Записок» Г.Н. Михайловского, сына известного русского писателя Н. Гарина-Михайловского. Автор прослужил в МИД России с 1914 по 1920 г. Его воспоминания — своего рода исповедь российского интеллигента, достоверное и честное свидетельство очевидца и участника событий, который имел возможность не только наблюдать за формированием внешней и внутренней политики Николая II, Временного правительства, а затем Деникина и Врангеля, но и сотрудничать со многими главными действующими лицами российской трагедии. Книга 1 охватывает период с августа 1914 г. по октябрь 1917 г. Для широкого круга читателей.  

---

После этого Сазонов спросил меня, успел ли я проверить содержание записки. Я с карандашной заметкой в руках отметил главные передержки. Сазонов, как всегда, когда был взволнован, стал ходить по кабинету, всё время говоря: «Это шулерство! Это недобросовестно! Так мы никогда не выиграем войну». Нератов же сидел спокойно и по своей привычке читал записку второй раз, затем сделал сам собой напрашивавшийся вывод: «Всё погибло». Тут как-то сразу Сазонов успокоился и вызвал по телефону Кривошеина, прося его до заседания Совета министров заехать к нему. При этом он предложил Нератову остаться завтракать у него, а меня попросил самым спешным и кратким образом составить замечания на записку, отметив хотя бы то, о чём я ему говорил, и просил через курьера в запечатанном конверте на его, Сазонова, имя передать ему до двух часов дня, когда должен был приехать Кривошеин.

Когда я вышел от Сазонова, было около часа дня, времени, таким образом, оставалось мало. Я сел прямо за машинку и к двум часам приготовил контрзамечания на четырёх страницах малого формата. Хотя это, конечно, была очень краткая заметка, тем не менее всё главное было отмечено. Когда я спустился вниз, Кривошеина ещё не было, а Сазонов и Нератов были в кабинете. Сазонов очень удивился, что я успел так много написать, и весьма любезно просил извинения, что задержал меня в неурочное время (от часа до трёх часов дня у нас служебный перерыв для завтрака). В этот момент курьер доложил о приезде Кривошеина, и я не без удовольствия ушёл, так как эта спешная и ответственная работа требовала всё же большого напряжения нервов.

Должен сказать, что вернувшись после завтрака в министерство, я на этот раз отложил всю текущую работу и занялся снова еврейским вопросом. При той головоломной спешке, при которой решались в это время дела такой политической важности, не было бы ничего удивительного, если бы в мою справку вкрались ошибки, а между тем недостаточно мотивированное выступление Сазонова по еврейскому вопросу безусловно самым пагубным образом отразилось бы на его и без того безнадёжном предприятии. Вот почему я ещё раз проверил на основании всех имевшихся у меня материалов правильность написанного, и хотя у меня не было под рукой записки канцелярии Совета министров, я отлично помнил все её основные положения. Поскольку еврейский вопрос только случайным образом попал вдруг в круг моих дел, то, естественно, при дальнейшем развитии дела мне самому было необходимо в него углубиться. Кроме того, надо было резюмировать все материалы, собранные мною в МИД в связи с просьбой Арцимовича, хотя последний и не торопил меня, зная, что судьба вопроса будет решена в зависимости от удачи или неудачи сазоновской борьбы в Совете министров.

То, что я мог найти в наших различных департаментах или отделах, было довольно жидко. Что касается помощи русским подданным за границей, то точных статистических данных о распределении помощи по национальностям не было, хотя все необработанные материалы были уже около года в руках МИД. Зато более утешительные сведения находились в Ближневосточном политическом отделе в связи с русской помощью русским евреям из Палестины. Но всё же это был единичный факт. В общем и целом наше ведомство не держалось ни юдофобской, ни юдофильской позиции, да и вообще по давнишней традиции считало этот вопрос чисто внутренним. При дальнейшем изучении дела я обнаружил ещё ряд неточностей и передержек в записке канцелярии Совета министров и отметил их на всякий случай. Еврейское досье Юрисконсультской части, таким образом, возросло уже довольно значительно.

Вечером в седьмом часу я был по другому делу у Нератова и застал у него уже папку с делами сегодняшнего заседания Совета министров, вернувшуюся от Сазонова. По установившемуся обычаю, Сазонов после каждого заседания Совета министров возвращал дела Нератову с собственными пометками о главных решениях, тот их читал, чтобы быть в курсе дела, а затем возвращал по принадлежности нам, в Юрисконсультскую часть. После очередных текущих дел Нератов вернул мне дела Совета министров и сказал, что еврейский вопрос разбирался только вскользь, так как, оказывается, не все министры получили записку канцелярии Совета министров, в том числе Барк и Кривошеин. Сазонов нашёл её «тенденциозной и односторонне составленной», а кроме того, указал на ряд ошибок и неправильностей, а Горемыкин сказал, что он тоже недостаточно с ней ознакомился.

