Ирина Ершова - Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса

• Название: Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса
• Автор: Ирина Ершова
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Публицистика
• Год: 2016

Далее — Литературный гид «Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса».

После краткого, но содержательного вступления литературоведа и переводчицы Ирины Ершовой «Пути славы хитроумного идальго» — пять писем самого Сервантеса в переводе Маргариты Смирновой, Екатерины Трубиной и Н. М. Любимова. «При всей своей скудости, — говорится в заметке И. Ершовой, — этот эпистолярий в полной мере демонстрирует обе составляющие постоянных забот писателя на протяжении всей его жизни — литературное творчество и заработки».

Затем — «Завещание Дон Кихота», стихи другого классика испанской литературы Франсиско де Кеведо (1580–1645) в переводе М. Корнеева.

Романтическая миниатюра известного представителя испаноамериканского модернизма, никарагуанского писателя и дипломата Рубена Дарио (1867–1916) с красноречивыми инициалами «Д. К.» в качестве названия. Перевод Маргариты Смирновой.

И далее, как сказано в уже цитировавшемся вступлении Ирины Ершовой: «Разные по жанру — речь на вручении премии и речь к юбилею (Антонио Мачадо и Алехо Карпьентер), исследования о романе и эпохе (Гомес де ла Серна, Сальвадор Мадарьяга, Хулиан Мариас, Марио Варгас Льоса) — предлагаемые статьи, эссе и фрагменты книг едины своей побудительной причиной: понять и осмыслить величие и современность Сервантеса для себя, для Испании, для европейской культуры и литературы, для современной истории романа».

---

Вполне понимая это сегодня, мы можем утверждать, что Сервантес написал первое и самое великое произведение Нового времени.

Ничего больше об этой бессмертной книге я говорить не стану — другие выскажутся более основательно и красноречиво.

Сегодня же, в День книги, я ограничусь лишь одним советом: движение рождается в пути, а любовь к книге — в процессе чтения. Читайте, по возможности, книги бессмертные, и в первую очередь — «Дон Кихота», книгу бедняка, которым был некогда Мигель де Сервантес и благодаря которому сегодня мы гордимся тем, что мы испанцы.

Рамон Гомес де ла Серна Еще один сосед: дон Мигель де Сервантес Из книги Живой Лопе Перевод М. Смирнова

Дом на углу, тот самый в котором жил Лопе де Вега, не один раз били и крушили, не трогая разве что фундамент. Дон Рамон Месонеро Романос[20] описывает, как однажды во время утренней прогулки, проходя мимо, с удивлением увидел, что его стены долбит изогнутый клюв кирки.

Мы могли бы распознать истинный облик жилища Лопе, однако новый дом получился таким сервантесовским, словно в его комнатах задержался сумрак былых времен, как если бы часть вековой тени зависла над пустошью, и, какое бы здание на ней ни возвели, пусть даже самое современное, оно всегда будет по-особому сумеречным.

Сервантес неизменен: скромный, немного печальный, немного безучастный, бедный, не ожидающий Нобелевской премии, потому что эта премия не вручается задним числом, лицом к лицу с правдой жизни, «нога уж в стремя занесена» [21], в стремя, которое нашему упивающемуся анахронизмами воображению представляется подножкой навсегда уходящего поезда, хотя не могло быть ни чем иным, как подножкой траурной кареты, ибо в ту пору по дорогам еще не колесили даже повозки, которые позже назовут дилижансами.

Всякий раз, являясь нам, он словно просит о снисхождении к своим современникам, превозносит их до небес, несмотря на то, что никогда так и не заслужит ответной похвалы.

Его Дон Кихот превратился в призрака, столь гигантского, что напугал своего создателя, который, словно оруженосец, ведет под уздцы тощую понурую клячу этого бессмертного героя.

Жизнь швыряла его из стороны в сторону: он женился на девушке, которая была моложе его на восемнадцать лет — и пережила на десять, — стал отцом внебрачной дочери, часто менял кров и занятия, пока не вселился в домик, что стоит в самом носу корабля под названием Квартал Муз[22] и смотрит на досужую и шумную толпу сплетников, выступая корифеем в хороводе других углов этого приюта поэтов и комедиантов.

Временные пристанища мало что для него значили, он повсюду мог вершить свой тайный ритуал, с головой уходя в сочинительство и прозревая сквозь обыденность своего существования мир чудес.

Разъезжая по городам и весям, занимаясь закупкой зерна или сбором налогов, он всегда видел сокровенную сторону бытия и не переставал сочетать слова и мысли. Он казался скромным зрителем на спектакле литературной жизни, в то время как ему предстояло сыграть в нем главную за всю мировую историю роль.

Без этих скитаний, когда он спокойно и терпеливо наблюдал за тем, что происходит на карте Испании, на свет не появился бы «Дон Кихот».

И вот война, плен, кочевая жизнь сборщика налогов и закупщика провианта позади.

За все годы скитаний Сервантес ни на секунду не забывал о своем литературном призвании: впервые он почувствовал его в изысканной атмосфере Мадрида, — когда им овладело страстное желание ухватить реальность, найти для нее метафору, — затем пестовал его в изящном Искусстве Италии, лелеял все пять лет, что провел в темнице на алжирских берегах, и, наконец, перенес, словно священную элегию, в отпущенную на его век испанскую жизнь.

