Клер Эчерли - Элиза, или Настоящая жизнь

• Название: Элиза, или Настоящая жизнь
• Автор: Клер Эчерли
• Жанр: Современная проза
• Год: 1969

Героиня романа Клер Эчерли — француженка Элиза — посмела полюбить алжирца, и чистое светлое чувство явилось причиной для преследования. Элиза и ее возлюбленный буквально затравлены.

Трагизм в романе Клер Эчерли — примета повседневности, примета жизни обездоленных тружеников в буржуазном обществе. Обездоленных не потому, что им угрожает абстрактная злая судьба, представляющая, по мнению модных на капиталистическом Западе философов, основу бытия каждого человека. Нет, в романе зло выступает конкретно, социально определенно, его облик не скрыт метафизическим туманом: таков облик капитализма в наши дни.

---

Однажды в воскресенье со мной заговорили женщины. Они собирали деньги для бастовавших докеров. Я поняла, почему мы так скудно едим. Я не обращала на это внимания. Отец о таких вещах не говорил.

Женщины проводили меня в небольшое помещение. Я слушала, не уходила, потом опять вернулась. Наконец как–то вечером к нам присоединились мужчины. Они были просты, бедны, молоды, стары, грязны, щеголеваты, отважны, крикливы, серьезны — настоящая первомайская демонстрация.

Я стала секретарем секции. Я многому научилась, так как была влюблена в казначея, твердокаменного, безупречного. Но время не располагало к чувствительности, мужчины были заняты борьбой. Большинство не работало. Почему ни один мужчина не берет меня надолго? Почему после нескольких свиданий он со скучной миной объясняет, что у него нет времени для свиданий со мной? Каждый раз начинать сначала, каждый раз обосновываться в любви, как если бы она была окончательной, и каждый раз складывать чемодан воспоминаний. Ожидание, встреча, первый день, второй, послеполуденные часы в полумраке гостиничных комнат, тишина, кровать посредине, гладкие простыни, мягкие одеяла. Все остальные — там, снаружи, а я укрыта от жизни в объятиях мужчины, который станет моим рождением и смертью. Чтоб видеть их довольными, я делала все, что они хотели, все, что могло им понравиться.

И все же они уходили от меня. Может, им было неприятно мое молчание? Сначала они счастливы, что их слушают. Потом начинают задавать вопросы. Что им сказать? Я молчу. Наверно, это внушает подозрение. Я плачу, расставаясь, я плачу, встречаясь вновь. И все рушится. Вот уж четыре года, как я веду такую жизнь. Позавчера я шла по улице, параллельной вашей. Вы вдруг появились, предложили мне сигарету. Я только что рассталась с мужчиной и спешила, чтоб успеть на трамвай до десяти. Было темно, людно. Я остановилась. Вы заговорили первым, я что–то ответила на ходу, и мы расстались, назначив свидание.

Как объяснить, что со мной? Согласитесь, любовью это не назовешь. Разве для простоты. Мне слова даются не легко. «Коммуникабельность» не в моей натуре. Я прочла это слово однажды в журнале, который нашла в Народном доме. И завладела им.

У меня есть порок подбирать все, что попало. Я люблю иметь. В особенности книги. И я читаю их. Так вот, это слово я подобрала в одном журнале: «коммуникабельность». Это то, и не то. На несколько мгновений ощутить, что существуешь, понять это через другого. А как иначе ощутить свое существование? Только через боль, через то, чего я лишена. Я ощущаю себя, когда брошена, не нахожу работы, плохо сплю, потому что в кровати не хватает места. Но с вами я вдруг ощутила, что существую. Сказать вам это я не сумела бы, я искала бы слова, как смешавшаяся лгунья. Люсьен, встретимся ли мы, чтоб стать друзьями?

Анна».

— Не ждите меня сегодня, я, наверно, не вернусь. Переночую у Анри, как в тот раз.

Я ему не верила. Мари — Луиза посмотрела на него с беспокойством.

— Приходи, Люсьен. Пусть поздно, но приходи.

— А как, если трамваи не ходят?

Она пожала плечами и ушла в свою комнату. Но когда хлопнула входная дверь, она стремительно выскочила и побежала вслед за ним по лестнице. Бабушка выглянула в щель между полуприкрытыми ставнями.

— Нет, ничего не вышло, вон она, выходит из–за угла.

Она засмеялась. Мы замолчали. Мари — Луиза вернулась. Закрыв дверь, она вдруг закружилась в танце. Лицо ее улыбалось, и мы остались в недоумении, догнала она его или не догнала? Но он не вернулся и в этот вечер.

Анри сидит на кровати. Он роется в кармане пиджака, повешенного на ручку двери. Лицо, как всегда, спокойно. Откуда этот безмятежный вид? Может, от пухлости щек, бесцветности глаз? Думаю, что он попросту счастлив. Каждый жест его осознан. Доставляет ему удовольствие. Повесить пиджак на окно, поставить ногу на кровать, прислушаться к ругани, которой обливают друг друга во дворе разъяренные соседи. Он разрушает этот мир и за четверть часа воздвигает, на словах, иной, где ему уже уготовано теплое местечко. Он всюду как дома. Он упивается газетой, обеспечившей ему темы для трех, четырех часов беседы на сегодняшний вечер. Он положил ее рядом с собой на кровати, и я различаю перевернутые буквы огромной шапки: «ПАДЕНИЕ ДЬЕН БЬЕН ФУ». Одна рука его лежит на столе. Ему хорошо, он принюхивается к запаху разогреваемого соуса, угостить его которым мы бы сроду не посмели.

