Людовик-Филипп Сегюр - Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789

• Название: Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789
• Автор: Людовик-Филипп Сегюр
• Издательство: Типография В.Н.Майкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1865

Автор предлагаемых записок, граф Людовик-Филипп де Сегюр, родился в Париже в 1753 году. Потомок аристократического рода, сын государственного человека, он получил довольно поверхностное образование, которое в то время обыкновенно давалось молодым людям знатного происхождения. Между тем, по вступлении Людовика XVI на престол, его отец стал военным министром, и молодому графу открылась блестящая карьера.

Министр иностранных дел, граф Верженнь, предложил ему важный дипломатический пост — быть представителем Франции при дворе Екатерины II. Он находился в России с марта 1785 года по 11 октября 1789, заслужил личное расположение государыни и довольно искусно защищал интересы своего правительства, хотя положение его было затруднительное, так как требовалось быть не слишком уступчивым и в то же время не вовлекать расстроенную Францию в отношения неприязненные. Революция 1789 года заставила Сегюра возвратиться в отечество.

Свои записки Сегюр писал под старость и не довел до конца. Более половины записок составляет описание его пребывания в России, и эту-то часть, любопытную по подробностям, очень искреннюю и живо изложенную, мы и предлагаем в переводе. Он говорит здесь об императрице Екатерине II и ее дворе, о замечательнейших лицах, ее окружавших, описывает петербургское общество и путешествие свое в Крым в 1787 г., в свите государыни, рассказывает дипломатические интриги и сделки, обстоятельства, сопровождавшие заключение торгового трактата с Франциею, и политические замыслы держав, передает разговоры, анекдоты и случаи.

Приведено к современной орфографии.

---

Удаление всех от Мамонова после того, как его так окружали почетом, не может быть удивительно при тех общественных условиях, в которых находилась Россия… Я могу привести еще случай, возбудивший во мне грустные мысли и тем самым еще более укрепивший во мне любовь к свободе, несмотря на все беды, которыми окружают ее и враги, а иногда и друзья ее. Поль Джонс, разделявший победы с Нассау-Зигеном, возвратился в Петербург. Враги его завидовали человеку, которого они считали бродягой, бунтовщиком и корсаром, и решились погубить его. Клевета была возведена на него подлыми завистниками, и, конечно, напрасно, приписывали ее английским офицерам русского флота и купцам из их соотечественников. Хотя англичане и не скрывали своего нерасположения к Джонсу, но не следует всех их заподозревать в низкой интриге, которая была делом двух или трех людей, оставшихся неизвестными. Американский контр-адмирал был хорошо принят при дворе, часто бывал на обедах у императрицы и вошел в лучшее общество столицы. Вдруг он получает от императрицы приказание не являться более ко двору. Он узнает, что его обвиняют в бесчестном оскорблении невинности четырнадцатилетней девушки, над которою он употребил дерзкое насилие, и что, судя по предварительным справкам, он будет судим в адмиралтействе, где служат несколько английских офицеров, сильно не расположенных к нему. Только что это приказание сделалось известно, все покинули несчастного американца, — перестали с ним говорить и кланяться и отказывались принимать его. Кто вчера еще ласково встречал его, теперь избегает его, как зачумленного; никто не хочет защищать его, ни один чиновник не хочет его слушать, даже слуга отходит от него. Поль-Джонс, которого подвиги восхваляли, дружбы которого заискивали, вдруг стоит один посреди огромного общества; Петербург, столичный город, для него пустыня. Я отправился к нему; он был тронут до слез моим посещением. «Я не хотел, — сказал он мне, — постучаться у вашей двери; я мог ожидать новой обиды, а она была бы мне чувствительнее всех других. Тысячу раз я рисковал жизнью: теперь я желаю смерти». Его взгляд и оружие на столе указывали на его печальную решимость.

«Успокойтесь и прибодритесь, — сказал я ему, — ведь вы знаете, что в жизни, как на море, бывают бури, а счастие переменчиво, как ветер. Если, как я полагаю, вы невинны, выдержите эту грозу: если же, к несчастью, вы виноваты, то поговорите со мною откровенно, и я готов сделать, что могу, чтобы помочь вам избавиться беды».

«Клянусь вам честью, — отвечал он, — что я невинен; это подлая клевета. Вот как было дело: несколько дней тому назад, утром, ко мне пришла молодая девушка, с просьбою дать ей шить белье или починить что нибудь, и при этом стала довольно явно напрашиваться на мои ласки. Мне было жалко видеть такую дерзость в ее лета, и я стал уговаривать ее бросить ее гадкие намерения, дал ей денег и отпустил ее; но она не хотела уходить. Меня это рассердило я взял ее за руку и вывел вон. Но в ту минуту, как я растворил дверь, эта дрянная девчонка разорвала себе рукава и платок, стала ужасно кричать и жаловаться, что я ее обесчестил, и бросилась в объятия старухи, будто бы ее матери, которая уже конечно явилась тут неслучайно. Мать с дочерью разревелись на весь дом, ушли и пожаловались на меня; остальное вам известно».

«Хорошо, — сказал я; — но знаете ли вы имена этих мошенниц?»

«Мой дворник знает их, вот их имена, но я не знаю, где они живут. Я хотел подать записку об этой забавной проделке, сперва министру, потом императрице; но меня не допускают к ним».