Его хотели заточить в тюрьму, а он мечтал о том, чтобы однажды на рассвете отправиться на поиски приключений, совершить этот последний побег, и потому написал первые страницы «Дон Кихота».

Теперь, в относительном покое нищеты, он неразлучно со своей музой бродит между действительностью и поэзией.

Теперь у него нет неотложных дел и обязательств, а если он и слагает хвалебные сонеты в честь своих покровителей, так это не более чем уловка, чтобы финальное странствие не оказалось слишком унылым и чтобы было чем заплатить за похлебку из требухи.

Сервантесу не хватает сил быть таким неистощимым писателем, как Лопе, поэтому он делает паузы. Его сочинения — «Кихот», «Назидательные новеллы», даже комедии — не принесли достатка. Как писателю ему было отмерено мало времени, да и периоды творчества были столь прерывисты, что накопления, которые могли принести ему краткие взлеты славы, испарялись без следа, а слава, как известно, обладает свойством разжигать жажду и аппетит, особенно когда ее не сопровождает звон монет.

Он, который на одни только доходы от многовековых переизданий «Дон Кихота» мог бы основать банк с миллиардным капиталом, оставался несостоятельным, и никто не был готов платить даже по самым скромным векселям, скрепленным его подписью.

Впрочем, Сервантес никогда не жаловался на трагическую судьбу, вместо этого он взял да и написал своего «Кихота», где воспел человека чистого и одинокого, умирающего без наград и почестей за то, что хотел воплотить и защитить свой Идеал.

Он отбрасывает на стены слабую тень, которая без чувств падает к его ногам, но наслаждается жизнью в чудесном городе, который словно отливает золотом и потому столь презрителен ко всякому стяжательству.

Ему надо ровно столько, чтобы хватило на прожитье, и он это получает: ведь в Испании той поры существовала весьма достойная милостыня — никого не унижающее, участливое подаяние, которое выплачивалось разорившимся дворянам не как подачка нищему, а как бенефиций капеллану.

Писателя, который умер в бедности, нельзя переодеть в богача, после того как к нему приходит посмертная слава, потому что даже слава не в силах узаконить подобную ложь.

Он меланхоличен и одинок, будто им навсегда завладели неизбывная тоска и безнадежное сомнение.

Правильно ли он сделал, лишив нас поэтической и простодушной веры в фантастический мир так называемых книг о рыцарстве?

В самом Сервантесе, нищем поэте с бледным лицом, нам видится несказанная печаль, словно он и вправду изменил своему поэтическому призванию, но не объясняется ли та щедрость, с которой его вознаградили потомки, именно тем, что он обрек великого персонажа на поражение?

Эта книга, которая была лишь частью многостраничного творческого наследия писателя, стала его единственной книгой, его успехом, успехом столь большим, что уже при жизни автора — давайте посмеемся надо всеми издателями-пиратами и подражателями — появилось ее продолжение, написанное анонимной рукой.

Сервантес словно раздавлен своим «Дон Кихотом», а поскольку еще при жизни писателя становится очевиден масштаб его посягательства на сами основы поэзии, понятна и враждебность, которую испытывают по отношению к роману и его прославленному автору коллеги по цеху — от Лопе до Гонгоры. Ведь кому, как не им, знать, куда пришелся смертельный удар!

Язык, ирония, мягкий и трогательный сарказм бессмертного произведения заслуживали восхищения, однако камень угодил прямо в глаз всему фантасмагорическому.

Идеальный мир возвышенной литературы, придававший величия книгам о рыцарстве, подобно подрагивающим языкам угасающего пламени, еще жил и дышал. Он еще источал аромат сокровенной поэзии, не сгоревшей дотла в пожаре «Кихота». Амадис[23], изгнанный и увечный, все еще прекрасен, хотя и пал на обочине великой книги.

Сервантес, как никто другой умевший подмешать к земной жизни, к веселой болтовне и пляскам утонченную духовность, прекрасно осознавал, что сделал, и, хотя это было великое жертвоприношение Искусству — а оно принимает жертвы, только если их приносят с пылом и изяществом, — словно бежал и таился от своего лучшего творения, которое будет переведено на все языки мира и сделает его самым читаемым из всех писателей.

Ему удалось создать нечто поистине великое и завоевать любовь миллионов почитателей, однако сам он, уединившись в келье на углу улиц Франко и Леон, время от времени посматривал на свои руки с засохшими следами крови, которую, как ни старался, не мог смыть.

Если проследить за биографией или, что важнее, вообразить биографию Сервантеса, мы не увидим его иначе, как с поникшей головой, словно только жесткий корсет испанского воротника защищает его от разъедающей изнутри болезненной тоски.

Сервантес выиграл великой процесс: он достиг высшей славы, написал книгу, исполненную гениальной пульсации; добился той неповторимости, которая только и обеспечивает произведению бессмертие, но вдохновенный поэт так и не избавился ни от мрачной мины, ни от угрызений совести, какие выдают предателя.