Владимир Бахметьев - Железная трава

• Название: Железная трава
• Автор: Владимир Бахметьев
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

В сборнике произведений В. М. Бахметьева (1885—1963) представлены лучшие повести и рассказы писателя. В них нашел художественное воплощение огромный жизненный опыт Бахметьева-реалиста, революционера, участника культурного строительства в Советской России. Книга дает яркую картину народной жизни на переломе двух эпох: в дооктябрьской и советской сибирской деревне, на фронтах гражданской войны и в годы первых пятилеток.

---

Передо мной тогда, прямо сказать, два только пути было: первый — с собой покончить, второй — разделить с другими, такими же, как я, бездольными, судьбу, что-то вместе придумать, на что-то решиться…

Но на что и как — вот загвоздка…

Наши фабричные всё еще на манер сурков жили: иной раз поворчат, потревожатся, мастеру вслед ругань бросят, а дальше — ни шагу. Иной штрафу опасается, иной на другое, что повыгодней, место трафит, и все как один страшились расчета.

Я уж говорила, что на фабрике сколько-то при работе, а за фабрикой сотни без куска… Каждый день у конторы безработные толкались, умоляли хоть что-нибудь дать им.

— Петлю накинь, в цепи закуй, — только дай работы!..

Где уж тут фабричному голос поднять, на мастера пожаловаться, об участи своей подумать?! Сиди, не дыши, спасибо, что держат…

Прослышала я как-то, что на Васильевском острове собираются рабочие, обсуждают дела свои и никто их будто бы не преследует.

Спросила у Вари, ткачихи-соседки, шустрая была. Засмеялась:

— Поди-ка сунься! Живо угодишь на тигулевку…

Потом, прихмурившись, объяснила:

— Ходят некоторые в отделение Общества… Как бишь его, Общество это?..

Покричала Быстрову, подручному механика, — проходил мимо:

— Яшенька! Слышь-ка… Как это Общество прозывается?..

Поглядел на обеих на нас Быстрое — из себя хмурый был, в глазах вечно холодок таил, — поглядел, ответил:

— Общество русских фабрично-заводских рабочих. А что?

— Да вот девка любопытствует.

Еще раз взглянул на меня, — вспыхнула я, — отвернулся, молча пошел своей дорогой. Потом уж, через день или два, захватив меня у ворот, рассказал обо всем. И узнала я тут, что в Общество записываются целыми заводами — мужчины и женщины; что там, на собраниях, говорят о нуждах рабочих, читают книжки, спорят.

Но самое важное узнала я — этого было мне за глаза довольно: главным у них — священник Гапон.

«Поп! Что ж от попа путного быть может?..»

В сто первый раз стало у меня на пути обличье деревенского попа, озорного да пьяного.

«Ну, уж бог с ним, и с Обществом!..»

А тоска грызла бедную мою голову, и все чаще стала я по ночам покрикивать, сны всякие меня мучили, работа вон из рук валилась.

Но тут вскоре произошло со мною такое, что… еле оправилась я.

БЕДА

Прихватил меня однажды приказчик на складе, облапил и ну кости ломать! Сильный был, дьявол, звериною силой, а людей вокруг, как на грех, никого… Я в крик да в рев, а он совсем бешеный… На прощанье целковый мне в руку. Взяла я, не помня себя, а как вышла во двор — невзвидела белого света. Целковый тот Кузьмина швырком в бурьян, сама наземь — и ну вопить. Все еще жил в сердце у меня Васята, и не за себя, за него рвалась душа моя в клочья.

Сбежались на крик мой, один за другим, люди, а во мне, как под ножом в больнице, никакого стыда: на голос всем о сраме своем кричу.

Дальше да больше — полдвора, вижу, в людях. Бабы округ меня возятся, мужчины дежурного зовут, требуют протокола. Инженер прибежал.

— Тише! — кричит. — Расходись…

А сам, поганый, на меня пялится. Из-за слез поймала я склизкий его глаз.

— Тише, ребята!..

А где там «тише». Гудят вокруг люди, приказчика на чем свет клянут, кулаками в небо сучат.

И явилась Варвара, ткачиха, взобралась на ворох хлопка, орет:

— Убить его, зверя! Седьмую портит…

С кулаками толпа вся — к конторе. Слышу свистки полицейских, бегут отовсюду прислужники хозяйские.

Подошел ко мне парень, подмастерье механика, Быстров тот.

— Нельзя вам тут… — говорит ласково. — Не обессудьте проводить вас отсюда…

Уцепилась я за него, как утопленница, да ни с места, причитаю свое.

Кое-как приподнял он меня, к воротам отвел, извозчика крикнул. Вертелась земля в глазах, и било меня всю в студеной икоте.

У дома отпустил Быстров извозчика, пособил мне на ноги стать.

— Ничего, — говорит, — товарищ!..

Как ни горько мне было, но услышала я это слово — товарищ, и будто зарница полыхнула во мне.

— Спасибо, спасибо!

Припала я к парню, плачу навзрыд, руки ему, как дурочка, целую, причитаю:

— Спасибо, Васенька, Вася, Васята!..

А и впрямь величали его так, потом уж узнала.

С час просидела одна за воротами, пока в ум не вошла. Буран зачинался, снега́ с неба сыпались.

