Аркадий Бабченко - Война

• Название: Война
• Автор: Аркадий Бабченко
• Жанр: О войне
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9614-3911-3

Аркадия Бабченко считают одним из основоположников современной военной прозы. Он прошел две чеченские кампании и хорошо знает, о чем пишет. Война просто не отпускает — в качестве военного корреспондента Аркадий Бабченко работает на фронтах Южной Осетии‑2008 и Украины‑2014. Его записи в блоге и «Фейсбуке» вызывают море эмоций. Им восхищаются, и его ненавидят. Его клеймят, и его принципиальность и профессионализм приводят в пример. Сборник «Война» — пронзительно честный рассказ о буднях чеченской войны, о том, как она ломает судьбы одних людей и выявляет достоинства других. Да, героизм на войне есть, но в основном — это тяжелые от налипшей глины, пропахшие потом и дешевой водкой, отороченные болью, ненавистью и страхом бесконечные дни. «Война» — художественное произведение, хотя большинство событий в действительности происходило с автором. И именно в это время. Черное время войны.

---

Нам нарезают новый наряд: с этого дня мы несем телефонные дежурства на узле связи.

Узел называется «Аккороид». Что означает это слово, не знает никто. Задача у нас самая простая — соединять абонентов. Например, раздается звонок, я снимаю трубку и говорю: «Аккороид». «Аккороид? — переспрашивают меня. — Соедини с командиром полка».

И я соединяю. Вот и все.

Каждый день по «Аккороиду» проходит информация, что «чехи» собираются штурмом брать Моздок. Каждый день с «Большака» приходят предупреждения усилить караулы и выставить около казарм вооруженных часовых. Это не напрасные предостережения: случаи, когда спящие казармы вырезались полностью, уже известны.

Вот и сегодня нашему полкану говорят, что Шамиль Басаев захватил две системы «Град» и начал движение на Моздок. Раньше, когда я принимал такие сообщения, мне хотелось куда–то бежать и что–то делать: готовиться к бою, занимать оборону, еще что–нибудь. Сидеть у коммутатора и ждать, когда на плац въедет Басаев с двумя «Градами», невыносимо. Сейчас я уже привык, но это совсем не значит, что я не боюсь. Для нас война сосредоточена в этом маленьком ящичке, из которого постоянно идут сообщения о смерти, сбитых вертушках и расстрелянных колоннах. Где–то наступают «чехи», где–то обстреливают какой–то полк, в Грозном вырезали блокпост. О наших успехах что–то не слыхать, и создается ощущение, что мы проигрываем на всех направлениях. Мы верим в то, что нохчи[10] сильны, мы не можем не верить: взлетка–то — вот она, за окном, и вертушки садятся на нее, не переставая. Нас всех убьют на этой войне.

Ночами мы запираемся в казармах. Спим с оружием. Помимо дневальных на тумбочке один человек теперь постоянно дежурит внизу, около входной двери.

В полку вводят систему паролей. Огонь разрешено открывать по любому, кто не знает отклика.

Наша казарма стоит первой от степи, и в случае чего заварушку придется расхлебывать

нам.

Нас мало, и нести полноценный караул мы не можем. Дневальные перегораживают койкой дверь и спят прямо в коридоре с оружием в руках. Ночью каждая казарма превращается в отдельный блокпост и живет своей собственной жизнью.

Когда в дверь стучат, мы кидаемся к ней с оружием. И даже если приходит дежурный по полку, что случается нечасто, мы устраиваем ему настоящую проверку: выясняем пароль, фамилию и звание или заставляем назвать номер телефона командира полка — нам, связистам, он известен. Один из нас через дверь выкрикивает вопросы, двое стоят по бокам двери, готовые открыть стрельбу. Убедившись, что это наш офицер, мы заставляем его спуститься на один пролет вниз по лестнице, открываем дверь и впускаем под стволами автоматов. Никогда нельзя быть уверенным, что с той стороны офицера уже не держат на мушке бородатые люди с зелеными повязками на головах.

Мы не делаем исключения даже для Чака. Один раз Зюзик впустил его, не спрашивая пароля, он узнал Чака по голосу и сразу открыл ему дверь, и тот отметелил его за это по первое число. Хотя Чаку проверку мы устраиваем не такую серьезную.

Каждую ночь в полку стреляют. Иногда пьяные офицеры валяют дурака, а иногда стрельба идет в степи, там, где блокпост на мосту через канал. Кто и в кого стреляет, неизвестно. Иногда там оживает бэтээр, тогда его КПВТ[11] полночи прочесывает степь, трассера несутся невысоко над землей и уходят в темноту.

Безвластие в Чечне, безвластие в Моздоке. Каждый пытается хапнуть от этого пирога, именуемого войной, свой кусок. Кому какое дело до того, как русские пацаны мычат, когда им режут глотки на захваченных блокпостах, если тут делят такие огромные бабки? Все, все готовы убить нас, лишь бы хапнуть себе кусок побольше, — и чечены, и наши. Нам неоткуда ждать помощи, мы тут сами по себе, болтаемся под ногами у взрослых дяденек при дележке денег, да еще матери наши цепляются за их штанины: «Спасите, помогите, не убивайте! Пожалейте кровиночку…» — «Молчи, мать, твой сын умрет героем!» Сволочи.

