Клер Эчерли - Элиза, или Настоящая жизнь

• Название: Элиза, или Настоящая жизнь
• Автор: Клер Эчерли
• Жанр: Современная проза
• Год: 1969

Героиня романа Клер Эчерли — француженка Элиза — посмела полюбить алжирца, и чистое светлое чувство явилось причиной для преследования. Элиза и ее возлюбленный буквально затравлены.

Трагизм в романе Клер Эчерли — примета повседневности, примета жизни обездоленных тружеников в буржуазном обществе. Обездоленных не потому, что им угрожает абстрактная злая судьба, представляющая, по мнению модных на капиталистическом Западе философов, основу бытия каждого человека. Нет, в романе зло выступает конкретно, социально определенно, его облик не скрыт метафизическим туманом: таков облик капитализма в наши дни.

---

— …до каких эксцессов доходит расизм в Северной Африке… позор.

— Что такое эксцессы?

— Не прерывай же меня, Мари — Луиза.

И он продолжал объяснять мне, не обращая на нее никакого внимания, вытаскивал письмо Анри, читал куски из него. Я глядела на его стол, где громоздились книги, принесенные Анри перед отъездом, в них была жизнь, которая манила меня.

— Война… Нужно что–то делать.

— Тут тебе не Париж. Правда, я знаю несколько одиночек, таких, как мы с тобой…

Люсьен говорил «мы». Он и я.

— Послушай, я тебя познакомлю с одним товарищем, ее зовут Анна. Она была членом различных организаций. Теперь она менее активна, слишком занята. Что с тобой? Чего ты уставилась на меня, покраснела?

— Ничего, — только и сказала я.

Я сижу против брата. Бар называется «О 20 100 0». Когда отворяется дверь, струя холодного тумана леденит ноги. Сейчас я увижу Анну. Мне страшно. Я представляю ее себе существом необыкновенным, фантастическим.

Кто–то вошел и внезапно оказался у нашего столика. Люсьен не встает, встаю я, не поднимая глаз. Отодвигаю свой стул, на это уходит несколько секунд. Вижу ноги, обутые в стоптанные лодочки. Складываю в восемь раз газету, на это уходит еще несколько секунд. Нужно все же поднять голову. Она глядит на меня. Ничего потрясающего. Передо мной женщина, каких много. Она раскручивает огромный белый шарф, в который, как у кочевницы в Сахаре, замотана ее голова. У нее длинные, темные волосы, засунутые за воротник то ли пальто, то ли куртки, я не разбираю. Она взбивает их пальцами. Они закрывают ее лоб низкой, неровно обрезанной челкой. Остаток лица узок, бледен. Люсьен заказал три кофе. Сказал обо мне что–то милое, это я услышала. Не вспомню, о чем шел разговор. Собственные мысли мешали мне следить за их словами. У нее пришепетывающий голос, который меня раздражает. Она играет волосами, и я спрашиваю себя, пошло ли бы мне, если бы я тоже распустила волосы. Я отвечаю «да» на все, что они говорят. Люсьен предлагает ей сигарету, показывает рисунок в «Канар аншене». Она смеется и смотрит на меня. Теперь я уже освоилась с ее худым лицом. И нахожу его привлекательным. Широко открыты красивые светло–карие глаза. Как могут быть такими черными и длинными ресницы? Поглядев на нее в профиль, обнаруживаю, по их жесткости, что они густо намазаны тушью.

Мари — Луиза лучше. Правильней черты, нежнее кожа, изящней рисунок рта. Анна, чтоб выглядеть красивой, вынуждена не переставая играть своим лицом. Она зажигается, как лампа, — и проступает очарование. Худоба не вредит ей. Волосы как у утопленницы, сказала бы бабушка. Но бесплотность Анны сообщает им прелесть влажной травы. Что–то магическое, потайное есть в ее соблазнительности, идущей вразрез со всеми нормами: хрупкое тело, детские запястья, плоская грудь, бледное, серьезное лицо. Таких не опасаются. На Анне черный свитер, серая юбка, черная суконная куртка с большими карманами. Мы поднимаемся. Она заматывает свой длинный шарф. Люсьен просит меня извинить его. Ему пора в Сен — Никола. Анне в ту же сторону, не так ли? Я иду одна.

«Увидишь, когда–нибудь и для нас начнется настоящая жизнь, — часто говорил Люсьен. — Главное, сохранить свою цельность».

А что такое настоящая жизнь? Больше треволнений? Богаче выставка людских портретов вокруг? Что от этого изменится? Как мы узнаем, что началась настоящая жизнь?

— Почему вы не можете быть такими, как все, — жаловалась Мари — Луиза.

Однажды в пятницу она пришла домой в сопровождении двух женщин. У нее закружилась голова в цеху. Вернувшись, Люсьен нашел жену в постели. Я сидела подле нее. Мы ждали врача. Люсьен похлопал ее по руке, она расплакалась. Он стал ее расспрашивать, не сумев скрыть от меня особый блеск в глазах. Я его насквозь видела, у меня дыхание перехватило. Он подумал, что она умрет.

Врач пришел поздно, предписал множество анализов. Он нашел, что Мари — Луиза очень слаба, и посоветовал нам поторопиться. Пока он укладывал свой чемоданчик, я отозвала Люсьена в сторону.

