Ирина Ершова - Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса

• Название: Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса
• Автор: Ирина Ершова
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Публицистика
• Год: 2016

Далее — Литературный гид «Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса».

После краткого, но содержательного вступления литературоведа и переводчицы Ирины Ершовой «Пути славы хитроумного идальго» — пять писем самого Сервантеса в переводе Маргариты Смирновой, Екатерины Трубиной и Н. М. Любимова. «При всей своей скудости, — говорится в заметке И. Ершовой, — этот эпистолярий в полной мере демонстрирует обе составляющие постоянных забот писателя на протяжении всей его жизни — литературное творчество и заработки».

Затем — «Завещание Дон Кихота», стихи другого классика испанской литературы Франсиско де Кеведо (1580–1645) в переводе М. Корнеева.

Романтическая миниатюра известного представителя испаноамериканского модернизма, никарагуанского писателя и дипломата Рубена Дарио (1867–1916) с красноречивыми инициалами «Д. К.» в качестве названия. Перевод Маргариты Смирновой.

И далее, как сказано в уже цитировавшемся вступлении Ирины Ершовой: «Разные по жанру — речь на вручении премии и речь к юбилею (Антонио Мачадо и Алехо Карпьентер), исследования о романе и эпохе (Гомес де ла Серна, Сальвадор Мадарьяга, Хулиан Мариас, Марио Варгас Льоса) — предлагаемые статьи, эссе и фрагменты книг едины своей побудительной причиной: понять и осмыслить величие и современность Сервантеса для себя, для Испании, для европейской культуры и литературы, для современной истории романа».

---

Был он знаменщиком. Как его звали? Имени я не слышал ни разу.

Два дня спустя капеллан сказал мне:

— Думаю, мы нескоро получим приказ выступать. Люди устали ждать боя. У нас несколько больных. Когда же, наконец, наше бедное святое знамя покроется славой? Кстати, вы видели знаменщика? Он не покладая рук ухаживает за больными. Не ест: отдает свой паек другим. Я с ним говорил. Человек он удивительный и странный. С отважным и благородным сердцем, думаю я. Он поведал мне о своих нелепых мечтах. Надеется, что вскоре мы войдем в Вашингтон, и он водрузит знамя на Капитолии, как того пожелал епископ в своем напутствии. Наши последние поражения огорчили его, но он верит в нечто неведомое, что должно защитить нас, верит в святого Иакова, в благородство нашей расы, в правоту нашего дела. Остальные дразнят его, смеются над ним. Говорят, что под мундиром он носит старую кирасу. Он же на них не обращает никакого внимания. Беседуя со мной, он тяжело вздыхал и смотрел то на небо, то на океан. По сути своей он человек хороший, кстати, мой земляк, из Ла-Манчи. Почитает Господа и вообще праведник. Немного поэт. Говорят, по ночам сочиняет редондильи и тихонько их читает. Его поклонение знамени граничит с суеверием. Судачат, что он совсем не спит — по крайней мере, спящим его не видел никто. Ну как, согласны, что знаменщик — человек необычный?

— Да, сеньор капеллан, я и сам подмечал нечто странное в этом знаменщике, к тому же мне кажется, что я его уже где-то видел, вот только не вспомню где. Как его зовут?

— Не знаю, — ответил священник. — Мне не пришло в голову посмотреть его имя в списке, но его вещевой мешок помечен двумя буквами: «Д. К.».

Рядом с нашим лагерем находилась пропасть. В ее скалистой пасти не было видно ничего, кроме мрака. Брошенный камень летел, ударяясь о стены, но, кажется, так и не достигал дна.

Стоял чудный день. Тропическое солнце плавило воздух. Мы получили приказ приготовиться к выступлению, и, возможно, еще до вечера нам предстояло снова встретиться с янки. Все лица, позолоченные неистовым огнем раскаленного неба, светились жаждой крови и победы. Каждому не терпелось тронуться в путь, горн прочертил в воздухе золотой знак. Мы уже выступали, когда из-за поворота на полном скаку вылетел офицер. Он подозвал нашего командира и с таинственным видом что-то сообщил ему.