«Дайте-ка мне эту бумагу, — сказал я; — будьте покойны, я все улажу, и мы скоро увидимся».

По возвращении домой, я тотчас же поручил ловкому и верному человеку, преданному мне, навести справки об этих подозрительных женщинах и узнать их образ жизни. Я скоро узнал, что старуха занимается известным ремеслом и выдает молодых девушек за своих дочерей. Получив на все это письменные доказательства, я отправился к Поль-Джонсу. «Вам теперь нечего бояться, — сказал я ему, — обманщицы открыты. Теперь надо только раскрыть глаза императрице и показать ей, как ее обманывали; но это не так-то легко. Правду очень часто останавливают на пороге дворца, а письма в таком случае легче всего перехватить. Однако я знаю, что государыня, под страхом строжайшего наказания, запретила удерживать и вскрывать письма, посланные на ее имя по почте. Я написал длинное письмо к ней от вашего имени: туг все подробности, даже не совсем приличные. Что же делать? Государыня выслушала клевету; надо, чтобы она терпеливо прочитала оправдание. Перепишите и подпишите это письмо. Я кого-нибудь пошлю отдать его на почту в ближайший город. Не унывайте, поверьте мне, что вы будете оправданы».

В самом деле письмо было послано, и государыня получила его. Прочитав его вместе с приложенными документами она страшно рассердилась на доносчиков, отменила свое приказание, снова пригласила Джонса ко двору и приняла его с обычною благосклонностью. Храбрый воин скромно и гордо встретил должное ему удовлетворение, не очень то очаровывался уверениями людей, которые чуждались его во время невзгоды и скоро, недовольный страною, где можно было подвергнуться таким унижениям, выпросил себе у императрицы под предлогом болезни, отпуск, который и был дан ему вместе с орденом и приличной пенсией. Он уехал, выразив мне признательность за услугу и уважение к государыне, которую можно было обмануть, по которая умела блистательно исправлять ошибки и несправедливости.

Императрица тогда назначила нового флигель-адъютанта на место Мамонова; это был гвардейский офицер Зубов[131]. Новый любимец вышел в люди без помощи Потемкина; всякому любопытно было знать — станет ли он в ряд его приверженцев или осмелится противиться его власти. Не зная еще его, я жалел об удалении Мамонова, всегда преданного интересам Франции. Но скоро я заметил, что в этом отношении ничего не изменилось: Зубов усердно искал моей дружбы и не скрывал от меня, что действует так согласно желаниям государыни.

Получены были дурные вести из Финляндии. Шведский генерал Стединг разбил наголову генерала Шульца близ Помалы и захватил русские пушки. Эта неудача скорее рассердила, чем обеспокоила государыню.

Государыня с участием говорила мне о ходе дел во Франции: «Ваше среднее сословие, — говорила она, — слишком многого требует; оно возбудит неудовольствие других сословий, и это разъединение может повести к дурным последствиям. Я боюсь, что короля принудят к большим жертвам, а страсти все таки не утихнут».

Я отвечал, что, не будучи совершенно покойным на этот счет, я однако сохраняю еще надежду, потому что король любим народом и желает только его блага, и что вообще брожение общества становится сильным и упорным, когда оно сдерживается и возбуждается бесправным злоупотреблением силы.

Через несколько дней после этого разговора вице-канцлер, пригласив меня немедленно явиться к нему, известил меня о происшествиях в Париже 14 июля. Он объявил мне, что все население столицы восстало и взяло Бастилию, что короля заставили войти в городскую ратушу и надеть революционную кокарду, что беспорядок дошел до нельзя: везде нарушают законы, ругаются над дворянами, грабят замки.

По очень предосудительной привычке, которой следуют многие, министры, из боязни гласности, мне ничего не написали, и я не мог дать дельного ответа и отличить в этих известиях правду от прикрас. Слухи эти скоро разнеслись и были принимаемы различно, сообразно с личностью и чувствами слушавших. При дворе тревога была сильная, неудовольствие общее.

Скоро внимание отвратилось от этих далеких происшествий и поглощено было сражениями, происходившими вблизи столицы. Так как утаили победу Стединга и подробности дела, то оно, как и всегда бывает, разгласилось, наперекор утайке, с прибавлениями. Правительство обеспокоилось и запретило говорить в публичных местах о шведской войне. Вскоре однако счастие снова улыбнулось русским. Императрица приказала соединиться эскадрам Чичагова и Козлянинова; шведский флот противился этому. Два часа бились с одинаковым уроном с обеих сторон, но русские справедливо приписывают себе победу, потому что эскадрам удалось сойтись[132]. Принц Нассау разбил и прогнал двадцать судов шведских и, пройдя мимо всех укрепленных шхер, вышел в море. Мы также узнали, что Суворов с принцем Кобургским (7-го августа) разбили 30 000 турецкий корпус, захватили Фокшаны, двенадцать знамен и весь лагерь.

Со всех сторон получались самые дурные вести об смутах во Франции; я все еще полагал, что согласие уладит всю эту борьбу, но императрица сказала мне: «Я этого желаю более, нежели кто-либо; но я только тогда этому поверю, когда народ ваш не будет более предаваться возмутительным поступкам. Впрочем я вас предупреждаю, что англичане думают выместить на вас свои неудачи в Америке; если они вас затронут, то окажут услугу, потому что отвлекут наружу пыл, вас губящий».