Антонина Блудова - Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой

• Название: Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой
• Автор: Антонина Блудова
• Издательство: Университетская типография
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1888

Графиня Антонина Дмитриевна Блудова (25 апреля 1813, Стокгольм — 9 апреля 1891, Москва) — русская писательница, благотворительница, с 1863 года камер-фрейлина.

Воспоминания Антонины Дмитриевны рассказывают о литературной и общественной жизни того времени (она была знакома с А. С. Пушкиным, Н. В. Гоголем, Н. М. Карамзиным, В. А. Жуковским, М. Ю. Лермонтовым, К. С. Аксаковым, С. С. Уваровым и другими). Записки публиковались в журналах «Заря» (1871, 1872 года) и «Русский архив» (1872–1875 года), и изданы отдельно в 1888 году.

---

С другой кузиной, своей граф. Варварой Петровной Шереметевой он не был так близок как с Анной Петровной; однако отношения их были добрые, родственные и тоже продолжались между семейством ее и моим несколько поколений. Она вышла замуж за графа Алексея Кирилловича Разумовского. Одна дочь ее, Варвара Алексеевна, была за князем Репниным: другая, Екатерина Алексеевна, за Сергеем Семеновичем Уваровым, с которым мы поэтому считались в родстве, и это отчасти сблизило его с отцом моим в их молодости. Истинно-братское отношение к графу Николаю Петровичу Шереметеву дед мой сохранил во всю свою жизнь; и от этой сердечной дружбы наши семьи остались так близки до ныне, хотя родства уже более не доищемся с нынешним поколением, разве какой ирландец станет считать степени родства (an Irish cousin). Дед мой, князь Андрей Николаевич приехал на службу в Петербург, когда во всех сердцах возрождалась надежда на спокойствие и славу. Елисавета Петровна была любима русскими, как дочь Петра и как представительница. русского начала, после долгого правления иностранцев: звали, что она более гордилась тем, что она дочь Петра, реформатора и героя, нежели тем, что она дочь императора великой державы; знали, что она будет приближать к себе бывших сподвижников отца; не смотря на страшную распущенность нравов ее, знали, что она по своему (скажем, по тогдашнему) благочестива и что, по тогдашнему, она, в сравнении с зверскою жестокостью того времени, мягкосердна и милостива к противникам власти. Кажется, не будет неуместно записать несколько преданий об ней, которые родители мои слышали от князя А. Н. Щербатова и от Разумовских. Она провела молодость в беспрестанной тревоге и опасениях за свободу и жизнь свою, в враждебной среде сторонников царицы Евдокии, при восшествии на престол Петра II, потом Бирона, потом Анны Леопольдовны, и только своим бездействием и невмешательством в дела, своею посредственностью и страстью к забавам и увеселениям, избегала подозрения и преследования. Маскарады, танцы, театральные представления, казалось, одни занимали ее. У нее точно не было гениальности и не было образования, но природный ум и страстная любовь к славе отца заставляли ее понимать, что она бы повела Россию на путь лучший, по крайней мере, чем Бирон, и что такая мысль могла прийти на ум самому правителю-фавориту. Ей нужно было скрывать все это ради безопасности своей, и она считала себя и показывалась умершею ко всему в политике и в управлении; так она о себе говорила. Восшествие же свое на престол она считала политическим воскресением Лазаря, восстанием от мертвых, и потому любила церкви освящать во имя Воскресения Господня, иконы Воскресения ставила и в церквах и у себя, предпочитая их другим изображениям. Она в то время дала обещание ежегодно ходить на богомолье в Троицко-Сергиеву Лавру за Москвой, и когда это оказалось неудобным (особенно ее приближенным и министрам), то подали мысль выстроить во имя Св. Сергия обитель по близости к Петербургу, и исполнять свой обет, ходя пешком в монастырь на Петергофской дороге, выстроенный ею, который ныне зовут Сергиевской пустынью. Она туда и синодики фамильные отдала. Я не знала этого, и несколько лет назад случайно была там у обедни в последнюю субботу месяца, не помню которого. Вдруг, среди великолепного пения и службы, поминовение умерших начинается с «Патриарха Филарета, инокини Марфы, продолжается рядом царей, великих князей, императоров, императриц до Елисаветы Петровны. Не могу сказать, как поразительно показался мне, в своей неожиданности, этот перечень славных имен, представляющих собою такую громаду исторических событий века, столь не похожго на наш, которые однако же уже были зачатком всего нашего современного строя. Это было в самое тяжелое время Севастопольской осады; камнем лежало на сердце у всех нас отчаянное положение Крыма, а недалеко, почти на взморье, где стоит обитель, — сновали неприятельские пароходы. Но одно имя Филарета Никитича отозвалось утешением и надеждою для нас. То ли было с Россией? И Бог помог, и бодро высвободилась она от чужого населения и от родной измены! Я справилась потом, и мне сказали: в последнюю субботу каждого месяца поминаются все усопшие дома Романовых. Не помню, поминается ли Софья Алексеевна. Елисавета Петровна также начала строить церковь Воскресения Господня, ныне Собор учебных заведений, где Смольный дом для воспитания девиц; но здесь она хотела основать женский монастырь, не успела докончить, а Екатерина, вместо того, построила женское училище, которое потому и называется Смольным монастырем, хотя монахинь там нет. Когда Елисавету уговаривали дозволить жидам селиться в русских городах, и говорили ей о выгодах такого населения, она отвечала: «от врагов Христова имени не желаю интересной прибыли». (Петр на такое предложение отвечал отказом, но иначе: — «На что мне жиды, сказал он; мои русские не хуже умеют плутовать»). Хотя шла войною за Марию Терезию, Елисавета, однако, открывала широко поле России православным славянам, уходящим от притеснения нашей церкви австрийским правительством, и сербы с воеводства и примория тысячами перешли на наш Юг под предводительством Шевича, Депрерадовича, Хорвата и других, населяя край верным и храбрым народом, совершенно обрусевшим уже во втором поколении, но помнившим свое происхождение и всегда готовым протянуть руку своим землякам. Во время Семилетней войны солдаты, отправляясь в поход, говорили: Феодор Феодорович (Фридрих II), значит, обижает Марью Терентьевну, так государыня за нее заступается; бабье дело, нельзя не помочь! Но помогая австрийскому правительству по своим политическим соображениям, или по совету министров, она не считала нужным принимать на себя никакой солидарности с внутренними мерами этого правительства, и ее врожденное чувство русское заставляло понимать и постоянно поддерживать общность интересов наших с интересами единоверцев и единоплеменников наших всюду, не взирая на преходящие обстоятельства, которые нас сближали с тем или с другим правительством. Значение единой церкви понималось ею инстинктивно, как оно понималось сознательно ее гениальным отцом; однако же нельзя Петра Великого прозвать Славянофилом или ханжей.

