Марк Тарловский - Молчаливый полет

• Название: Молчаливый полет
• Автор: Марк Тарловский
• Издательство: Водолей Publishers
• Жанр: Поэзия
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9796-0129-8

В книге с максимально возможной на сегодняшний день полнотой представлено оригинальное поэтическое наследие Марка Ариевича Тарловского (1902–1952), одного из самых виртуозных русских поэтов XX века, ученика Э. Багрицкого и Г. Шенгели. Выпустив первый сборник стихотворений в 1928, за год до начала ужесточения литературной цензуры, Тарловский в 1930-е гг. вынужден был полностью переключиться на поэтический перевод, в основном с «языков народов СССР», в результате чего был практически забыт как оригинальный поэт. Настоящее издание объединяет все прижизненные сборники стихотворений Тарловского (сборник «Почтовый голубь» воспроизводится в аутентичном составе впервые) и множество стихотворений, оставшихся за их пределами, к которым примыкают написанные в середине 1930-х стихотворные мемуары об Э. Багрицком «Веселый странник».

---

Январь 1932

Игра[230]

В пуху и в пере, как птенцы-гамаюныши,
Сверкают убранством нескромные юноши.
Четыре валета — и с ними четыре нам
Грозят короля, соответствуя сиринам.
Их манят к себе разномастные дамочки,
Копая на щёчках лукавые ямочки.
Их тоже четыре — квадрига бесстыжая —
Брюнетка, шатенка, блондинка и рыжая.
О зеркало карты! мне тайна видна твоя:
Вот корпус фигуры, расколотой надвое.
Вот нежный живот, самому себе вторящий,
Вот покерной знати козырное сборище,
Вот пики, и трефы, и черви, и бубны и
Трубные звуки, и столики клубные,
И вот по дворам над помойными ямами,
Играют мальчишки бросками упрямыми,
И ямочки щёк и грудные прогалины
На дамах семейных по-хамски засалены.
Картёжник играет — не всё ли равно ему? —
Ведь каждый художник рисует по-своему:
Порой короля он, шаблоны варьируя,
Заменит полковником, пьяным задирою,
«Да будут, — он скажет, — четыре любовницы
Не знатные дамы, а просто полковницы,
Да служат им, — скажет, — четыре солдатика!
Да здравствует новая наша тематика!»
Усталый полковник сменяется дворником,
Полковница — нянькой, солдат — беспризорником.
Кривые столы в зеркалах отражаются,
Свеча оплывает. Игра продолжается.

1932

В бывшей провинции[231]

Углы, пропахшие сивухой.
Козел, заглохший у плетня,
И хрюканье розовоухой,
И сизоперых воркотня,

И «Бакалейщик Еремеев»,
И «цып-цып-цып», и «кудкудах»,
И кладбища воздушных змеев
На телеграфных проводах…

Чего еще прибавить надо? —
Был путь провинции один:
Жить, как безропотное стадо,
Гнить, как соломенный овин,

На черных идолов креститься,
Валиться в прорубь нагишом
И новорожденных из ситца
Кормить моченым калачом…

Провинция паслась и дохла
И на гульбе сшибала лбы,
Пока не вылетели стекла
Из рам урядничьей избы.

А стекла здорово звенели
Под партизанским каблуком;
Неслись тифозные шинели
С мандатами за обшлагом,

Лампады гасли над амвоном,
И на неистовом ветру
Сигнализировали звоном
Село селу и двор двору

Еще валяются осколки
Неубранные там и тут,
И по задворкам кривотолки
Чертополохами ползут,

Но новый быт растет, как вера, —
Колхозным трактором в лугу,
Молочным зубом пионера
И красной розой на снегу.

«Провинция!» В латыни древней
Так назывались иногда
Порабощенные деревни,
Униженные города.

Провинция! — на перевале
Истекших варварских веков
Тебя мы не завоевали,
А оградили от врагов.

Как две разросшихся березы,
Как два разлившихся пруда,
Переплетаются колхозы,
Перерастая в города.

Как ярки угольные дуги,
Как новы в селах огоньки!
Как хорошо, по следу вьюги,
На речке звякают коньки!

«Резвитесь, парни и девчата», —
Картонным горлом прохрипит
Промерзший радио-глашатай
На самой рослой из ракит.

Он, точно грач на голой ветке,
Поздравит занятых игрой
С успехом первой пятилетки
И с наступлением второй.

Так, нивы преодолевая,
Так, мир пытаясь пересечь,
Летит, как молния, кривая,
Но безошибочная речь,

И о Союзе-ясновидце
По-братски шепчут на ветру
Столица миру, мир столице
Село селу и двор двору.