Как передать вам, что это было? Падал ли на вас когда-нибудь купол храма, возведенного вашей надеждой? Видели ли вы, как прямо у вас на глазах убивают вашу мать? Это было самое страшное отчаяние. Это была «новость». Мы пропали, окончательно и бесповоротно. Больше нам не сражаться. Мы должны сдаться в плен, на милость победителя. Сервера[15] — во власти янки. Эскадру поглотил океан, ее в клочья разнесли североамериканские пушки. В мире, открытом Испанией, от нее больше ничего не осталось.

Мы должны были сложить оружие, отдать торжествующему врагу все. И враг явился в облике белокурого дьявола с прилизанными волосами и козлиной бородкой — офицер Соединенных Штатов в сопровождении эскорта голубоглазых стрелков.

И началось страшное. Посыпались шпаги, затем ружья… Одни солдаты чертыхались, другие, с мокрыми от слез глазами, бледнели, готовые взорваться от негодования и стыда.

А знамя…

Когда настал черед знамени, случилось нечто, повергшее всех в блаженный ужас, какой способно вызвать лишь нежданное чудо. Тот странный человек, чьи глаза были полны глубины и мудрости веков, сжав желто-красный стяг, окинул нас горестным прощальным взглядом, сделал несколько шагов к пропасти и, прежде чем кто-либо решился остановить его, бросился в нее. Каменные уступы черной бездны откликнулись металлическим грохотом, словно в нее падали доспехи.

Некоторое время спустя, капеллан задумчиво произнес:

— Д. К…

Внезапно у меня блеснула догадка. Конечно же, то лицо было мне знакомо.

— Д. К., — сказал я ему, — описан в одной старой книге. Послушайте: «Возраст нашего идальго приближался к пятидесяти годам; был он крепкого сложения, телом сухопар, лицом худощав, любитель вставать спозаранку и заядлый охотник. Иные утверждают, что он носил фамилию Кихада, иные — Кесада. В сем случае авторы, писавшие о нем, расходятся; однако ж у нас есть все основания полагать, что фамилия его была Кехана»[16].

Был он знаменщиком. Как его звали?

Антонио Мачадо Речь о «Дон Кихоте» Перевод Н. Харитонова

Сегодня, 7 октября, мы отмечаем день рождения Сервантеса, хотя, по правде говоря, не знаем, родился ли Сервантес именно в этот день. Известна лишь дата его крещения: 9 октября 1547 года. Некоторые из его биографов полагают, что родился он 29 сентября, в День святого Михаила. Как бы то ни было, в силу некоего обстоятельства, с которым не могут не согласиться все до одного исследователи, ясно, что к этому дню Сервантес уже (или только что) на свет явился: ведь невозможно было крестить его до его рождения. Но даже если запись о крещении в церковных книгах недостоверна и Сервантес родился после 9 октября, полагаю, у нас всегда найдется достаточно причин и поводов, чтобы вспомнить самого славного из наших гениев как в этот, так и в любой другой день года.

Мы называем эту праздничную дату также Днем книги, и, поскольку она почти точно совпадает с днем рождения Сервантеса, это и день «Дон Кихота», его самой известной и в высшей степени испанской книги.

Итак, поговорим о Сервантесе и о его бессмертном творении.