Мне кажется, дело в том, что вождь и царь тогдашней молодой России был все-таки русский характером, обычаями и сердцем, между тем как нынешняя молодая Россия разных оттенков (я не говорю о совершенно обезумевшей эмиграции нашей) уже потеряла всякое сознание своего происхождения, своего народа, своего края, и точно также, как некоторые из наших блистательнейших дельцов, видит в себе и в нас всех англичан, немцев, французов, даже итальянцев (в отношении к отжившим уже свой век в Италии бандитам, брави и карбонари). Это впрочем, со всеми своими неудобствами спасительная черта наших людей прогресса (как ненавижу я это слово, и как смысл его не похож на Русское слово успех или преуспеяние!) Эта черта спасительна, потому что она лишает их всех возможности делать серьезный вред России, хотя, конечно, их недоразумение и высокомерное презрение к верованиям и чувствам своего народа много тормозят преуспеяние нашей страны.

Ацелио (которого патриотизм был во всяком случае удачнее Герценова), в своих письмах 40-х годов, не раз восстает против сумасбродов, которые хотят непременно передвигать пальцем стрелку часов, чтобы пробил желанный час, — думая ускорить ход времени, которое не допускает неправильности в числах, так же неуклонно, как арифметика. Петр оттого только и мог исполнить задачу, завещанную первым царем Иваном Васильевичем, Годуновым и Алексеем Михайловичем, что стрелка уже стояла на предназначенном часу: он ее не передвигал, хоть и кажется для поверхностного наблюдателя, что все было дело насилия и произвола. Истинные реформаторы суть всегда олицетворение целой эпохи, и они всегда глубоко, сознательно и твердо проникнуты мыслью о необходимости предприятия; они проникнуты (иногда даже бессознательно) одним общим чувством, одним общим стремлением с массою, на которую действуют. А выскочки-благодетели человечества только губят в потоках чернил, если не крови, многие благие намерения и относительно правильные мысли, которые без их неловкого посредничества могли бы созреть и принести свою долю пользы.