Движение, достаточно мощное, чтоб перегруппировать всю французскую левую. Но кто во Франции готов воспользоваться событиями? Найти молодежь, чтоб держать страну в постоянном напряжении… Конечно, это ещё не революция. Париж — столица пятидесятого штата Америки, этого не изменишь, разве что путем партизанской войны, как во Вьетнаме.

Люсьен лихорадочно приникал к этому источнику. Со всем соглашался.

Анри всегда был готов для революции. Она была логическим завершением его круглосуточных дискуссий. Он готовил ее в своей комфортабельной комнате, и отвращение к обществу, в котором он вынужден был жить, укрепляло его ниспровергательские мечты. В Люсьене он обрел классический образец жертвы системы: сирота, неудачник, бедняк, худыра. Физический облик брата притягивал Анри: прекрасное тонкое лицо, точно извлеченное из архивов Октябрьской революции или альбома героических анархистов. Он завидовал этому и сердился на Люсьена за то, что тот не до конца отдается идее, борьбе. Люсьен ей отдавался, но лишь порывами. Мы родились в бедности, трудности росли вместе с нами, оплетая нас как душный плющ, от которого мы собственными силами не могли избавиться. Люсьена это бесило, но, чтоб выжить, он создал себе неприступные убежища: лень, поиски немыслимой любви.

Я бестрепетно наблюдала страдания Мари — Луизы. Она была не настолько глупа, чтоб не заметить этого. Передо мной она выставляла напоказ спокойствие, удовлетворенность. Вся порядочность брата сводилась к тому, что он предупреждал, когда не будет ночевать дома. Это случалось два, а то и три раза на неделе. В остальные вечера он возвращался поздно, Мари — Луиза ждала его, не ложась. Они говорили шепотом, но я предусмотрительно не закрывала плотно двери нашей комнаты. И довольно хорошо все слышала. Она жалобно ласкалась. Он, по–видимому, оставался холоден, погружен в свои мысли. Тогда она делала над собой усилие и пыталась возбудить в нем интерес к разговору.

— А война? Теперь все?

— Что война… Читай газеты, будешь знать ровно столько же, сколько я.

И все же он пускался в долгие рассуждения, которыми питалась и я, потому что он говорил во весь голос. Я представляла себе даже, как он жестикулирует. Мари — Луиза героически слушала, хотя ей предстояло встать в шесть часов и до вечера не отходить от машины. Она вышла замуж за «студента» и дорого расплачивалась за это. Мучительнее всего для нее была невозможность пожаловаться на свою судьбу в обществе женщин, которые всем делились друг с другом. Сначала ей завидовали. Потом стали недолюбливать. Она переняла язык, словечки Люсьена. «Задавака, фасоня», — говорили о ней на фабрике.

Мы следили за событиями в Индокитае, как следят за спасением терпящих бедствие. Мари — Луиза, захваченная лихорадочной атмосферой, которую создавали Анри и брат, самоотверженно забывала о собственных горестях и разделяла наше нетерпение.

Четырнадцатого июля Люсьен попросил у меня денег. Такого еще не бывало. Я дала немного, ни о чем не спросив. Я узнала, что Мари — Луиза обратилась с такой же просьбой к бабушке.

— Я ответила, обратитесь к Элизе, деньгами распоряжается она, — сказала мне бабушка.

Мари — Луиза не посмела. Да я и не смогла бы ей помочь.

Во мраке нашей спальни бабушка доверилась мне:

— Знаешь, где Люсьен днюет и ночует? Анри тут ни при чем. Только такая дура, как ты, может верить всему, что он говорит. Ты его избаловала, ты всегда стояла за него горой. А этот Анри его сообщник. Если бы Мари — Луиза знала. Господи…

Она поплакала и снова завелась:

— Мы еще хлебнем из–за него. Мари — Луиза, ее отец, братья, мать, злющая баба…

Ежедневно в полдень Люсьен встречался на набережной, у трамвайной остановки с девушкой. Они шли в портовую гостиницу. Их видели, когда они выходили на рассвете.

Несколько человек наталкивались на них. Докеры с нашей улицы, знакомые ее отца.

Гостиница в порту. Девушка та самая, которая написала письмо, Анна. Деньги нужны были, чтоб платить за гостиницу. Анри все знал. Читал ли он письмо?

Мне не спалось. Я видела полуденную набережную. корабли на заднем плане, лотки с устрицами, серыми креветками… и две тени, переплетшие пальцы, вдыхающие запах отплытий, который исходит от воды. Я так разволновалась, что решила защищать Люсьена, что бы там ни стряслось. Вернись он в эту минуту, я сказала бы ему о своем решении. Но он не вернулся, и я ничего не сказала. И к лучшему: он счел бы это просто грубо расставленной ловушкой.