Клер Эчерли - Элиза, или Настоящая жизнь

• Название: Элиза, или Настоящая жизнь
• Автор: Клер Эчерли
• Жанр: Современная проза
• Год: 1969

Героиня романа Клер Эчерли — француженка Элиза — посмела полюбить алжирца, и чистое светлое чувство явилось причиной для преследования. Элиза и ее возлюбленный буквально затравлены.

Трагизм в романе Клер Эчерли — примета повседневности, примета жизни обездоленных тружеников в буржуазном обществе. Обездоленных не потому, что им угрожает абстрактная злая судьба, представляющая, по мнению модных на капиталистическом Западе философов, основу бытия каждого человека. Нет, в романе зло выступает конкретно, социально определенно, его облик не скрыт метафизическим туманом: таков облик капитализма в наши дни.

---

Уехать? Но как? А бабушка? Кто станет ее навещать? Люсьен уточнял: «несколько недель». А потом? И как я там буду жить? А драгоценности, на выкуп которых я уже почти скопила деньги? Я открыла окно и высунулась. Женщины смеялись первым неуклюжим шагам ребенка. Из бистро, на другой стороне улицы, доносилось пьяное пение. Девушки, похожие на Мари — Луизу, заигрывали с парнем. «Животная жизнь. Они пробуждаются, только чтоб защитить интересы своей корпорации, своего клана — докеров, служащих или дорожников. От них ничего не дождешься. Искать надо в другом месте». Эти мысли владели мной, когда с реки повеял теплый ветерок. Я ощутила его на лице и не стала разбираться в причинах внезапно охватившей меня радости. Уеду. В тот же вечер я написала Люсьену. Мне понадобилась целая неделя, чтоб подготовиться к отъезду, — настолько невероятным было это событие. Я отправила в контору Пюэс предупреждение, написанное в несвойственном мне уверенном тоне, что буду отсутствовать в течение двух месяцев. Убрала наши три комнаты. Посыпала плинтусы порошком против тараканов, которые не преминут явиться, выстирала и выгладила всю свою одежду, но так и не набралась храбрости сказать бабушке о предстоящем отъезде. Напишу ей из Парижа, солгу, ничего не поделаешь, оправдаюсь внезапной болезнью Люсьена.

«К тому же, — сказала я себе трусливо, — через два месяца я вернусь».

Входя в вагон, я засмеялась. Люди на неслыханных скоростях пролагают новые пути, а я впервые еду поездом. Но то был поезд реванша. Настоящая жизнь не могла не начаться.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Человек, который щупает утром носки,

затвердевшие

от вчерашнего пота, и затем их с трудом надевает.

И надевает рубашку, затвердевшую от

вчерашнего пота,

И думает утром, что умоется вечером,

А вечером думает, что умоется утром,

Потому что он слишком устал…

Р. Деснос[4]

Я прислушивалась к дождю. Он падал на цинковый выгиб стока как раз под окном. Дождь лил уже неделю. Я приехала двадцать дней назад, и управляющий, читая карточку, которую я заполнила, хмыкнул: «С приездом в дождливые края!» Париж тонул, я видела только влажный блеск, низкое небо. Возле окна комната была светлой. Кровать, покрытая коричневым плюшем, скрывавшим железные ножки, затемняла угол налево от двери. Двумя этажами ниже Люсьен обсуждал с другими мою судьбу. Я ждала. Капли расплющивались о плиты. Я подошла к ночному столику и включила проигрыватель. Отрегулировала, чтоб музыка струилась негромко. Это была португальская песенка, Люсьен перевел мне название: «Когда подымается ветер». Мне нравилось начало, дрожащее, синкопированное. Что они решат? Я села на кровать. Конец передышке. Комната была им нужна, а я не хотела ее покидать. Они обсуждали это без меня.

Дождь перестал. Я открыла окно и высунулась. Здесь не было ни деревца, ни травинки, только сухие перекрещивающиеся линии, и среди них струи дыма, черные или белые. В этом пейзаже было что–то грустное, пронзительно–трогательное. Гостиница возвышалась на несколько этажей над соседними домами. Вечером, в часы тумана и фонарей, комната казалась мне подвешенной, плывущей в ирреальном, пугающем мире.

Подергав ручку двери, вошел Люсьен.

— Пойдем, Элиза, мы объясним тебе, как поступить.

— Комнату нужно освободить? — спросила я, спускаясь.

— Увы, да. Но мы нашли выход.

Он обогнал меня. Его комната была на третьем, в конце длинного сумрачного коридора. Он открыл дверь и знаком пригласил меня. Там были два парня примерно того же возраста, что и брат, — они сидели или, точнее, валялись на кровати, — и женщина, лица которой я не видела.

— Итак, — сказал Люсьен, — Вера, здесь присутствующая, займет комнату Робера.

Вера кивнула. Она была красива, но неулыбчива. Ее платье показалось мне элегантным. Трудно было представить себе, что у нее нет комнаты.

— Я поночую некоторое время у Мишеля, а ты, Элиза, поселишься у меня.

