Марат Басыров - Печатная машина

• Название: Печатная машина
• Автор: Марат Басыров
• Издательство: Издательская группа «Лениздат», «Команда А»
• Жанр: Проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4453-0814-0

Жан Жене — у французов, Чарльз Буковски — у янки, у России новых времен — Эдуард Лимонов. В каждой национальной литературе найдется писатель, создавший яркий образ экзистенциального бунтаря, в котором олицетворено самосознание если не целого поколения, то значительной его части. Но мир, покинувший лоно традиции, устроен так, что дети не признают идеалов отцов, — каждое поколение заново ищет для себя героя, которому согласно позволить говорить от своего имени. Этим героем никогда не станет человек, застывший в позе мудрости, знающий сроки, ответы на главные вопросы и рецепты успеха. Нет, герой этот — мятущаяся личность, сплав демонических страстей и плачущей под их гнетом оскверненной души. Марат Басыров дал жизнь и голос этому герою — герою поколения нынешних сорокалетних. Недавно еще безрассудных, бунтующих, на ощупь познающих разницу между наваждением и озарением, теперь уставших, но не смирившихся и не простивших.

Знакомьтесь, если вы еще не встречались — Герой Нашего времени.

---

Я лежал на кушетке, с полиэтиленовым отростком из руки, и вытирал слезы.

Где мои тридцать семь лет? Куда они подевались? Куда делся я, каждодневный в этих долгих годах, такой разный и такой мучительно живой? Где та кровь, те чувства, тот воздух счастья и свободы?

Как банально проходит жизнь! Какие избитые тропинки Ты протоптал для нас, Господи! Мы ходим по ним, стараясь попадать в следы, но, видимо, широки Твои шаги. Ты знаешь, куда Ты шел, а мы не ведаем. И несем чушь. И я говорю Тебе это, потому что больше не знаю, что сказать.

Снова подошла сестра. Она все так же была прекрасна, но я уже знал, что это обман.

В ее руке был шприц.

— В задницу? — спросил я.

— Что? — не поняла она.

— Колоть куда будете?

— Под лопатку.

Когда она сделала укол, меня охватил жар. Как будто огонь, родившийся в паху, прошел все тело изнутри и полез изо рта.

— Вам часто признаются в любви? — обдал я ее напоследок.

— Постоянно, — ответила она.

Когда я пил, время двигалось неравномерно: то ползло на брюхе, то стремительно проносилось мимо. Казалось, я мог дотронуться до него, мог погладить, но мне было страшно протянуть руку, — чего она могла коснуться? Вещей, разбросанных вокруг? Стен, дверей, унитаза? Живого существа, которое когда-нибудь умрет? Во всем, везде, в любой закорючке было время, — заглядывая в зеркало, я находил его в своих нечесаных волосах, в мешках под глазами. Казалось, замедлив свой ход, проявляясь тут и там столь откровенно, оно хотело что-то мне открыть. Например, что я умираю. Медленно, каждый день, незаметно. Что после определенного возраста мы все начинаем умирать, и нет пути назад.

Все это хотелось кому-то рассказать, с кем-то поделиться. Было тоскливо понимать это одному, жить наедине с таким знанием и не попытаться разбить голову о бетонный угол. Сдерживать себя, борясь с чувством неминуемой утраты, которая уже происходит, ежесекундно, что бы ты ни делал, как бы ни храбрился, наливая новый стакан.

Очень легко опустить руки.

Вот сосед с нижнего этажа ушел за полгода. Выдал замуж дочь, продал «москвичонок», потушил глаза, как свет в прихожей, и стал хлестать не просыхая. У него была квартира, дача, жена, собака. Он стал дедом, но это его уже не вдохновляло. Ему все обрыдло. Думаю, он вдруг понял, что его наебали — цинично, намеренно, безжалостно. Равнодушно. Не близкие, не те, кого он знал. Кто-то, кого он никогда не видел. Может быть, Ты, Господи. И тогда он сорвался в пропасть, чьи отвесные стены были отполированы до блеска. Не за что было зацепиться. Ну, или незачем…

— Ужасные истории рассказываешь. — Марина тормознула у моего подъезда.

Было уже темно, в окнах пятиэтажного дома горели огни. Все, кто хотел, включили свет.

Белову мы высадили раньше, я пересел на ее сиденье.

— Покурим?

— Давай.

Марина достала из бардачка сигареты.

Мы закурили.

— Ты не хандри. — Она нажала клавишу на приборной доске, и стекла дверей поползли вниз.

— Ладно. — Я затягивался дымом и выпускал его в темный сырой воздух.

Он был густ, в нем можно было выдувать коридоры. У меня немного кружилась голова.

Мы молчали. Мне не хотелось идти домой.

Попроситься поспать в машине?

В детстве я мечтал иметь дом на колесах. Или хотя бы на крыше.

Я щелчком забросил бычок в кусты.

Потом потянулся к Марине, мы обнялись. Она была одна из немногих, кто не отвернулся от меня. Где был Бог и все Его ангелы? А подруга — вот она, я чувствовал грудью ее грудь.

Мы разлепились, и я вылез из машины. Побрел к подъезду, шаря в карманах куртки в поисках ключа.

— Эй! — окликнула меня Марина.

Я обернулся.

— Он не виноват, слышишь?

— Кто?

Она завела мотор и уехала.

Я еще немного постоял, послушал тишину и открыл дверь подъезда.