Решено было каждому из заинтересованных ведомств составить справку о еврейском вопросе с точки зрения данного ведомства. Эти справки, однако, не следовало печатать в обычной форме, они должны были служить только материалом для обсуждения министрами в секретном порядке, то есть без внесения в протокол и без присутствия чинов канцелярии Совета министров. Нератов, как и следовало ожидать, попросил меня составить новую, уже третью по счёту записку, если считать справку о законах по еврейскому вопросу, составленную мной. Я, конечно, не отказался, но заметил, что, хотя мне это никакого труда не составит, так как я уже всё равно этим занимаюсь, но боюсь, что здесь вопрос о записках играет второстепенную роль, поскольку и Маклаков, и Щегловитов не могут не знать основных мотивов и оснований прежней политики русского правительства.

В ответ Нератов показал мне только что полученную депешу от Бахметева из Вашингтона, где тот очень обстоятельно и подробно отвечал на поставленный ему Сазоновым вопрос о значении русских уступок по еврейскому вопросу для помощи России со стороны Северной Америки и, в частности, о вступлении её в войну на стороне союзников. Бахметев привёл достаточно полную анкету, причём из неё следовало, что решительный поворот в этом деле отразился бы немедленно и самым осязательным образом на русско-американских отношениях. Может ли этот поворот вызвать мгновенное объявление войны Центрально-европейскому блоку, этого, конечно, нельзя предсказать, но, учитывая несомненное и очень сильное влияние еврейских американских кругов, стоящих в общем сейчас на позиции благожелательного нейтралитета в отношении союзников, можно с уверенностью говорить в этом случае о неминуемости вступления Североамериканских Соединённых Штатов в войну на стороне союзников, так как военная партия крепнет с каждым днём благодаря безрассудной подводной войне Германии, вызывающей открытое возмущение американского общества. С другой стороны, и помимо еврейских кругов Соединённых Штатов этот жест русского правительства будет понят как первый шаг к окончательному переходу России к системе конституционного и либерального режима. Таким образом, у противников военной партии вырывался главный аргумент в споре об участии в «освободительной войне» против тевтонского милитаризма, а именно наличие среди союзников полуавтоматического государства — России, ещё менее демократического, чем Пруссия и Австрия.

Конечно, я передаю только сущность обширной телеграммы Бахметева. Ни один посол императорской России не решился бы в 1915 г. писать в Петроград о желательности в видах внешней политики преобразовать Россию в «либерально-демократическое парламентарное государство», и уж последний из них был бы Юрий Петрович Бахметев, один из немногих наших дипломатических представителей, ушедших в отставку из-за своих монархических убеждений сразу же после Февральской революции. Само собой разумеется, всё содержание телеграммы было тщательно завуалировано, с устранением всего, что могло бы иметь характер «совета», но тем существеннее было то, что писал Бахметев, так как это исходило от преданного слуги монарха. Как ни затушёвывал он мнение американских государственных деятелей, из всей телеграммы было ясно, что чем искреннее и шире будет проведён «новый курс налево», тем это будет ощутимее для русско-американских отношений и, в частности, для вопроса о вступлении Соединённых Штатов в войну на стороне союзников. При идеологическом направлении политики Вильсона это заявление Бахметева получало большой политический вес.

Говоря откровенно, Сазонов, зная отнюдь не либеральные убеждения Бахметева, боялся с его стороны какого-нибудь подвоха и поэтому, конечно, страшно обрадовался, найдя в его сообщении незаменимую поддержку. Нератов, передавая мне эту телеграмму, несмотря на свой скептицизм, сказал: «Это сильно меняет положение; хотя Сергей Дмитриевич (т.е. Сазонов) и говорит, что от наших ихтиозавров всего можно ждать, но игнорировать такую страну, как Америка, в такой момент они не смогут». Я очень удивился этим словам и спросил Нератова, неужели «ихтиозавры» согласятся и на ответственное министерство, и вообще на требования, довольно радикальные, если не большинства Государственной думы, то большинства её оппозиции, ведь сам Сазонов говорил, что нельзя будет только облагодетельствовать поляков, «жидов» и армян и оставить всё коренное русское население в прежнем неизменном положении. Значит, надо будет открыть вообще «левый курс», а как же можно было об этом думать при наличии Горемыкина, Маклакова и Щегловитова. Нератов ответил на это одной из тех фраз, которые говорят, но в которые говорящий не верит, а именно: можно всё «делать постепенно». Дальше он, помолчав, добавил, что, конечно, «это так легко не пройдёт». На том наш разговор прекратился. Я получил, таким образом, поручение изготовить новую записку, так как она понадобится «через три-четыре дня, после того как Сазонов повидает государя». Значит, Сазонов, как и в польском вопросе, по-видимому, главную свою ставку делал на государя, которого он, очевидно, хотел убедить бахметевской телеграммой.