Дедушка мой второй день прихварывал, на фабрике не был. Думала — спит, а он у икон на коленях ползал… Молчком к себе в угол забралась я, лежу, слушаю. И слышу слова такие:

— Помилуй мя, господи, по велице милости твоея… При-иди ко мне, окаянному, склонись ко сердцу мому, усыпи боли мои. Помилуй, помилуй, помилуй…

Ночь была, тишина кругом, как в гробу.

— Помилуй, помилуй, помилуй…

И жутко, и гадко, и злобно мне стало: к кому взывает, на кого уповает, кто там над ним, стариком, в карауле?.. А дед свое:

— Немощен, господи, дух мой… Хожу по земле, раб твой, темный от скорби… Помилуй, помилуй, помилуй!

Чувствую я — клокочет во мне злющий-презлющий смех, как бес. Я рукою за рот ухватилась, в подушку — зубами, а смех все сильнее — клубится в груди, под самым сердцем… И не вынесла, вскочила с постели я, свернулась лисицей, с визгом хохотать принялась. Хохотала и плакала, словно в волне какой, захлебнувшись, барахталась.

Испугала я деда. Закрестил он меня, задрожал бороденкой, водой в меня брызжет.

— Помилуй, помилуй!..

НА ШАГ ОТ СМЕРТИ

Наутро, сказавшись больною, проводила я деда, а двери скорее на крюк. Хожу по горнице, как тень в непогоду. Скрипнет ли половица, крикнет ли кто в коридоре, схолодею вся до липкого пота. А забылась на час, прикорнув на лавчонке, вовсе душа заметалась во мне, и причудилось: стоит на пороге Васята, бороденка всклокочена, из глаз слезы ручьем.

— Груня! — говорит. — Грунюшка…

Хмычет хлипко Васята да ближе ко мне, шаг за шагом, псом побитым:

— Прикрой живот свой, живот!..

Толкнула я в грудь ему, вскочила на лавке, гляжу на себя — одеться с утра позабыла.

Принялась вздевать я чулки, юбчонку, и тошно мне себя касаться, как к заразе какой.

Вдруг застыла я при мысли, что завтра, через день ли, через два ли, придется опять на люди идти, начинать все сначала. И опять, как с месяц назад, — только не робко, а как гостья богатая, — постучала ко мне смерть:

«Вон он, крючок-то, бечева в углу!..»

Но… чудное дело! Бечеву я сыскала и петлю смастерила, а на крюк глаз поднять не могу. Прошла к постели, осела, сижу. Сижу, и видится мне, как буду лежать в гробу я, как сложат мне руки на груди и каким лицо у меня станет — белым да скорбным…

И принялась я плакать. Плакала о себе, как о ком-то чужом, перебирала в памяти все дни, все дела, все мытарства Груняшки, сироты круглой.

Застучали в дверь.

«Дед».

Молча вошел старик, зорко окинул горенку, про себя хмыкнул.

Как сейчас помню: стояла я, прижавшись к кровати, вся исходила дрожью, а старик, не крестясь, — в первый раз, входя, не крестился, — подошел к столу, суетливо сдунул соринки.

— И-ах, лежебока, целый день сидела, со стола не убрала. Полы-то, полы! И печь холодная…

Говорил так бранчливо, а в голосе — ржа, и глаза на меня не глядят.

— Без обеда осталась? Да и ах ты, дурашенька!.. Вот, поешь тут… Припас кое-что… Ситник, видишь? Колбаса краковская, с перцем… А это что? Почто бечеву-то на крюк? Умная голова! Кто же белье в избе сушит… Тебе бы на чердак, на чердак снести, на мороз-от белье-то…

И, ко мне в лицо заглянув, голосом новым:

— Сядь-ка сюда!..

Сам — на постель, руку на плечо мне:

— Слышь, Груняха, дело какое: забастовка у нас… Вся фабрика стала!..

— То есть как это стала? — вскинулась к деду я. — Почему такое?

— Известно почему!.. Прибавки просят… Расчет правильный чтоб… Штрафы поскинуть… Обыски прочь… Сокращенье рабочего дня…

Проглотил старик слюну и дальше:

— А этого, слышишь, диколома этого, приказчика… убрать в одночасье требуют, чтоб и духу его не было… Пунктом проставлено, неукоснительно…

Посмелей заглянула в глаза старику я, вижу: близкие, родные!

— Ужели… поднялись?..

— Все, внучка, все!

— И этот, как его, Опарин Ванятка?

Был такой во дворе, на складах у нас, юла и угодник, забитый вовсе.

— И он, а то как же? Коль лед пошел, всем льдинкам плыть…

— А что же дальше-то будет?

Сразу о себе позабыла я, и до полночи говорили мы с дедом, о людях тревожились.

СООБЩА НИЧТО НЕ СТРАШНО

Нет такого у человека горя, чтоб оно не растопилось в тревоге, в борьбе, в горе общем.

С вечера думалось мне, что вовек не посмею выйти на люди, а утро пришло, потянуло к ним без оглядки.

— Идем, идем… — одобрил и дед. — Узнаем по крайности, что и как!..

Шли мы вовсю, но, завидев вдали у фабричных ворот толпу, запнулась я.