Генрих Волков - Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

• Название: Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)
• Автор: Генрих Волков
• Жанр: Искусство и Дизайн

---

Чтобы у читателя не возникло никакого сомнения насчет того, кто действительно имелся в виду под именем Видока, Пушкин опубликовал эпиграмму:

Не то беда, Авдей Флюгарин,

Что родом ты не русский барин,

Что на Парнасе ты цыган,

Что в свете ты Видок Фиглярин:

Беда, что скучен твой роман.

Булгарин не одинок в травле поэта. Н. Полевой печатает памфлет, где изображает поэта льстивым вымогателем у богатых вельмож, который пишет им хвалебные стихи за право обедать по четвергам. Затем пародия того же Полевого за подписью "Обезьяний". А в "Вестнике Европы" появилась эпиграмма Н. Надеждина "К портрету Хлопушкина":

О, Гений гениев! Неслыханное чудо!

Стишки ты пишешь хоть куда;

Да только вот беда:

Ты чувствуешь и мыслишь очень худо!

Хвала тебе, Евгений наш, хвала,

Великий человек на малыя дела!

Публиковались стишки и похлеще, где уже не стеснялись прямо называть Пушкина:

И Пушкин стал нам скучен,

И Пушкин надоел:

И стих его не звучен,

И гений охладел.

"Бориса Годунова"

Он выпустил в народ:

Убогая обнова

Увы! - на новый год!

Травля поэта особенно ожесточилась в последние годы его жизни.

Еще в 1829 году Пушкин был избран в члены "Московского общества любителей русской словесности" - вместе с Фаддеем Булгариным. Тогда Пушкину "было не до дипломов", и он не ответил отказом, но в марте 1834 года Пушкин писал секретарю общества Погодину: "Общество любителей поступило со мною так, что никаким образом я не могу быть с ним в сношении. Оно выбрало меня в свои члены вместе с Булгариным, в то самое время, как он единогласно был забаллотирован в Английском клубе (в Петербургском), как шпион, переметчик и клеветник, в то самое время, как я в ответ на его ругательства принужден был напечатать статью о Видоке... И что же? В то самое время читаю в газете Шаликова: Александр Сергеевич и Фаддей Венедиктович, сии два корифея нашей словесности, удостоены etc, etc. Воля Ваша: это пощечина".

Приравнять Пушкина к нечистоплотному литературному ремесленнику - это, конечно, была пощечина.

Талант Пушкина уже не один год дружно хоронили: и враги и даже единомышленники поэта. Даже Белинский писал в "Литературных мечтаниях": "Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время". Что уж говорить о других?

Сенковский (псевдоним "Барон Брамбеус"), приписав Пушкину изданный им перевод поэмы Виланда "Вастола", сделанный бездарным литератором Люценко, иронически заметил: "Кто не порадуется появлению новой поэмы Пушкина? Истекший год заключился общим восклицанием:

Пушкин воскрес!" "Северная пчела" сетовала, что поэт "опочил на лаврах слишком рано", и мы "вместо звонких, сильных прекрасных стихов его лучшего времени читаем его вялую, ленивую прозу, его горькие и печальные жалобы".

Наконец, в 1836 году Фаддей Булгарин зловеще прокаркал о Пушкине, как о "светиле, в полдень угасшем"25.

Читающая публика по-прежнему жаждала от Пушкина веселых, звонких и легких стихов, какими зачитывалась в начале 20-х годов. Пушкин же гигантскими шагами ушел вперед и создавал "Пугачева", "Петра", "Медного всадника". Публика осталась далеко позади: она теперь не понимала и не принимала поэта.

Надо помнить, что после разгрома декабристов - лучших представителей дворянской интеллигенции - и установления удушливого николаевского режима культурный уровень читающей публики понизился на голову.

"Пути Пушкина и читателя разошлись", - пишет Я. Гордин, раскрывая душевную трагедию последних лет жизни поэта.

Почти теми же словами описывают трагедию Моцарта его биографы и музыковеды: "Моцарт шел вперед сознательно, - читаем мы у Г. В. Чичерина. - Не гуляка праздный, не гениальный дурачок, не мелкий глупый мещанин, в которого якобы по странной аберрации природа всадила музыкальный гений. Нет, с полным кругозором гения он завоевывал будущее сознательно. Параллельно с этим происходит скорбная трагедия: разрыв Моцарта с обществом и со вкусом современников...

Разойдясь со своим веком, Моцарт пошел на верную гибель. Он избрал путь жертвы"49.

