Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

• Название: Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма
• Автор: Фаина Сонкина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4448-0452-0

Личность выдающегося филолога, литературоведа, культуролога Ю.М. Лотмана (1922–1993), одного из основателей знаменитой Тартуской школы, его жизнь и творчество сегодня вызывают особый интерес исследователей. Именно поэтому М.В. Сонкина решилась на публикацию не только воспоминаний своей матери Ф.С. Сонкиной, но также ее дневников и переписки с Лотманом, представляющей живой взволнованный разговор двух любящих людей. Знакомые со студенческих лет, Ю.М. Лотман и Ф.С. Сонкина сблизились спустя два десятилетия и с тех пор их отношения играли огромную роль в жизни каждого. В отличие от писем многих известных корреспондентов-коллег Лотмана, их переписка почти не затрагивает научных проблем, она обращена к жизни частной, бытовой, душевной, освещая как внутренний мир Юрия Михайловича, так и характер женщины, которую он любил долгие годы. Как сказал сам Лотман, «история проходит через дом человека, через его частную жизнь». В этом смысле переписка Лотмана и Сонкиной войдет в русскую культуру не только как яркое свидетельство чувства, редкого по накалу и высоте, но и как свидетельство эпохи.

---

К 1967 году уже и Хрущева сместили, а последние остатки свободы для меня и моих друзей выражались, быть может, только в песнях Окуджавы, жадно записываемых нами на огромные катушки пленок первых наших неуклюжих магнитофонов.

Работу в школе я очень любила, но она требовала «полной гибели всерьез». Мне всегда надо было зарабатывать на семью, и двойная нагрузка, огромное количество старших классов, не оставляла времени для чтения специальных филологических журналов; а кроме того, чтобы подработать, я каждый вечер читала лекции в институте, так что возвращалась домой всегда поздно. Очень грустно признавать, что мне, филологу, слушавшему в университете знаменитых профессоров, не удавалось продолжать свое филологическое образование. Для себя успевалось только читать «Новый мир» Твардовского; это чтение было нашим «глотком свободы». Однако и журнал скоро прекратил свое существование в своем прежнем виде. Разогнали его редакцию, а потом пришлось уйти и самому Твардовскому. Все поменялось…

Весной 1967 года гостья моей московской подруги Л.С. Лагун восторженно рассказывала собеседникам о своем посещении Тарту. О лекциях Ю. Лотмана, о гостеприимстве его семьи, о жене и детях, но главное – о самом Ю.М., которого слушают не только студенты-филологи и студенты других факультетов, но и гости из других городов. Рассказывала о почетном праве участвовать в студенческих конференциях и особенно о том, как трудно, но и престижно печататься в «Трудах» ТГУ.

Прошло семнадцать лет с тех пор, как мы виделись с Ю.М. в последний раз, и, признаюсь, ничего из услышанного я не знала. «Трудов» не читала, о популярности его не ведала. Вообще была далека от мира науки, от его мира. Даже в Ленинграде после 1950 года я была всего несколько раз, виделась с друзьями, а главное, ездила туда со своими старшеклассниками, стремясь расширить, как только могла, их кругозор, дополнить их образование. Слушая рассказы о Ю.М. и его семье, я вспомнила, как когда-то Юра был влюблен в меня и какой крах я потерпела, решившись ему, столь гордому, предложить себя в жены, не любя. Я написала ему письмо[15], пересказывая слышанный мною рассказ о нем. Писала о том, как он популярен и известен преподавателям МГУ, где в то время работала еще одна моя подруга. Все было правдой, ничего я не придумала. Я уже успела в Ленинке (Ленинской библиотеке) найти работы сотрудников Юриной кафедры и узнать, чем они занимаются. Сообщала ему, что у меня дочь и что она кончает школу, а я учительствую. Ответ пришел буквально через неделю.

Сличая даты на письмах и конвертах, я поняла, что Юра ответил мне в тот же день, как получил мое письмо, а оно шло в Тарту всего три дня. И вот я открываю желтый[16] конверт, читаю письмо на желтой бумаге. Скупо, четким Юриным почерком написано, что он благодарит меня за память, что его старший сын тоже кончает школу. Но что «напрасно я напоминаю ему свою девичью фамилию» – он и «почерк мой помнит». А я искренно думала, что он меня за семнадцать лет совершенно забыл, потому не поймет, кто выражает ему все эти восторги. Помню также, что последняя его фраза наполнила меня чем-то вроде гордости, а может даже чисто женским тщеславием: «Вот не забыл же!», – но и какой-то неосознанной беспричинной радостью.

Навсегда осталось в памяти, как важнейшее в жизни, как в ту весну, ранними майскими днями на даче в Хотьково, что недалеко от Загорска[17], уже щелкали соловьи в кустах у речки Вори и как хороши были тогда поздние закаты. Однажды вечером шла пешком до станции (километра четыре), чтобы сесть на электричку до Москвы. Было еще светло; вольно и весело дышалось, пели птицы, дул свежий и уже теплый по-летнему ветер; и хорошо думалось о будущем. Была одна из тех редких в жизни минут, когда особенно чувствуешь гармонию, ощущаешь свое единство со всем живым миром – и радуешься этому. Что-то неясное ждало меня впереди; что именно, неизвестно, но настроение было такое, словно вот-вот должно произойти что-то особенно радостное. Я хорошо помню это ощущение, это предвестие чего-то; оно несомненно связывалось в сознании с этим Юриным письмом на желтой бумаге, с его «я и почерк Ваш помню».

