Аркадий Бабченко - Война

• Название: Война
• Автор: Аркадий Бабченко
• Жанр: О войне
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9614-3911-3

Аркадия Бабченко считают одним из основоположников современной военной прозы. Он прошел две чеченские кампании и хорошо знает, о чем пишет. Война просто не отпускает — в качестве военного корреспондента Аркадий Бабченко работает на фронтах Южной Осетии‑2008 и Украины‑2014. Его записи в блоге и «Фейсбуке» вызывают море эмоций. Им восхищаются, и его ненавидят. Его клеймят, и его принципиальность и профессионализм приводят в пример. Сборник «Война» — пронзительно честный рассказ о буднях чеченской войны, о том, как она ломает судьбы одних людей и выявляет достоинства других. Да, героизм на войне есть, но в основном — это тяжелые от налипшей глины, пропахшие потом и дешевой водкой, отороченные болью, ненавистью и страхом бесконечные дни. «Война» — художественное произведение, хотя большинство событий в действительности происходило с автором. И именно в это время. Черное время войны.

---

— Так, что еще? — спрашивает меня старшина, когда мы заканчиваем с его списком.

— Не могу знать, товарищ прапорщик.

— Как не знаешь? Вы что, ничего не сперли за это время? Да, Аркадий Аркадьевич, хреновые из вас солдаты. С шишиги что–нибудь сняли?

— Никак нет.

— Да? Ну пошли, посмотрим.

Мы идем смотреть. Оказывается, на нашей шишиге уже нет генератора, карбюратора, аккумулятора, помпы и чего–то еще. Грубо говоря, из начинки остались только двигатель, руль и четыре колеса. Мы возвращаемся, я вписываю пропажу в рапорт. Старшина выпивает, достает пальцами шпротину, пододвигает банку в мою сторону:

— Хочешь?

Я не отказываюсь. Это плата за мою работу. Я ем шпроты и кошусь на водку, но старшина, похоже, поить меня не собирается.

— Готово, товарищ прапорщик, — наконец говорю я.

Старшина еще раз перечитывает рапорт.

— Хорошо, — одобряет он. — Только знаешь что, про танк вычеркни. Как–то слишком литературно получается.

Минаев в роте почти не появляется. Иногда он по несколько дней валяется пьяный в каптерке и мочится под себя, потом надолго пропадает. Нами командует старшина. Он хороший мужик и отличный командир. Иногда старшина остается ночевать в казарме, и тогда нас не бьют. С его появлением наша рота начинает жить более–менее полноценной жизнью.

Первым делом старшина явился на доклад к командиру полка. Полкан сильно удивился, узнав, что у него, оказывается, есть рота связи. И сразу же назначил нам наряд.

— Блин, — плачется по этому поводу Тренчик, — надо было уходить, пока про нас не знали. Теперь еще и нарядами задрочат.

Тут он прав. В день приезда нас поставили на довольствие, а потом попросту забыли. На разводы мы не выходили, и из жизни полка наша рота выпала. Никому не было дела до восьмерых солдат, которых избивают на втором этаже красной кирпичной казармы в городе Моздок‑7. Мы запросто могли сбежать, и нас никто бы не хватился. Нас могли убить в этом полку, утащить ночью в Чечню или полностью вырезать в казарме — такое уже случалось, и никто не начал бы нас искать, не поинтересовался бы, где рота связи, не сообщил бы родным.

Я теперь почти все время дневальный. Разведка не хочет менять нас в наряде, и мы уже вторую неделю меняем сами себя, заступаем через день.

Вот и сейчас я стою около тумбочки и наблюдаю, как Витька моет пол. Когда он дойдет до колонны с выщерблиной, это будет как раз середина коридора, и мы с ним поменяемся местами — он встанет возле тумбочки, а я буду мыть пол.

В расположении пьет разведка. Раньше, если я дневалил и нельзя было свалить из казармы, я старался уйти от пьяных разведчиков в сортир. Садился на узкий неудобный подоконник и часами глядел на взлетку. Время от времени меня вызывали в расположение, били, я возвращался в туалет и снова садился на подоконник. Я мог просидеть так всю ночь. Когда слышал в коридоре шаги, запирался в кабинке — думал, что меня не найдут. Бывало, что и правда не находили. А если находили, то били прямо там, на очке. Один раз я решил не открывать дверь, тогда Боксер принес автомат, зарядил его холостым патроном, загнал в ствол шомпол и выстрелил сквозь дверцу кабинки над моей головой. Шомпол вошел в стену почти наполовину, и после того, как меня избили, мне пришлось его вытаскивать.

Но теперь я больше не прячусь в туалете. Я уже давно привык к звездюлям и знаю: если захотят избить, все равно изобьют, где бы я ни находился, в сортире или на соседней койке.

— Дневальный! — кричат из расположения.

Я срываюсь с места и бегу на крик.

Утром в казарму приходит Чак. Он сегодня дежурный по полку. Повезло, блин…

Когда я выхожу из оружейки, Чак держит за грудки Зеликмана и методично, словно маятник, бьет его спиной о стену. Зюзик преданно смотрит Чаку прямо в глаза, голова болтается, как у болванчика, кепка соскочила на пол.

— Чё у тебя за бардак такой в расположении, дежурный? — спрашивает он меня. — Почему дневальный спит на тумбочке, а? Не слышу!