Сначала несколько слов о самом Сервантесе. Мигель, а вовсе не дон Мигель, как написано на мемориальной доске у дверей этого дома, просто Мигель родился — ибо доном он не был никогда — у бедных родителей в Алькала-де-Энарес, и нужда сопровождала его до конца дней. Ребенком он был беден, потом был бедным и незадачливым кандидатом в придворные, бедным, хотя и славным солдатом, бедным пленником в…[17] Но кто замечает или когда-либо замечал бедолагу, который не носит ни лент, ни крестов, ни военных отличий, ни пышных одежд, ни академических…[18] Неужели этот плохо одетый и неухоженный человек, нисколько не напыщенный, не кичливый, не самоуверенный, являет нашему взору образец, даже триумф величия? Если бы дело было только в этом, Сервантес так бы и остался ничем не примечательным неудачником. Но стоит ли долго рассуждать о его бедности? Поговорим лучше о его бессмертной книге. «Дон Кихот» — точнее, первая его часть — появился в пятом году XVII века. То было произведение зрелого Сервантеса, сразу снискавшее успех благодаря своему юмору. Но не стоит обольщаться, это был успех читательский, а не признание ученой публики. В Испании народ всегда поддерживал хорошие произведения, тогда как критика — или то, что тогда считалось критикой, то есть суждения людей образованных, — не проявляла к ним благосклонности. Без народа, без восхищения простого люда все лучшее в нашей литературе: романсеро, «Селестина»[19], театр, плутовской роман, книги испанских романтиков — все это было бы безвозвратно потеряно. Относится это и к «Дон Кихоту». Народ полюбил книгу, как только она вышла из печати. Критика же подошла к ее пониманию в XVIII веке, а оценила по достоинству только в XIX.

Иначе и быть не могло. Потому что, на мой взгляд, «Дон Кихот» не достижение Ренессанса, как кто-то недавно утверждал. Если бы «Дон Кихот» был по-настоящему ренессансным произведением, его истинное значение поняли бы и оценили сразу. Гуманистическое восприятие классической культуры, присущее человеку Возрождения, было свойственно и Сервантесу, но в меньшей степени, чем другим творцам его времени. То, что делает «Дон Кихота» уникальной книгой, книгой, которую мог написать тогда только гений, — это ощущение Нового времени. «Дон Кихот» — произведение не ренессансное, а в несравненно большей степени первое произведение Нового времени, причем литературы не только испанской, но и мировой. Все литературы, и наша в том числе, уже успели создать веселые и занятные книги — книги пародий и зубоскальства, сатир и памфлетов. В Испании то были сочинения архипресвитера Итского, в Италии — Боккаччо, в Англии — Чосера, во Франции — Рабле. Но чего до тех пор не было и что появилось лишь два столетия спустя, так это веселой и занимательной книги, которая не только смешит и увлекает, но и заставляет проливать слезы. Это оказалось столь большим новшеством, что поначалу его не смогли ни понять, ни оценить. Поэтому успех «Дон Кихоту» принесла именно его комическая сторона.

Но прошло более трех веков, и комизм «Дон Кихота» стал для нас сегодня самым трудным для понимания компонентом, тогда как все, что есть там серьезного и глубокого, нас завораживает. Смешное у Сервантеса не в пример больше отвечает восприятию его времени, чем нашего. И напротив, жалость и сочувствие к безумию Дон Кихота — нечто абсолютно современное. В «Дон Кихоте» уже содержалось зерно каждого современного романа, хотя ждать, пока оно прорастет, пришлось не одно столетие. Все романисты Нового времени, от Диккенса до Томаса Гарди, от Стендаля до Пруста, от Гоголя до Горького, — эпигоны и поздние ученики Сервантеса. У всех известных героев есть что-то от Дон Кихота — достаточно вспомнить Достоевского. Как и Дон Кихота, мы видим их в борьбе со средой, где они живут и где терпят поражение. Как и Дон Кихот, они преображают реальный мир; как и Дон Кихот, они противопоставляют свой внутренний, зачарованный мир, созданный их восприятием и их идеалами, обществу законов и условностей, с помощью которых коллективная жизнь стремится подавить жизнь личности, — то есть объективной реальности. Как и Дон Кихот, они ведут открытый бой с рациональностью. Они такие же безумцы, но мы не замечаем их безумия, так как разделяем его с ними. Как современные люди мы считаем, что мир — наше отображение (о чем нельзя было и помыслить во времена Сервантеса), которое, если и не зависит от нас целиком, то, по меньшей мере, является искажением реальности, а значит, безумие в человеке вполне естественно. Мы не бесстрастное зерцало, запечатлевающее преходящие образы, а души, которые, отражая, преображают и в определенном смысле создают их. Кем был Дон Кихот, как не таким чудотворным зеркалом, искажавшим окружающий мир в соответствии с собственными идеалами?