Я робким голосом выразила согласие. Решение огорчило меня. Комната, более просторная, чем та, которую занимала я, была темной, окно выходило на улицу. Сквозь занавески я читала вывеску напротив: «Соборная булочная».

— Еще одно, — сказал Люсьен, — капиталы идут на убыль. Я должен вернуть тебе то, что ты мне дала. До отъезда я рассчитаюсь с тобой. Но как быть тем временем? Не хочешь ли поработать?

Зачем спрашивать об этом перед посторонними? Как отказаться? Это он нарочно, рассчитал заранее. Я заметила, что мне осталось всего несколько недель. Могу ли я до отъезда пробыть у него?

— Разумеется. Я предложил тебе работать, потому что это могло бы заинтересовать тебя. Да и деньги здесь летят быстро. Но…

Я почувствовала, что приперта к стенке, пусть делает, как хочет.

Внезапно меня потянуло домой, в привычный город, к бабушке, к нашей замкнутой жизни. Меня страшили люди, страшила жизнь.

Вера, не обращая на меня внимания, открывала ящик за ящиком. Я быстро уложила свои вещи. Хотелось плакать. Украдкой я взглянула в окно. Дождь снова колотил о водосток, и звук этот больно отозвался во мне. Вера взяла пепельницу. Я подала ей руку. У нее была белая рука с маленькими красными лепестками лака на кончиках пальцев. Она протянула их растопыренными, я сочла этот жест изящным.

Я не видела Люсьена три дня, потом нашла его, вернувшись вечером, перед своими дверьми.

— Я ждал тебя, — сказал он. — Как дела?

Он был грязен. Старые серые брюки измяты, покрыты пятнами. Канадка засалена, башмаки не чищены. Когда он расстегнулся и сел, его неопрятный вид поразил меня еще больше, чем одежда. Он был небрит, за ушами грязь. Руки и в особенности длинные ногти черным–черны. Он догадался, о чем я думаю.

— Находишь меня грязным? Я так устал, что ни о чем, кроме сна, думать не могу. Завтра воскресенье, помоюсь. Ну, расскажи, что поделываешь?

Я коротко рассказала. Я знала, что он пришел не за тем, чтоб осведомиться о моих новостях. Принес ли он мне хоть немного денег? Его сузившиеся глаза казались опухшими. Он, должно быть, совсем не спал. Взгляд был тусклый, грустный, как и весь его облик. Даже голос переменился. Стал суше, ниже. Изъяснялся он, экономя слова, и ограничивался в моем присутствии невнятным шепотом, в котором я едва разбирала, основное: «Порядок, жми, давай, валяй, я пошел, приветик, заметано» — и несколько свежеприобретенных ругательств.

В тот вечер он раскошелился на настоящий разговор. У меня возникло дурное предчувствие, так как он пустился передо мной на ораторские ухищрения.

— Ты помнишь Анну?

— Разумеется.

Я уже готова была отпустить какую–то шутку, но вовремя сдержалась. Он холодно глядел мне в глаза. Я произнесла «разумеется» тоном, возбудившим в нем подозрения. Я повторила:

— Да, да, конечно.

На этот раз я постаралась, чтоб мой голос звучал естественно.

— Анна приезжает.

Этого я не ожидала и почувствовала, что краснею. «Слишком сложно тебе сейчас объяснять…» Долгие годы это была его фраза–алиби, его укрытие, отчаянный и нелепый жест самозащиты. Всякий раз, когда казалось, что завязывается беседа, я уже ждала этой фразы.

Да, она будет здесь завтра или послезавтра. Ни к чему тебе объяснять, это заняло бы слишком много времени… Только, видишь ли, насчет комнаты… Просто не знаю, что делать, — сказал он фальшивым голосом.

«И зачем только я ее позвал сюда, — вертелось, должно быть, у него в голове. — Придумал тоже!» Он сидел, расставив ноги, уронив руки между колен. Щетина, головокружительно пустые глаза, втянутые щеки, две угрюмые морщины между бровей, грязная рубашка — человек дна, — сострил бы Анри. Я представила себе его утром, одиноко рыщущим в поисках обжигающего глотка кофе, который он сам не способен приготовить. Игра была проиграна, но я все же решила бороться.

— Я должна уехать? — спросила я, не оставляя ему выхода.

Ему было трудно сказать да.

— Как же поступить? — вывернулся он.

Так мы играли несколько минут, я ощутила, что его терпению приходит конец.

— Куда ты отправишь меня на этот раз? — сказала я.

Он не ответил. Он совершенно раскис. Куда девалась его былая вспыльчивость?

— Я сниму тебе комнату с поденной оплатой в какой–нибудь гостинице поближе, чтоб ты не чувствовала себя оторванной. А в свободные часы буду искать. Повидаю Анри, других ребят… Мишель знает один пансион неподалеку отсюда…

— А пока?

— А пока оставайся здесь. Я сам поселюсь в комнате с поденной оплатой.

— Нет, — сказала я, смягчаясь. — Мне обойдется дешевле, чем… вам двоим.

— У тебя осталось немного денег из…

— Да, вот пять тысяч. Я пуст.

— Как же ты?

Он отмахнулся.

— Может, ты думаешь, что деньги, в самом деле, важны? — кинул он.