23. ПЕЧАТНАЯ МАШИНА

В ту далекую зиму, лет пятнадцать назад, я украл печатную машинку. Унес ее из клиники гриппа под носом у сонных сторожей, начхав на все их обхождение. «Они (врачи и медсестры) даже не заметят пропажи», — утешал я себя, морозным утром спеша к метро. Тяжеленная машинка покоилась у меня на спине в футляре из-под аккордеона. Первый же рядовой ментяра, тормознув меня, мог стать моим прокурором. Я же мечтал стать поэтом. Гений Иосифа Бродского не давал мне покоя. Я ревел от зависти, читая его стихи. Он ставил под пресс все мое существование. Менты, сторожа, Бродский, мои кривые рифмы — вся эта братия строевым шагом маршировала за мной, тяжело припечатывая мой затылок.

Придя домой, я обнаружил, что слямзанная машинка оказалась увечной: в пехотных рядах ее алфавита не хватало двух букв — А и М. Кто-то может сказать, что это сущий пустяк, но без этих букв некоторые слова теряли значение, а, например, «мама» вообще растворялась в пустоте без остатка. Моя мама и вправду была далеко, так что мне ничего не оставалось, как просто принять обе эти данности, объединив их в одну.

На улице гремел февраль, не тот, пастернаковский, когда нужно было, кровь из носу, достать чернил и плакать, а самый что ни на есть некрасовский. Последние его дни с трудом тащили упирающуюся баржу зимы. Я сидел и одним пальцем стучал по маленьким круглым кнопкам.

Мне было невыносимо от собственной бездарности. Никто меня не любил, не было ни одной женщины, которая бы заплакала над моими стихами. Я комкал листки бумаги и заправлял новые. Я не хотел достичь совершенства — я хотел понять, чем оно грозит. Решив подступиться к нему с черного хода, я тем самым сжигал за собой мосты.

Вре…я год… зи……. Н… гр…ниц…х спокойствие. Сны… — печатал я одним пальцем. Меня завораживала пронзительность недосказанного, рождающаяся на бумаге. Лишь спокойствие и сны оставались привычно целыми.

«С чего нужно начать? — размышлял я. — С белого листа. С голых стен. С последнего зимнего дня?»

Измени мир вокруг себя, и изменишься сам. Это была та формула, которая на начальной стадии не требовала никаких усилий. Попробуйте напечатать: «мама мыла раму», — не имея в распоряжении двух основных для этой фразы букв. А? Что получилось? Примерно это я и имел в виду.

Для начала нужно было избавиться от мебели. Секретер, шкаф, тумбочки, стол — все подвергалось выселению. Не понимая до конца, зачем мне это нужно, я был твердо уверен в правоте своих действий. Спокойствие и сны? Ага! В таком случае, кровать — тоже на хуй! Оба стула, большие, как братья Кличко, — долой! Тапочки также шли на помойку. Все: от сеточки для волос до занавесок на окне — в Конармию! Пусть скачут себе, помахивая сверкающими на солнце шашками. Пусть ослепляют других выебонистым своим аллюром.

Короче, я загородил весь коридор всем этим хламом. Соседи злобно молчали, но связываться боялись. В моих глазах читалась отрезвляющая и приводящая в чувство решимость. В моих глазах блистало по Эвересту, и у соседей захватывало дух от величия этих снежных вершин.

Единственное, на что я не решился, — это избавиться от стереоустановки. Малер, Григ, Бетховен, Моцарт, Бах, — нет, эти парни были мне нужны. Эти челы помогали мне во всем. Пару лет назад я изобрел новый способ просмотра телепередач. Например, любые пидристические новости прекрасно шли под Бетховена. Пять концертов для фортепиано с оркестром органично ложились на дебилизованные картинки. Крейцерова соната вообще могла заполнить любой бред. Григ глушил искрометный юмор комедий для даунов. Ему очень хорошо в этом помогал Альбинони. Моцарт отлично ладил со спортивными программами, Бах — с музыкальными. Короче, каждой твари я находил пару, и меня страшно веселило их совокупление. Я чувствовал себя богом, потирающим ладошки после трудовой недели.

Паркет в моей комнате рассохся и скрипел под гнетом моих шагов. Это было похоже на нытье. Я усмехался про себя, готовясь полностью без остатка сгореть в огне перемен. Жанна, из истеричной и сомнительной девственницы превратившаяся в безоговорочный дух, — вот на кого был устремлен мой внутренний взор. Меня не страшила даже копоть инквизиторского костра — его дым завялил не одну великую тушку. Я был способен оценить любой самый черный и тяжелый юмор, ведущий хоть куда-нибудь. Мне необходимо было движение, и я начал путь, оттолкнувшись от невидимой стены.

Машинку я установил посреди комнаты. Алтарь не алтарь — место силы. Я не стал ползать на жопе, чтобы его найти, просто взял и определил точку пересечения двух диагоналей комнатного прямоугольника, понадеявшись на их абсолютную тупость.

Итак, место было найдено. Сколько стихотворений я должен был написать за день? Не знаю. Много. Какая разница, я не собирался их считать. Я знал одно, что, если сразу же ограничить себя цифрами, это, в конце концов, закончится плачевно. Я не доверял цифрам. Мне не нравился их подход к делу. Они не давали места разгуляться воображению. Единственная, устраивающая меня, была горизонтально уложенная восьмерка. У меня неизменно вставал член, когда я видел ее в таком положении. Ее формы меня возбуждали. Мне хотелось ее выебать.