Витька постоянно засыпает, склонившись на тумбочку; у нас — Тренчика, Андрюхи и меня — выработалось какое–то шестое чувство: мы успеваем продрать глаза, едва начальство ставит ногу на нижнюю ступеньку лестницы, и бодро орем ему в лицо, что «в отсутствие его не случилось ничего». У Витьки же такого инстинкта нет, и он просыпается только от удара.

Чак будит его, саданув под ребра, и, пока ошалелый Витька соображает, что к чему, ударяет ногой в пах. И так каждый день, раз за разом.

— Чего ж он все по яйцам да по яйцам, сука! — плачет потом Зюзик. От боли его лицо краснеет, он не может дышать и глотает воздух, как рыба. — Вот возьму и повешусь и напишу записку, что это он виноват! Гад! Когда ж это кончится–то, а?

Нам всем не хватает сна, мы спим урывками — в шишиге, ночью в наряде или в каморке под лестницей, если нам удается забраться туда незаметно и разведка нас не находит. Витьке хуже всех: он вообще не создан для армии, такой маленький, хилый, беззащитный. Недосып действует на него губительно — теперь он засыпает, стоя около тумбочки, и Чак все время бьет его в пах. Это стало уже своеобразным ритуалом.

— Пойдем со мной, дежурный, — говорит Чак и идет в туа лет.

За туалет я спокоен, там все чисто, мы с Витькой всю ночь очки пидарасили, так что мне ничего не грозит. И вправду, Чак остается доволен осмотром сортира. «Ну, сейчас он уйдет», — думаю я, но Чак неожиданно заворачивает в бытовку. Там на гладильной доске стоит маленький магнитофон–мыльница и лежит оставленная кем–то из разведки игрушка типа «Тетрис», они очень популярны у нас в полку.

— Что это такое, а? — орет Чак. Его и без того вылупленные глаза становятся совсем бешеными. — Я тебя спрашиваю, дежурный! — Огромной своей ручищей Чак смахивает магнитофон на пол. «Тетрис» он разбивает о мою голову.

Он бушует еще минут двадцать, но в конце концов уходит. Я собираю остатки игрушки. Блин, теперь разведка заставит меня рожать «Тетрис»! Никого не волнует, что Чак дубасил меня ею, как поленом, разбилась–то она об мою башку, значит, и проб лемы мои.

Когда разведка возвращается в казарму после обеда, я говорю им, что приходил Чак.

— Сломал чего–нибудь? — спрашивает меня Тимоха.

— Да, Тимох, он сломал магнитофон и игру. — начинаю бормотать я. — Я не знал, что они там лежат, их кто–то оставил ночью, я не видел кто, я.

— Пидарас! — перебивает меня Тимоха. — Вот пидарас. Жалко, Саня его вчера не завалил!

Тимоха принимает известие на удивление спокойно. Слава Богу, пронесло: где бы я

достал здесь «Тетрис»?

В туалете около окна плачет Зюзик. Он стоит, упершись головой в стену, руки зажаты между колен, лицо красное.

— Сука, — сдавленно стонет он, — чё ж он все по яйцам… Сука, сука, сука…

Собственно говоря, дедовщины в нашем полку нет. Дедовщина — это набор правил, своеобразный свод законов, нарушение которого карается телесными наказаниями.

Ну вот, например, походка. Походка зависит от срока службы. Только что призвавшиеся, духи, ходить вообще не должны, они должны «летать» или «шуршать, как электровеники». Черепа или слоны имеют право на более спокойную походку, но все равно их поступь должна выражать смирение. И лишь задембелевшие «ферзи» могут ходить особой шаркающей походкой, какая разрешена только старикам, — неторопливо, цепляя каблуками пол. Если бы в учебке я вздумал так пройтись, то немедленно получил бы хороших тумаков. «Придем- белел, что ли, Длинный?» — спросили бы меня и отмудохали по первое число. Засунул бы руки в карманы — тоже получил бы в башню, это привилегия старых. «Дух» вообще должен забыть про карманы. Иначе ему туда насыплют песку и зашьют. Песок натирает пах, и за два дня там образуются гноящиеся язвы.

Получить можно за что угодно. Если «борзый» дух не проявит почтения при разговоре с дедушкой, его изобьют. Если он слишком громко будет разговаривать или пройдет по казарме, гремя каблуками, его изобьют. Если он ляжет на койку днем, его изобьют. Если ему из дома пришлют хорошие резиновые тапочки и он решит пойти в них умыться, его изобьют и отберут тапки. А если же дух вздумает загнуть сапоги, или ходить с расстегнутой верхней пуговицей, или его кепка будет сдвинута на затылок или на ухо, а ремень затянут не слишком сильно, его изобьют так, что он забудет свое имя. Он — душара, чмо болотное, и летать ему положено, пока старые не уволятся.

Но при этом старые ревностно охраняют права своих духов. У каждого уважающего себя деда есть свой личный дух — персональный раб, и бить и наказывать его имеет право только этот дед. Если духа будет напрягать кто–то другой, тот обязан сообщить своему деду. Возникают терки: «Ты напрягаешь его, значит, ты напрягаешь меня.»

Для духа же иметь личного деда тоже очень выгодно. Во–первых, тебя бьет только один человек. Во–вторых, ты всегда можешь пожаловаться ему на притязания со стороны других, и он обязательно восстановит справедливость. Если, например, череп изобьет духа или отберет у него деньги, то этот череп будет избит очень жестоко, — грабить молодых могут только дембеля. Только своему деду дух обязан искать деньги, курево и жратву — на всех остальных он может положить болт. Исключение составляют только деды, более могущественные, чем твой.