<1932–1933>

«Какие годы вспоминаю я…»[232]

Какие годы вспоминаю я,
Какие радости и передряги,
Когда, душой, как жвачку, их жуя,
Перебираю залежи бумаги.

От некогда звеневшего стиха,
От поцелуев, от рукопожатий
Остались только мышьи вороха,
Не удостоившиеся печати.

От восклицаний наших, от причуд,
Которые когда-то были живы,
Остались только сонные, как суд,
Свидетельски-унылые архивы.

Здесь — опись лет, здесь беглый очерк дан
Моря, и рельсам, и верблюжьим сбруям,
Здесь даже наш с тобою Маргелан,
Который — помнишь? — был неописуем.

Но если в эти записи ушло
Всё, что для нас навеки невозвратно,
Не сжечь ли их? — вот было бы светло,
Вот было бы тепло нам и приятно!

Ночь на 21 ноября 1933

Утюг[233]

Он ходит, как рыцарь в чугунной броне,
Он ходит с опущенным черным забралом,
Как танк, угрожающий вражьей стране,
Как панцирный крейсер, привычный к авралам.

Ему набивают пылающий зев
На вид несъедобной обугленной пищей,
И стынущий пепел свершает посев
Сквозь прутья решетки на душное днище.

И узкие с каждой его стороны
Горят полукружьями парные щели,
Как две раздраконенных юных луны,
Прорезавших муть сумасшедшей пастели.

Он — грузный, трехуглый, трехгранный утюг,
И дно его площе речного парома.
Он тычется в север, он тычется в юг,
В экватор и в полюс, и в пояс разлома.

Он женскую руку, как знамя, несет,
Роскошную руку над пышным раструбом,
Блюдя подытоженный прачечный счет
В маневренном рейсе по чулам и юбам.

Но видя, что подлый ползёт холодок,
Послюненным пальцем коснутся снаружи,
И, скорчив гримасу, поставят, как в док,
В печную отдушину корпус утюжий.

24 ноября 1933

«Но поговорим по существу…»[234]

Но поговорим по существу
(Даже скорбь нуждается в порядке):
Я неплохо, кажется, живу
Я неплохо, кажется, живу
Отчего же дни мои несладки?

Так в тупик заходят поезда,
Так суда дрейфуют одичало…
Изменила ли моя звезда,
Изменила ли моя звезда,
Что меня в пути сопровождала?

Нет, звезда не изменяла мне,
Но, прорехи вечности заштопав,
Есть над ней, в двойном надзвездном дне,
Есть над ней, в двойном надзвездном дне,
Звезды, скрытые от телескопов.

Среди сфер, которых никогда
Никакая не изменит сила,
У нее была своя звезда,
У нее была своя звезда,
И вот эта… эта изменила.

3 января 1934

Память[235]

Кто ты, память? — зверь допотопий,
Что сквозь темя глядит назад,
Или духа бег антилопий,
Прозревающий наугад?

Сколько грустных воспоминаний,
Чей запутан, затерян счет,
Сколько песен, пропетых няней,
Нас, как призраки, стережет!

Сколько, память, с собой мы тащим!
Сколько гнилостных рваных ран
Проецирует в настоящем
Серебрящийся твой экран!

Неужели всё это было
И в прошедшее отошло?
Неужели с темного тыла
Третьим глазом мой мозг ожгло?

И не в будущем ли всё это,
В предугаданном наяву, —
Голос милой и колос лета,
До которых не доживу?

9-10 февраля 1934

Гавайские острова[236]

Погибели ищут фрегаты
И колониальных благ.
Вот залпом уважен триктраты
Гавайский архипелаг.

В подзорной трубе капитана —
— О в плоть облеченный миф! —
Туземная вьется лиана,
Прибрежный нежится риф.

За Куком звенит парусина,
Он взор отточил остро,
Он остров дарит нам, как сына,
Как песню дарит перо.

Капризу, хозяйской причуде
Творящего острия
Обязаны черные люди
Всей радостью бытия.

О выдумщик дерзкий! Ты чалишь,
Кормила сжав рукоять,
К народам, на карте вчера лишь
Начавшим существовать.

Но там, в сочиненном тобою,
Под палицей дикаря
Ты гибнешь — ты вынужден к бою,
И поздно рвать якоря…

Так мир, зачинающий войны,
В классовом гибнет бою,
Так в спичке огонь беспокойный
Жжет мать родную свою.

Так часто тому капитану,
Что дал нам имя свое,
Наносит смертельную рану
Грехов сыновних копье.

Так полон ты, трюм мой хозяйский
Рифмованной чепухи,
И мстят мне за то по-гавайски
Отцеубиийцы-стихи.

О, скорбный фрегат капитаний!
Вступая в кильватер твой,
Мы гибнем от наших созданий,
От выдумки роковой…

8 июня 1934