5

Профессиональная жизнь моя в это время резко поменялась. Школы, наравне со всеми предприятиями страны включенные в социалистическое соревнование, должны были выдавать «отличную продукцию». Дирекция требовала теперь выполнения плана по успеваемости, то есть завышения оценок ученикам. Работать в таких условиях мне не представлялось более возможным, и я решила уйти из школы, хотя очень любила свою работу и у меня были прекрасные отношения с учениками. Я получила должность старшего научного сотрудника Всесоюзной Книжной палаты. Нужно было готовиться к совершенно новой для меня стезе.

В семье все было достаточно благополучно. Дочь, отмучившись с математикой в младших и средних классах школы, хорошо училась по гуманитарным предметам, что меня радовало. После долгих лет жизни втроем в 14-метровой комнате наша семья из трех человек наконец переехала в отдельную двухкомнатную квартиру – неслыханная по тем временам роскошь! Мы всей семьей катались на лыжах, любили наши компании за городом в нерабочие дни. Я еще не забыла и свое молодое пристрастие к танцам, к игре на фортепьяно. Песни Окуджавы, столь любимые нами, словно предвещали какую-то новую жизнь нашим чувствам, которые эпоха так старательно пыталась в нас заглушить. Одним словом, все было хорошо.

Второго моего письма в Тарту я не помню, не помню и когда его послала. В нем я просила Юру позвонить мне, когда он снова приедет в Москву. Кажется, я даже предложила встретиться гдето. Мы – старые знакомые, отчего же не повидаться. Вероятно, письмо писалось летом, а может быть и осенью.

Написавшись, забылось.

Новая работа требовала от меня больших усилий и времени. Нужно было освоить неизвестную мне область знания – научно-техническую терминологию книгоиздательского дела. Унифицированная терминология и стандарты издательского дела и полиграфической промышленности у нас в стране только зарождались, и никто толком не знал, что это такое. Но чиновникам хотелось ездить за границу. Как всегда, им нужно было щеголять успехами, в том числе в книгоиздании. Ответственность, возложенная на меня, пугала и заставляла работать втрое. Никто подсказать мне ничего не мог. Пришлось засесть за лингвистику, информатику и другие науки. Как заведующий сектором терминологии, я должна была отвечать за выпуск Словаря издательских терминов. А поскольку нужно было наконец, чтобы нас понимали на Западе, терминологические стандарты готовили на четырех языках: русском, немецком, английском и французском. За напряженностью новой работы предощущения прошлой весны выпали из памяти.

Но вот совершенно неожиданно вечером 27 января 1968 года меня позвали к телефону, и голос в трубке сказал: «Здесь Лотман. Фрина, я в Москве и хотел бы вас видеть». Заикался он ужасно, больше, чем в юности. Голос срывался, становился тонким и пронзительным. Я ответила, что живу там-то и там-то и буду рада встретиться, когда он сможет приехать. На это – уже абсолютно твердо, без заикания – последовал ответ, что он остановился в гостинице «Украина»[18] и что хотел бы встретиться со мной именно там. Я согласилась, быстро собралась и отправилась.

Юра встретил меня у входа в гостиницу. Он был в тяжелом зимнем пальто, с шалевым меховым воротником, в высокой меховой шапке. Не помню, увидела ли я, как он изменился, может быть, не обратила внимания. Мы поднялись на лифте, кажется, на 24 этаж, в его крохотный номер. На столе стояла тарелка с тремя апельсинами. Потом Юра объяснил мне, как долго решал, что мне предложить: пригласить поужинать ему казалось фривольным, принять меня в пустом номере он тоже не мог, и вот остановился на апельсинах. В то время в Москве проходила конференция, посвященная юбилею С. Эйзенштейна, на которой Юра выступал. Мы мало говорили в тот вечер. Он спросил меня, счастлива ли я, и если несчастлива, то как бы я написала это слово – слитно или раздельно. На это я честно ответила: «Раздельно».

Он пошел проводить меня до метро у Киевского вокзала. Падал мягкий снег, и мне было так радостно, как никогда в жизни до этого зимнего вечера. Я понимала, что это начало чего-то совершенно нового, счастливого. Юра позже признался мне, что он тогда так не думал. Ему казалось, что все, что произошло, – только счастливое приключение. Он боялся возврата прежней боли. Года через три он вспомнил, что ему было горько. Эта его боль стала понятной мне позднее. А в то время я думала о главном: что не забыл меня, что помнил все эти годы. У меня хранятся два его «любовных» письма, и первое из них – присланная через две недели после той встречи в Москве открыточка из Риги. В ней два слова: «О-о-чень скучаю». Юра пробыл тогда в Москве еще неделю, и мы виделись с ним еще два раза. Каждая встреча делала меня счастливее. Мои предчувствия счастья обратились в глубокое ощущение радости моей новой жизни.