Марк Тарловский - Молчаливый полет

• Название: Молчаливый полет
• Автор: Марк Тарловский
• Издательство: Водолей Publishers
• Жанр: Поэзия
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9796-0129-8

В книге с максимально возможной на сегодняшний день полнотой представлено оригинальное поэтическое наследие Марка Ариевича Тарловского (1902–1952), одного из самых виртуозных русских поэтов XX века, ученика Э. Багрицкого и Г. Шенгели. Выпустив первый сборник стихотворений в 1928, за год до начала ужесточения литературной цензуры, Тарловский в 1930-е гг. вынужден был полностью переключиться на поэтический перевод, в основном с «языков народов СССР», в результате чего был практически забыт как оригинальный поэт. Настоящее издание объединяет все прижизненные сборники стихотворений Тарловского (сборник «Почтовый голубь» воспроизводится в аутентичном составе впервые) и множество стихотворений, оставшихся за их пределами, к которым примыкают написанные в середине 1930-х стихотворные мемуары об Э. Багрицком «Веселый странник».

---

Что касается эпитета «благородный», нужно напомнить, что этот термин умер в от же день, когда в нашей стране были уничтожены привилегии и сословия. И не могу я, как и другие, серьезно употреблять этот термин. Строчки, которые вызвали возмущение тов. Авербаха, были взяты исключительно в ироническом плане (голос: Это передергивание). Я утверждаю, что эти строчки были взяты в ироническом плане.

В той же книге «Бумеранг» есть стихотворение «План», глее я четко говорю: «Дух племен, и соки их, и речь — (и речь — подчеркиваю!) — всё идет в мартеновскую печь, всё должно одной струей протечь. Нас ведет планирующий гений через формулы соединений». Эти строки не только продуманы, они прочувствованы и они выстраданы на той работе, которую я вел в Средней Азии.

У нас была проведена среди учеников Высшего педагогического института Ферганы по вопросу о том, для чего им нужен русский язык. Отвечали по-разному. Одни говорили — нам нужен русский язык для того, чтобы лучше понимать Маркса, Энгельса, Ленина. В переводе на узбекский язык этих авторов еще не было. Другие говорили — нам русский язык нужен для того, чтобы лучше работать рука об руку с российским пролетариатом. По-моему, лучше всего ответил один киргиз, который сказал: «Русский язык нужен для того, чтобы помножить его на узбекский» (голос: лучше сказали первые). С точки зрения лингвистической это, конечно, верная формулировка, и не только лингвистической, но и политической, по-моему.

Теперь относительно той критики, которую я здесь слышал со стороны тов. Левина. Давайте сразу поставим точки над «и». Дело шло о Гумилеве. Надо открыто декларировать свое отношение к Гумилеву. Я никогда этого не делал. Я сейчас это сделаю. Никогда Гумилев непосредственно на меня не влиял. Я его воспринимал через посредство таких акмеистов, как Мандельштам, Зенкевич, Нарбут. Это первые акмеисты, с которыми я познакомился и которые сильно давили на меня на протяжении первых лет моей работы. Когда я познакомился с Гумилевым, я начал им увлекаться и увлекся им — совершенно открыто заявляю. Но в это время я был уже технически сложившимся человеком. Мне могут пришивать только техническую зависимость от Гумилева. Ни у кого не хватит материала для того, чтобы приписать мне идеологическую зависимость от Гумилева. Никогда я не мог идеологически зависеть от него. Не место и не время сейчас говорить, что представляю собой я, как гражданин, но если вы позволите, я такое заявление сделаю. Как гражданин, я никогда не мог бы включить сознательно ни в одну строку своих стихов ничего подобного тому, что представляет собой идеология Гумилева. Тов. Сурков, когда говорил о вступительным стихотворении к книге «Бумеранг», сказал: «Не надо ли искать в буквах “н.” и “г.” намека на инициалы одиозного поэта?» Думаю, в что это передержка, метафизика, метод, недостойный пролетарского критика. Если бы я назвал книгу «Лязг», «Мозг», «Вдрызг», то, может быть, сказали бы, что это — Зинаида Гиппиус…

Наконец, Сурков не был прав потому еще, что брал «н» и «г» раздельно. В Узбекистане эти «н» и «г» — слитны, и никак не разделяются.

В чем я представляю себе полемику с самим собой, что представляет собой отражение той ломки, которую я пережил, когда поехал на Восток и когда почувствовал, что мой материал не дает мне возможности начать перестраиваться творчески-литературно? Я не хотел бы спекулировать на отдельных замечаниях, которые были сделаны относительно меня одним человеком. Мягкий бас этого человека (я не желаю его называть) одной нотой кроет все баритоны и фальцеты всех литературных крикунов вместе взятых (а у нас есть такие крикуны). Я только прочту несколько строк, совершенно сознательно умалчивая о справедливой критике технических недостатков вещи, о которой здесь идет речь, потому что идеологически эта вещь получила признание того критика, о котором я говорю. Он говорит об одном из моих стихотворений: «Никто не отметил того факта огически эта вещь получила признание того критика, о котором я говорю. остатков вещи, о которой здесь идет речь, потому что идео, что одна из ценнейших идей основоположника истинно революционной философии стала достоянием поэзии… Автор стихов заговорил о том, о чём до него не говорили, и это нужно записать в его актив».