Отец мой был глубоко убежден в истине такого воззрения, которое часто и часто высказывал, и которое так величественно и благополучно оправдалось на наших глазах в царственном реформаторе 1801 года. Я помню, что в 30-х годах, в то время, когда много было совещаний, предположений и мероприятий в отношении к лучшему средству дойти безбедно до освобождения крестьян, батюшка был очень занят этою мыслью. Он жил на Аптекарском острове, а мы к нему приезжали в гости на несколько часов, потому что домик был слишком мал для помещения нашего семейства[16]. Однажды как-то его любимая большая собака, поплававши по Неве и порывшись около берега, вытащила что-то такое, что принесла к батюшке, и с торжеством, скаля зубы, отряхиваясь и поднимая глаза на хозяина, положила к его ногам, по собачьему обычаю, при мне. Это не был камушек, однако что-то твердое. Когда счистили песок и тину и вымыли хорошенько, оказалось, что это костяная крышка, оторванная от малой табакерки с резьбою и девизом: Корабль с натянутыми парусами на волнистой кайме, и вырезано под нею старинными буквами: Жду ветра силы и ожидаю время. Этот девиз находится в собрании девизов времен Петра Великого, в книжке, затерянной мною теперь. Батюшка, вспомнив это, сказал, что может быть эта крышка отбилась от табакерки какого-нибудь моряка Петровского, взял ее себе (она теперь у меня) и стал говорить нам о Петре и о реформах или революциях времени его и всякого времени, в таком смысле, как я написала выше, прилагая свои мысли и к тому, что обрабатывалось в 30-х годах. Он очень любил Петра и говаривал, что все в нем, и добро и зло, все его блистательные качества и пороки были колоссальны, и что среди всех, даже худших действий его жизни, как например смерть царевича Алексея[17], любовь к России, к славе и могуществу ее, стояли выше всякого личного чувства, и что это все-таки имело отголосок в народе, не смотря на противодействие, на неудовольствия, на бунты. Это свидетельствуют многие песни, сложившиеся в народе о нем, и многие предания, еще жившие в памяти простолюдинов, приближенных к моему деду и бабушке. Уже в тогдашнее время Петр являлся в колоссальном, легендарном образе в рассказах его современников. Между прочим было поверье, что Петр пропадал и находился в каком-то неведомом, заколдованном крае, откуда вынес несокрушимую силу и волшебные знания, и потому всегда побеждал врагов и успевал во всех предприятиях. Одна старушка даже считала время от этой эпохи: я вышла замуж или такой-то родился или умер перед тем или после того, как царь пропадал. Так глубоко подействовали на воображение народное путешествия Петра и все перемены, которые он стал вводить по своем возвращении. Надобно вспомнить тоже, что, как ни был он крут, а часто и жесток, однако же в нем жестокость не была кровожадностью, не была безумной прихотью; да сверх того, правление Меншикова и Бирона до того превзошли все, что было даже дурного при Петре, что его образ должен был выступить перед народом во всем блеске Золотого века. Вступление на престол дочери его было общей радостью для России, по рассказам всех современников. Воинская слава, русские деятели, процветание торговли, возвращение достоинства православной церкви, всего этого ожидали от Елисаветы Петровны и не обманулись. Батюшка, который всегда стоял за свободу торговли, говаривал, сколько добра уже сделала одна мера уничтожения внутренних таможен, и особенно обращал внимание на то, что, несмотря на Семилетнюю войну, на роскошь двора, на все великолепные постройки ее царствования, на огромные, но разумные расходы, она умирая оставила Россию в цветущем положении, без долгов и с громадою золотой монеты в казне. Ее православие было искренно, и наружные проявления ее верований были по обычаю и по сердцу ее подданных. Уверяли, что, решившись на переворот против Анны Леопольдовны, она дала обещание не казнить смертною казнью никого из своих противников. Это предание подтверждается законом, уничтожающим смертную казнь вообще. Можно возразить, конечно, что казни ужасные совершались при ней из-за пустяков, что, например, Лопухиной был вырван язык палачом за то особенно, что она говорила непочтительно об Елисавете, хвастаясь, что она сама красивее императрицы.