Аркадий Бабченко - Война

• Название: Война
• Автор: Аркадий Бабченко
• Жанр: О войне
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9614-3911-3

Аркадия Бабченко считают одним из основоположников современной военной прозы. Он прошел две чеченские кампании и хорошо знает, о чем пишет. Война просто не отпускает — в качестве военного корреспондента Аркадий Бабченко работает на фронтах Южной Осетии‑2008 и Украины‑2014. Его записи в блоге и «Фейсбуке» вызывают море эмоций. Им восхищаются, и его ненавидят. Его клеймят, и его принципиальность и профессионализм приводят в пример. Сборник «Война» — пронзительно честный рассказ о буднях чеченской войны, о том, как она ломает судьбы одних людей и выявляет достоинства других. Да, героизм на войне есть, но в основном — это тяжелые от налипшей глины, пропахшие потом и дешевой водкой, отороченные болью, ненавистью и страхом бесконечные дни. «Война» — художественное произведение, хотя большинство событий в действительности происходило с автором. И именно в это время. Черное время войны.

---

Они могут плакать, писать письма и просить забрать их отсюда. Их никто не заберет. Ими никто не будет заниматься. Да и все их проблемы — мелочи. Пробитая голова лучше, чем этот вертолет, теперь мы знаем это точно.

Мы тоже временные. Здесь все временное, на этом чертовом поле. И мы тоже умрем.

Вместе с солдатами из Грозного везут и гражданских. Как правило, это строители, быть может, те самые, которые сидели вместе с нами на взлетке тогда, четыре месяца назад. Теперь они мертвые, те люди, которые угощали нас спиртом и салом, — они умерли, и я выгружаю их тела из вертолета и выкладываю рядком вдоль поля. Скоро за ними должен прийти «Урал».

Мне вспоминается Марина — толстая деваха, поившая нас спиртом на взлетке. Она так понравилась Тренчику…

Один раз в вертолете оказывается девушка, чеченка. Скорее девочка, ей не больше пятнадцати. Лицо спокойное, будто она спит: ни отвалившейся челюсти, ни полузакрытых мертвых глаз. У нее пробита голова. Камень ударил сбоку и проделал отверстие величиной с кулак. Мозг выдавило из черепа, как поршнем.

Я не могу оторвать глаз от круглого сухого отверстия в ее голове. Мне кажется, что если постучать изнутри по черепной коробке, то звук будет пластмассовый, как если стучать по половинке сломанного глобуса.

В проеме люка стоит Зюзик. Он молча смотрит на меня, потом спрашивает:

— Ты что?

— Ничего.

Мы выносим ее и кладем на взлетку.

— Бл. ская война, — говорит Зюзик. — Девчонка–то в чем виновата, хотел бы я знать? — И повторяет: — В чем она виновата.

Мы больше не разговариваем с людьми. Порой мне кажется, что я забыл даже самые простые слова. Мы изредка говорим о работе, когда работаем, и больше говорить нам не о чем.

Мы выгружаем, выгружаем, выгружаем. День за днем. Теперь наше общество составляют только трупы. Мертвые солдаты, мертвые женщины, мертвые дети. Все мертвые.

В одной из палаток тела препарируют. Там работают два санитара–срочника, и каждый раз, когда от них выносят вспоротое и зашитое грубым швом голое тело без руки или ноги, они выходят покурить, провожая носилки взглядом. Санитары стоят в резиновых фартуках и в перчатках, забрызганные кровью по самые глаза, и один из них постоянно держит в руках нож, которым он проводит вскрытие. Это обычный столовый нож для резки хлеба с деревянной ручкой и большим, широким лезвием.

Они молча курят, а потом идут вскрывать следующее тело.

Эти двое совсем уж чокнутые, даже нам до них далеко. Иногда санитары рассказывают, кто из мертвых что ел на завтрак или что натворила пуля, как она разорвала внутренности и какого цвета у человека кишки.

Как–то раз мы оказались у них в палатке. Тела там лежат на резиновых носилках, стоящих на земле, и на двух оцинкованных высоких столах, где их препарируют. Из тел на траву вытекает густая черная кровь и скапливается лужицами. Запах там такой. Кровь имеет не только свой цвет, но и свой запах. Иногда он страшнее ее вида.

Бритоголовых мальчишек, порой угрюмых, порой смешных, замордованных в казармах, со сломанными челюстями и отбитыми легкими, — нас гнали на войну и убивали сотнями. Ведь мы даже еще стрелять не умели, мы не могли убить человека — не знали, как это делать, и все, на что мы были способны, — это плакать и умирать. И мы умирали. Боевиков мы называли «дяденьки» и, когда они резали пленным глотки на блокпостах, просили: «Дяденьки, не убивайте. Ну пожалуйста. Ну не надо, что я вам сделал.» Нам так хотелось жить, поймите вы это, вы, толстомясые генералы в лампасах, которые гнали нас на эту бойню! Мы еще не видели жизнь и не знали ее запаха, но мы уже видели смерть. Мы знали, как пахнет загустелая кровь на полу вертолета в сорокаградусную жару, знали, что мясо на оторванной ноге становится черного цвета и что человек может сгореть в бензине полностью, остаются только кости. Мы знали, что тела раздуваются на жаре, и слышали, как воют ночами в развалинах обезумевшие псы. Слышали! И сами начинали выть, потому что умирать в восемнадцать лет — это так страшно!

Нас предали все, и мы умирали. Как и подобает настоящему пушечному мясу — молча и несправедливо.

Ночами, после возвращения в казармы, нас избивают. Разведчики теперь постоянно пьяны, офицеров в казарме нет, лишь иногда приезжает Елин, но и он пьет все время. Собирает у себя в каптерке шоблу, и они бухают по–черному, до потери человеческого облика.

Уже никто не следит за солдатами, дедовщина переходит все мыслимые и немыслимые пределы. Челюсти ломают по несколько штук за ночь, молодняк избивают табуретками и прикладами. Салабоны бегут из полка сотнями, уходят в степь босиком, прямо с постелей. Из пополнения даже не успевают сформировать маршевые роты и отправить на войну.

В нашей роте теперь всего четыре человека, остальные сбежали. Сбежал и лейтенант, призванный на два года после института.

Мы с Зюзиком не бежим. Нам уже на все плевать. Мы привыкли к этому полку, привыкли к избиениям и трупам и уходить никуда не хотим. Нами овладела какая–то апатия, и стало все равно — жить или умирать; нам так плохо, что хуже уже не будет, и все, что ни произойдет, — даже смерть — только к лучшему. Мы ждем лишь одного — когда же нас отправят.

Ночами нас п…дят и п…дят… А днем мы выгружаем трупы.

Мы все чаще остаемся ночевать на взлетке. Спим в той самой палатке, где двое солдат препарируют тела. Они нашего призыва и пускают нас переночевать.

В этой палатке я не вижу никаких снов. Сгоревшие трупы не преследуют меня по ночам. Я просто проваливаюсь в какую–то черную яму, где нет ничего, даже войны, даже смерти, и открываю глаза, когда становится светло.

Иногда в карманах убитых попадаются сигареты, или деньги, или еще что–нибудь. Мы никогда не обыскиваем их специально, но если находим сигареты, то оставляем себе. Мы делаем это не из страсти к наживе, а просто потому, что эти парни уже умерли и им больше ничего не нужно.

Человек на войне меняется очень быстро, и если в первый день можно испугаться мертвого, то уже через неделю ты будешь есть тушенку, облокотившись на оторванную голову, чтобы удобнее было сидеть. Эти тела, что лежат с нами в одной палатке, — просто мертвые люди, вот и все. Но все–таки есть какая–то грань между необходимостью и цинизмом, переступить которую невозможно.

И все же сны мне почему–то не снятся. Зюзику тоже, я спрашивал.

В Моздок начинается повальное нашествие матерей. Они ищут своих пропавших сыновей, и, прежде чем отправиться пешком по Чечне с фотокарточкой в руках, им приходится осмотреть горы трупов в рефрижераторах на станции и тела в палатках. Оттуда постоянно слышны стоны и крики, женщины выходят из этих палаток постаревшими сразу на десять лет и некоторое время не могут говорить.

Один раз я видел такой осмотр. Нестарая еще женщина интеллигентного вида, похожая на учительницу, в сером плаще и с повязанной черным платком головой стояла около палатки, а ей выносили тела. Я помню, как вынесли очередного погибшего — он сгорел в танке, и от него остались только кости и приставленная к этим костям левая нога в сапоге, — и как медбрат снял с этой ноги сапог, чтобы женщина сумела опознать сына по фалангам пальцев, и как из этого сапога вытекла коричневая осклизлая ступня.

В этих палатках нет умных и красивых. Всех умных и красивых от войны отмазали богатенькие папаши, а в Грозном умирают обычные парни, у которых не было денег откупиться. В этих палатках горами свалены дети рабочих, учителей, крестьян, простых служащих, словом, всех тех, кого государство разорило грабительскими реформами, а потом бросило подыхать. В этих палатках — дети тех, кто не сумел дать на лапу, кому нужно, или считал, что военная служба — это долг и обязанность каждого мужчины.

Правда и благородство — больше не добродетели в нашем мире; тех, кто в них верит, убивают первыми.

Палатки ростовской лаборатории стоят здесь же, на взлетке, и солдаты из морга на носилках таскают туда вспоротые обнаженные тела. Они их даже не прикрывают одеялами и несут прямо так, голышом; мертвые руки разваливаются в разные стороны и колышутся в такт шагам, а из вырванных боков и животов на траву капает загустевшая кровь. Иногда труп несут втроем, по частям: двое — туловище, а третий — руку или ногу.

Убитых ни от кого не скрывают, и строители и солдаты на поле провожают их ошалевшими глазами. Им уже никто не говорит про булочки в Беслане, и они знают, что их ждет.

По крайней мере это честно.

Недавно и мы сидели в непромятых шинелях на этом поле и смотрели на трупы. Недавно? Это было тысячу лет тому назад.

Зюзика кладут в госпиталь. Боксер сломал ему палец, когда бил табуреткой.

Говорят, что в госпитале дедовщина тоже будь здоров, но там все–таки нет Тимохи с Боксером. А раз так, то дедовщина, по моим представлениям, там должна быть вполне умеренная.