Я это записываю в свой актив. Я принимаю критику технических недостатков вещи. Я признаю, что мне нужно много сделать для перестройки самого себя, и я надеюсь, что это будет сделано.

Относительно стихотворения «Революция», которое было квалифицировано Левиным как контр-революционное, я должен сказать, что оно было напечатано Безыменским в Октябрьской газете ФОСП, посвященной десятилетию Октября. Как будто его тогда никто не находил как контр-революционным и не мог бы найти. Левин является ленинградским критиком. А в Ленинграде многие критики рвали мне брюки. Геннадий Фиш так рвал мне брюки, что если бы он меня при этом укусил, то я поехал бы в Пастеровский институт делать прививку от бешенства (с места: так вы перестраивались). Я уважаю объективную критику, она мне очень помогает. Но иногда критика мешает: когда она необъективна, пристрастна, когда она выходит за рамки критики (с места: мы всегда классово пристрастны). Относительно стихотворения «Революция» я хотел сказать, что оно представляет собой механистический показ борьбы между барами и холопами. Причем там взят реквизит эпохи, даже двух эпох. Это стихотворение поставлено в разделе «Бутафория», и напрасно тов. Левин видит в этом обиду для революции. Это такое стихотворение, в котором действуют не лица, а предметы, в котором действует театральный реквизит и в котором может быть только бутафория. Я еще раз подчеркиваю, что там взято условное механистическое обобщение бар и холопов, причем господа играют в карты, а холопы врываются в их дом. Там употреблено выражение: холопы и скоты, документально заимствованное из эпохи Пугачева. Это не мое выражение, и напрасно Левин мне его приписывает. Холопы врываются в игральный зал, нарушают мирный ход винта, причем делают с канделябрами то, что сказано в стихотворении. Я думаю, что критики, подобные Левину, действуют не как те, кого вел за собой Пугачев, а как те, против кого вел их Пугачев (голос: безобразие!). Товарищи, очевидно, меня не поняли (Голоса: очень хорошо поняли! Вас словно из пробирки вытащили). Надо вам сказать напоследок, что будете ли вы мне помогать или нет, а перестраиваться я буду.

Верно. — М. Тарловский

Примечание к стенограмме

1) стр. 3 — теперь я вижу, что, выступая на производственном совещании поэтов РАПП'а, я зашел в своей самокритике дальше, чем это достойно писателя, твердо стоящего на платформе советской власти и активно сочувствующего социалистическому строительству. В своем самобичевании, на которое меня тогда толкнуло стремление найти с рапповскими руководителями общий язык, я договорился до того, что будто бы только одной ногой стою на почве современности. Это — клевета на самого себя. На почве нашей современности, нашей советской современности, я твердо стою и стоял обеими ногами. Это не значит, впрочем, что я свободен в моей литературной работе от некоторых недостатков.

2) стр. 7 — Во вступительном стихотворении к сборнику «Бумеранг» я произвожу филологический анализ слова «бумеранг» и указываю на то, что в его концовке звучит характерная для узбекского языка аффриката «нг», причем называю даже соответственное узбекское слово ating <часть текста неразборчива>

Говоря о том, что я увлекался стихами Гумилева, я допустил в своей самокритике ту же передержку, что и на с. 3: я увлекался его стихами не больше, чем стихами многих других поэтов, к тому же это было давно, и теперь стихи Гумилева сильно потускнели в моих глазах.

Открытое письмо в редакцию «Литературной газеты»[300]

Уважаемые товарищи!

Прошу напечатать следующее.

Считаю необходимым увеличить на одну единицу число примеров, свидетельствующих о том, как бывшие руководители бывшей российской Ассоциации пролетарских писателей осуществляли на практике ложный и многократно за последнее время осужденный «Правдой» и «Литературной газетой» лозунг «союзник или враг». В своей речи на последнем производственном совещании поэтов РАПП (17 апреля) Л. Авербах, процитировав из моего стихотворения «Фергана», помещенного в сборнике «Бумеранг» (а в свое время и в 9-й книге «Нового мира» за прошлый год), строчки, в которых я говорю о «тургеневском русском языке», обвинил меня в великодержавном шовинизме, совершенно умолчав о том, что всё стихотворение в целом представляет собою развернутый и правдивый показ торжества советской национальной политики на нашем Востоке и является попыткой подать в художественной форме отчет о моей культурнической работе с учащейся молодежью советского Востока. Л. Авербах сделал при этом вид, что не замечает иронического тембра приведенных им строк (иронического именно в отношении «тургеневского языка») и что в следующем за стихотворением «Фергана» стихотворении «План» совершенно недвусмысленно развиваются положения, прочно простроенные на основе ленинско-сталинского учения о национальной политике. В стихотворении «План» есть строк, неопровержимо свидетельствующие о том, что я не только не ратую за консервацию «тургеневского русского языка», но, наоборот, считаю неизбежным его слияние с языками других народов социалистической эпохи: