Андрей Болотов - Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков Том 2

• Название: Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков Том 2
• Автор: Андрей Болотов
• Издательство: Терра
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1993
• ISBN: 5-85255-384-0, 5-85255-382-4

Автор этой книги Андрей Болотов - русский писатель и ученый-энциклопедист, один из основателей русской агрономической науки.

Автобиографические записки его содержат материалы о русской армии, быте дворян и помещичьем хозяйстве. Он был очевидцем дворцового переворота 1792 года, когда к власти пришла Екатерина II. Автор подробно рассказывает о крестьянской войне 1773 - 1775 годов, описывает казнь Е. И. Пугачева. Книга содержит значительный исторический материал.

---

 Другою достопамятностию, случившеюся сею весною, можно почесть деланный мною тот славный опыт, который доказал, что овес несравненно лучше и выгоднее сеять гораздо мельче обыкновенного, и что на хорошей земле урожай таковому может превосходить всякое вероятие; ибо у меня от посеянного в саду на грядке мелко и не глубже как на палец, овса действительно родилось от одного зерна 2197 зерен. Количество такое, которое всех нас удивило и подавало повод к заключению, что вперед будут у нас овсы лучше родиться против обыкновенного. Однако опытность и время доказало, что все сие великолепное открытие, но худобе наших полевых земель, не произвело мне ни малейшей пользы; но мы, несмотря на опое, остались при прежней методе, и овсы при прежнем своем ничего незначущем урожае.

 А столь же малую пользу произвели и все прочие деланные мною в сию весну опыты с разными хлебами, и вся польза состояла только в том, что я в сих занятиях с особливым удовольствием проводил свое время.

 Не успел настать июнь месяц, как я обрадован был до чрезвычайности нечаянным и совсем неожиданным получением письма от экономического общества из Петербурга. Как таких повсеместных почт тогда еще не было, какие учреждены у нас ныне, то письмо сие прислано было в каширскую воеводскую канцелярию, а оттуда с нарочным ко мне доставлено. Было оно благодарительное от имени всего общества за присланное от меня сочинение, и в самом существе своем хотя ничего не значило, но для меня в тогдашнее время казалось неведомо как важным.

 Я кичился тем, властно как великим каким приобретением, и поставлял себе то за великую честь, что сам президент того общества и первая тогда знаменитейшая в государстве особа удостоила меня своею перепискою. Президентом сим был тогда у них граф Орлов, самый тот Григорий Григорьевич, который так меня любил в Кенигсберге и который, сделавшись фаворитом государским, играл тогда знаменитейшую роль в России и без всякого сумнения всего меньше обо мне думал и помнил. Но как для общества весьма нужны были корреспонденты, а особливо такие как я, и надобно было повсюду их отыскивать и всячески их поощрять к дальнейшей с собою переписке, то им самим я был очень нужен; почему и не мудрено, что они тогда ко мне написали несколько строк и в оных, изъявив свое удовольствие о присылке моих ответов, изъявили желание свое о том, чтоб и впредь сообщаемо было от меня все мне известное.

 Но как бы то ни было, но я получением письма сего был крайне доволен и по сродному всем любославию {Тщеславию.} не преминул показывать его всем знакомым и незнакомым так, как бы сокровище какое.

 Но не успел я еще от радости сей опомниться, как другое важное и также совсем нечаянно полученное известие и письмо, всю мою радость прервав, погрузило меня, напротив того, в печаль и огорчение превеликое. Пришли нарочные ходаки из Пскова и принесли мне такое известие, которого неожидаемость привела меня даже в изумление и поразила как громовым ударом. Зять мой, господин Неклюдов, уведомлял меня, что всемогущему угодно было прекратить век жены его, а моей старшей сестры Прасковьи Тимофеевны; и 19–е число марта был последний день ее жизни, а 26–го числа того ж месяца предано было и тело ее земле в их приходской церкви.

 Не могу изобразить как жаль мне было сестры сей. Она была мне старшая, и я любил и почитал ее наравне с матерью и был ей в жизнь свою многим обязан, да и она любила меня отменно, и не одна слеза выкатилась у меня из глаз при узнании о ее кончине. Она была еще очень не стара, жила только 41 год и скончалась почти на ногах и в совершенной памяти, и сколько мог я судить, то смерти ее причиною была обструкция, сделавшаяся в правом боку и наконец прорвавшаяся.