Вернемся, однако, к Пушкину.

Непонимание, холодность, поношения ранили его болезненно. Но он выносил все это стоически, с гордостью. Он сознавал, что не должен быть в плену у косных читательских вкусов, что должно идти своей дорогой, не оглядываясь на хулящую его толпу, на захлебывающихся от лая журнальных писак:

Поэт! не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдет минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит

И плюет на алтарь, где твой огонь горит...

За этой несколько высокомерной позицией крылись тяжелые душевные муки поэта, избалованного в свое время громкой славой и вдруг оказавшегося в роли непризнанного и непонятого, в роли обманутого читательской любовью и отвергнутого.

Как помним, своим хулителям и зоилам Пушкин отвечает и в предсмертном "Памятнике". Мысль та же - свобода и независимость творчества. Только теперь голос его звучит как-то отрешенно, оракульски.

Словно с того света обращается он к музе будущих поэтов и завещает им свое выстраданное кредо:

Веленью божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспоривай глупца.

Нет, "собачья комедия" литературы сама по себе вряд ли доконала бы поэта. Он всегда находил в себе силы стать выше критики продажной журналистской братии. Ядовитые ее перья могли ранить, ранить тяжело, но не убить. Убить могли ядовитые стрелы другого рода. Они не замедлили посыпаться.

А царь тем ядом напитал

Свои послушливые стрелы...

В 1832 году Пушкин пишет стихотворение - подражание Данте, где впервые у него появляются две новые темы. Одна из них - кара ростовщику за то, что он обирал своих должников и мучил их, словно поджаривая на медленном огне.

Семейная жизнь требовала денег, денег и денег. Поэт безнадежно увязал в долгах. Он закладывает и перезакладывает бриллианты, бусы, браслеты, шали, он заложил также свое имение, он просит заимодавцев об отсрочке, он унижается, чтобы получить новые займы, унижается, наконец, перед царем и Бенкендорфом, напоминая им, что ему назначено жалование, а его не платят.

Это "поджаривание на медленном огне" продолжалось все последние годы. Множилось его семейство, множились и долги. Жизнь в столице при дворе была дорога. Батюшка Сергей Львович к тому же вконец промотался и расстроил свои дела.

В марте 1834 года он послал за сыном. Поэт увидел отца в "слезах, мать - в постеле - весь дом в ужасном беспокойстве. - Что такое? - Имение описывают. - Надо скорее заплатить долг. - Уж долг заплачен.

Вот и письмо управителя. - О чем же горе? - Жить нечем до октября. Поезжайте в деревню. - Не с чем".

Описав эту тягостную картину другу Нащокину, поэт заключает: "Что делать? Надобно взять имение в руки, а отцу назначить содержание.

Новые долги, новые хлопоты. А надобно: я желал бы и успокоить старость отца, и устроить дела брата Льва..."

После смерти поэта у него оказалось 138 тысяч рублей долгу и несколько жалких считанных рублей в бумажнике...

Другая тема Дантова "Ада", которая привлекла в 1832 году внимание Пушкина, - кара за супружескую измену.

Схватили под руки жену с ее сестрой,

И заголили их, и вниз пихнули с криком

И обе, сидючи, пустились вниз стрелой...

Порыв отчаянья я внял в их вопле диком;

Стекло их резало, впивалось в тело им

А бесы прыгали в веселии великом.

Я издали глядел - смущением томим.

За сто сорок с лишним лет после смерти поэта много было говорено и писано о вине Натальи Николаевны в гибели мужа. Она оказывалась обычно в центре внимания биографов и исследователей жизни поэта.

Порой они бесцеремонно вторгались в личную жизнь поэта, доискиваясь, действительно ли любила его жена, действительно ли он любил жену, не изменял ли ей, не изменяла ли она ему и т. д.

Одни приводили слова обезумевшей от горя Натальи Николаевны:

"Я убила моего мужа..." Другие ссылались на слова умирающего Пушкина жене: "Будь спокойна, ты невинна в этом"2.

Конечно, невинна. Конечно, не ее, пусть несколько легкомысленное, поведение было причиной гибели поэта. И сам он, снимая в глазах окружающих всякую вину с жены, не хотел ли сказать этим, что убийц надо искать в другом месте?

Она была только слепым орудием в тех "адских кознях", которые, по выражению П. А. Вяземского, "опутали их (Пушкиных. - Г. В.) и остаются еще под мраком"51. А уж кому-кому, как не Вяземскому, было знать всю подноготную?