Я сижу в оружейке, пересчитываю стволы и сверяю их количество с записями в книге. В казарме больше никого нет, я один. Сейчас вечер, и все где–то шарятся. Тренчик с утра собирался на взлетку, он теперь постоянно ходит на взлетку и просится на все борта — ему все равно, куда улетать, лишь бы подальше отсюда, — но его не берут. Зюзик где–нибудь шкерится — последний раз старшина пинками выгонял его из каморки под лестницей: он проспал там почти двое суток. Осипов пошел за жрачкой в летную столовую, старшина с Минаевым не показываются. Разведка почти вся в Моздоке — у них там с местными какой- то бизнес, и они частенько остаются ночевать в городе. Так что я предоставлен самому себе.

Спать мне — удивительное дело — не хочется, я запираюсь в оружейке, единственный ключ сейчас находится у меня. Так что в случае появления в казарме разъяренной разведки мне ничего не грозит. Конечно, при желании и меня можно выкурить — дымовыми шашками, например, или взрывпакетами, но это уже крайности.

Ночь. Пустая казарма. Тишина. Даже штурмовиков не слышно. Страха совсем нет. Я склонился над журналом и пишу. Мне представляется, что я писатель и работаю в своем отдельном кабинете, а за стеной на ковре возятся мои дети, и жена пьет чай, и собака играет с чучелом вороны, и стоит только выйти из оружейки, как я окажусь в сказке…

Мои мечтания прерывает сильный хлопок и вслед за ним — вой падающей мины.

Я валюсь набок вместе с книгой, сшибая со стола какие–то затворы и гранаты, и замираю между снарядными ящиками, скорчившись в позе эмбриона.

Мина ревет, как сатана, она кричит, и свистит, и летит прямо в меня, громко и очень страшно.

Моя спина становится огромной, как мир, и промахнуться невозможно.

««Чехи» в Моздоке», — успеваю подумать я.

Мина падает чертовски долго, наверное, целых полсекунды. Но взрыва не происходит, зато за окном все озаряется ядовитым химическим светом. В ногах появляется приятная расслаб ляющая дрожь, все тело прошибает потом. Сигналка… На них ставят звуковой сигнал, и когда они срабатывают, то свистят и кричат, словно падающие мины.

Ракеты со свистом взлетают одна за одной — красные, белые и зеленые — и сквозь окно неровным мерцающим светом освещают оружейку. Я лежу между ящиками, зажав в руках книгу, тело ломит, как после тяжелой работы, не хочется шевелить ни рукой, ни ногой, как будто я всю ночь таскал камни. От страха очень сильно устаешь.

Из госпиталя возвращается Саид. При штурме Бамута ему прострелили голень, и он два месяца лежал в госпитале, а потом долго отдыхал в отпуске, который сам же себе и назначил. Теперь приехал увольняться.

У него заплывшие глаза, нестриженые грязные волосы, какая–то зачморенная афганка и берцы с засаленными развязанными шнурками. Но он авторитет. Саид — вор, у него несколько ходок, и его слушают.

Он возненавидел меня сразу, с первого взгляда. Не знаю, как насчет любви, но ненависть с первого взгляда бывает, это точно.

Он не трясет с меня денег. Деньги у меня есть, я сумел продать те краденые магнитолы, и в нычке под лестницей у меня припасено примерно полмиллиона. Я все–таки шаристый солдат, и, если Саид захочет денег, я могу ему их сразу дать, и он не будет меня бить. Но Саид не хочет денег. Он хочет, чтобы я принес ему бананов. Он знает, что я не смогу нигде достать их сейчас, ночью. На поиски мне отпущено два часа.

Я даже не собираюсь выходить из казармы. Я иду в расположение и ложусь спать: по крайней мере два часа у меня есть точно.

Через два часа, минута в минуту, меня будят. В этом есть свой воровской шик — он, видите ли, сдержал свое слово.

— Иди, тебя зовут, — трясет меня Смешной.

Я иду в каптерку. Саид сидит, положив раненую ногу на стол, один из разведчиков массирует ему простреленную голень. Сразу вспоминаю Шаламова: очень похоже.

— Ты звал, Саид? — спрашиваю его.

— Для кого Саид, а для кого Олег Александрович, — отвечает он.

— Ты звал меня, Олег? — спрашиваю я снова.

— Скажи: «Ты звал меня, Олег Александрович?»

Я молчу. Смотрю в пол и молчу. Он может убить меня здесь, на месте, но я ни за что не назову его Олегом Александровичем.

— Чё молчишь?

— Ты звал меня, Олег?

Саид усмехается:

— Принес?

— Нет, — говорю я.

Начинается обычная прелюдия. Мы могли бы обойтись и без нее, но Саид наслаждается властью, я не получаю по роже.

— Почему? — спрашивает Саид на удивление спокойно.

— Я не знаю, где достать бананы, Олег.

— Что?

— Я не знаю…

— Что? — наконец взрывается Саид. — Что? Ты не хочешь искать то, что я сказал? Чмо! Ты будешь искать! Понял? Будешь!

Он бьет меня очень жестоко. Если остальные избивали меня просто потому, что так надо, то Саид бьет меня из ненависти. Ему нравится бить. Он получает от этого истинное удовольствие. Он, немытое вонючее чмо на гражданке, хозяин и властитель душ здесь.