— У тебя есть деньги?

— Нет, а у тебя?

— Очень мало. Только на лекарства. Есть у тебя хотя бы пятьсот франков?

— Ни гроша.

Пришлось, сгорая от стыда, извиняться перед доктором. Песня была ему знакома: Мы расплатимся после следующего визита.

У Люсьена была тысяча франков. Я знала. Утром он нечаянно вытащил бумажку из кармана вместе с платком. Я настаивала, чтоб он дал мне денег, он твердил, что у него их нет.

Болезнь жены стесняла его. Он изводил Мари — Луизу. Но едва она вернулась на кондитерскую фабрику, как наступил рецидив.

— Да что с ней такое? Элиза, выздоровеет она, как ты думаешь?

Бабушка, разрываясь между природной добротой и расчетливостью, теряла голову, суетилась, готовила Мари — Луизе питательные блюда, жгла свечи в церкви, отводила меня в уголок, чтоб подвести итог всем этим усилиям, и, поскольку они не давали никаких результатов, не могла удержаться от несправедливых нападок на жену Люсьена.

Мари — Луиза уступила наконец нашим настояниям. Согласилась уехать. Ее взяли на три месяца в дом отдыха в Сестá вместе с дочерью. Я думаю, она испугалась, увидев лилово–желтую кожу вокруг своих глаз. Отдохнув — и похорошев, как заверяли иллюстрированные журналы, — она снова станет желанной для мужа.

— И тебе ни копейки не придется платить, — повторяла бабушка.

Ее это приводило в восторг.

Странно было вновь оказаться втроем, как в прежние времена.

Люсьен проявлял ко мне почти что нежность, во всяком случае настолько, насколько он вообще мог быть нежен с тем, кого не любил. Я служила переводчицей между ним и бабушкой, так как они не разговаривали. Она была глубоко несчастна. Она переживала враждебность семейства из дома напротив, которое распространялось перед всеми, кто проявлял готовность слушать, будто Люсьен убивает их дочь. За едой ей приходилось выдерживать наши с Люсьеном беседы, а война и политика ее не интересовали. Она тосковала по Мари. Я, так говорила она, «переметнулась на сторону Люсьена». Когда она выходила, ей казалось, что люди отворачиваются и судачат о нас.

Зима началась холодами. Подоконники покрылись льдом. С наступлением темноты бабушка отправлялась к лавке торговца овощами, который бросал пустые ящики перед дверью. Она притаскивала несколько штук, и каждый день после ужина мы разжигали огонь. Как–то в гололед она упала, пришлось уложить ее в больницу с тремя переломами. Люди косо поглядывали на нас. «Все они этим кончат, — говорили за нашей спиной. — К ним все беды липнут».

Нам с Люсьеном никогда прежде не доводилось оставаться наедине. И теперь это продолжалось не долго. Через два дня после несчастного случая с бабушкой явилась Анна: она осмотрела нашу квартиру, комната Люсьена ей понравилась. Не сомневаясь, что я сохраню нейтралитет, он захлопнул свою дверь перед моим носом. В одиночестве я сидела на кухне, слыша их перешептывание.

В больницу пускали после часа дня. Я приходила точно к этому времени и оставалась до трех, стараясь подбодрить бабушку, которая плакала, просилась домой. Потом я возвращалась. Анна уходила в семь, много позже Люсьена, чтобы любопытные соседи думали, что она была у меня.

Однажды она провела у нас ночь. Я ежедневно посещала больницу уже в течение двух недель. В этот день, перед тем как пойти домой, я забегала в контору фирмы Пюэс, где мне давали бумаги на перепечатку. У нас ли уже Анна? И чем она занимается в часы, которые не проводит с Люсьеном? Значит, существуют люди без определенных занятий, назначающие друг другу свидания, фланирующие, занимающиеся любовью в этом гигантском муравейнике, который высасывает у других все силы?

Еще снизу я различила их голоса. Они явно ссорились. Я торопливо перескочила последние ступеньки. Повернувшись к Люсьену спиной и опершись рукой о притолоку, Анна надевала туфли. Юбка на ней висела.

Люсьен говорил. Они не заметили, что я вошла.

— Я пошел на риск, я привел тебя сюда, я жене жизнь дома отравил, устроил так, что она уехала. Чего тебе еще надо? Здесь мы бессильны. Поедем в Париж. Я уеду первым, ты подождешь, если хочешь, в моей комнате…

— Послушай, Люсьен: если ехать, то вместе, мы всегда так говорили. А теперь, ты не смеешь в этом признаться, но теперь ты хочешь уехать один к своему другу. Ты уедешь, и больше я о тебе не услышу. Хорошо, я согласна, я уеду, но я уеду одна, и ты никогда не узнаешь, куда я уехала. Тогда ты поймешь, какую боль мне причинил, ты сам ее почувствуешь. Я ухожу, но раньше позволь сообщить тебе новость, особого значения она, конечно, для тебя не имеет, — я жду ребенка. Я поняла это три недели назад.

— Что? Это неправда…

Она обернулась к нему лицом. Она плакала.

— Неправда? Ты меня хорошо знаешь, ты видишь меня каждый день голой… Погляди.