 Но как бы то ни было, но я чрез смерть ее лишился тогда и последней своей близкой и кровной родственницы, и остались только в живых дети от обеих сестер. От сей один только сын, а от меньшой сын и три дочери, из которых старшую, Надежду, взяла было к себе покойница сестра, с тем, чтоб ее и выдать замуж с своим приданым, и как она по доброте ее нрава, характера и всего поведения любила ее как дочь родную, то осиротела тогда и сия бедняжка, и для ей удар сей был еще чувствительнее, нежели к для самого меня. Она принуждена была потом возвратиться в дом отца своего, женившегося уже на другой жене, и жить с молодою мачехою и меньшими сестрами.

 Впрочем достопамятен был сей месяц и некоторыми вещами до экономик относящимися. Около самого сего времени завел я у себя прекрасные цветы, пестрые ирисы, ездивши однажды в гости за Серпухов к тамошним родным жены моей, нашел я их в лесах тамошних и перенес их оттуда в цветники свои, чего они, по всей справедливости, были и достойны. Они и поныне еще украшают собою цветники мои и не посрамили бы и самые царские; а время и опыты научили меня как их удобнее и размножать можно.

 Другое и важное экономическое предприятие, произведенное мною около сего времени, было пренесение хлебного гумна моего на то место, где оное ныне находится. До сего времени находилось оно по сю сторону прудов и прямо за воротами; овины были в такой близости от двора, что не один раз при горении оных подвергались мы опасности, чтоб от них не потерять всего дома. Итак, отчасти для избавления себя от сей опасности, а отчасти и для расширения нового и большого сада своего тем местом, где было гумно и хлебник, а улицу тем, где стояли овины и были половни и сараи, перенес я все гумно и хлебник за пруды на полевую землю и назначил место как под гумно, так и для риги и молотильного сарая, которого до сего времени у нас не было. И сие было первое распространение усадьбы моей за пруды и вершину.

 Третье и того еще важнейшее дело состояло в подаче челобитной в межевую канцелярию о продаже мне земли в моей шадской деревне, что ныне лежит в Тамбовской губернии. О сей земле рассказывал уже я вам первейшие подробные обстоятельствы недавно; но как она и покупка оной имеет великое влияние во многие происшествия жизни моей, и мне нередко об ней впереди говорить будет надобно, то и про теперешнюю подачу челобитной расскажу вам обстоятельнее.

 Побудило меня к тому то обстоятельство, что в конце минувшего года издан был тот славный манифест о межеванье {См. примечание 7 после текста.}, который произвел во всем государстве толь великое потрясение и всех владельцев деревенских заставил так много мыслить, хлопотать и заботиться о всех своих земляных дачах и владениях. Повелено было размежевать все земли в государстве, и учреждены были межевые канцелярии и конторы; составлен целый межевой корпус из землемеров и других чиновников, и как всем им поступать и что делать — предписаны формы и подробнейшие наставления в сочиненных для того и обнародованных межевых инструкциях.

 Важность сего нового дела была так велика, что у всех сельских и деревенских жителей объяты были все умы помышлениями и разговорами об оном. И как межевание сие долженствовало тотчас и начаться и около сего времени и действительно уже проводилось в Московской губернии и в уездах к оной принадлежащих, и в ближнем к нам городе Серпухове учреждена была межевая контора, то все начинали уже готовиться к оному и снабжать себя всеми нужными к тому сведениями и вещами.

 Как помянутые межевые инструкции, а особливо канцелярская и конторская, составляли книгу, которую всякий запастись или, по крайней мере, прочесть старался, то легко можете заключить, что не преминул и я не только запастись оною, как скоро она вышла, но и несколько над нею посидеть и поштудировать для узнания всего написанного в ней и для предварительного получения обо всем межевом деле надлежащего понятия. А при сем–то случае увидел я, что не позабыты были никак и наши степные впусте лежащие земли, но их все велено было канцелярии московской распродать как завладевшим оными, так и другим охочим {Желающим.} людям.

 Повеление сие сколько одних обрадовало, столько других опечалило и привело в задумчивость. Цена, назначенная сим землям, была совсем не такая, какой все ожидали, но вместо гривны за десятину, как все полагали и думали, определено и за самую впусте лежащую и никем не владеемую землю брать по рублю за десятину, а с строевым лесом — по три рубля; а за завлаженную не иначе как тройную цену, то есть за пашенную и луговую по три рубля, а с лесом по девяти рублей. Цена, показавшаяся тогда всем чрезвычайною, хотя в самом деле была и она весьма малая и умеренная.

 Но как бы то ни было, но все показавшие, из единой ненасытной жадности в завладении своем многие тысячи десятин, тогда ахнули и не знали, что делать. Доводилось иным платить по нескольку десятков тысяч, и хорошо, если кому было за что, и земли столько у них в завладении было, сколько ими показано. Но многие наклепывали на себя, чего не бывало, и долженствовали теперь платить многие тысячи понапрасну.