Клер Эчерли - Элиза, или Настоящая жизнь

• Название: Элиза, или Настоящая жизнь
• Автор: Клер Эчерли
• Жанр: Современная проза
• Год: 1969

Героиня романа Клер Эчерли — француженка Элиза — посмела полюбить алжирца, и чистое светлое чувство явилось причиной для преследования. Элиза и ее возлюбленный буквально затравлены.

Трагизм в романе Клер Эчерли — примета повседневности, примета жизни обездоленных тружеников в буржуазном обществе. Обездоленных не потому, что им угрожает абстрактная злая судьба, представляющая, по мнению модных на капиталистическом Западе философов, основу бытия каждого человека. Нет, в романе зло выступает конкретно, социально определенно, его облик не скрыт метафизическим туманом: таков облик капитализма в наши дни.

---

— Ты любишь Мари — Луизу?

— Она ничего, я ждала худшего.

Я, разумеется, ее не любила. Я даже радовалась, видя, как она подурнела, отяжелела.

Пришла осень: порывы дождя, первые заморозки, кофе в четыре часа, когда на улицах зажигается свет. Все знакомо, привычно, наперед известно. Жизнь — моя жизнь — раскладывалась на четыре периода, четыре времени года, едва уловимо менявших механический ритм повседневности. Но эта осень, бок о бок с чужой, ненавистной мне женщиной, была самой несчастной в моей жизни. Тогда я еще не знала, что эта осень последняя перед тем, как дрогнет наша телега и, сначала медленно, а потом все быстрее вращая колесами, вывезет нас к откосу, откуда наше существование покатится кувырком вниз.

Когда мы собирались все вместе, Люсьен был нарочито вульгарен. Я заметила, что, оставшись наедине с Мари — Луизой, он менял и тон, и предмет разговора. Стены, слишком тонкие, пропускали их слова. Поев, Люсьен вставал, бросал салфетку и с порога своей комнаты свистом подзывал Мари — Луизу, которая, смеясь, шла за ним. Дверь захлопывалась, они продолжали смеяться. «Они смеются надо мной…» Бабушка выслушивала мои жалобы с недовольным видом. Она очень переменилась за последние месяцы. Припухли веки, пожелтели глаза, и вдруг оказались огромными уши.

Мари — Луиза всегда одобряла Люсьена. Иногда я жалела ее. Существо примитивное, нетребовательное, имевшее обо всем самые пошлые представления, она, увлекшись Люсьеном, попала к нам, резонерам и вопрошателям, беспокойным, неудовлетворенным, неустойчивым. Наши проблемы — и мои, и моего брата — она считала, разумеется, своего рода тягостной манией. Но ничего не попишешь, ради Люсьена она готова была пройти и через это! Однако наши слова, наши идеи в конце концов наложили отпечаток и на нее. Сначала она повторяла их, не вникая, — она была создана, чтоб за кем–нибудь следовать, — потом, попривыкнув, стала считать их своими.

Люсьен читал множество газет. Я подбирала те, что валялись, иногда также и книги, которые он забывал на кухне.

Я читала, и спадала густая завеса. Точно я слушала музыку. Развиваться, понимать, проникать в мир слов, следовать за фразой и ее логикой, познавать. Я испытывала физическое наслаждение. Я осознала смысл слова «расти». Я завидовала Люсьену, пропадавшему в библиотеках. Я была упорна, преодолевала трудности, и точно на канве со сложным узором, в каждом стежке приоткрывался для меня весь рисунок. «Хорошо бы поговорить с кем–нибудь». Никто не знал обо всей этой радости, копившейся во мне. И не было надежды встретить того, кто сможет прочесть мои мысли.

Газеты и книги Люсьена будоражили меня. Их страшная логика разоблачала порочность всего, что прежде казалось мне естественным.

Это касалось и лично меня. Я поняла свое положение и ощутила гордость. Контуры событий, происходивших вокруг меня, обрели четкость: в порту все остановилось из–за забастовки, докеры держались уже двадцать три дня; шел суд над женщиной, которая легла поперек рельсов перед составом, груженным оружием [3]. Мне оставалось осмыслить эти факты. Люсьен редко снисходил до беседы со мной, но и этого было достаточно.

«Я не замечал, что сижу рядом с сестрой. Я не замечал дерева, склонившегося к воде, я не замечал воды. Я не поднял глаз, когда подошла баржа, величественная, как дородная женщина. Водоворот за ее кормой, легкая дрожь, подернувшая воду рябью, запах реки, доносившийся до нас, — я не ощущал ничего. Я не замечал красок, я просто не знал, что в тот день мир обладал цветом. Для меня он был прозрачен, ибо взгляд мой не остановился ни на зеленой коре молодого деревца, ни на серой воде в серебряных бликах — зрачках безумия, ни на барже, спокойной матроне в черном, ни на противоположном берегу, где пререкались лодочники. Мой взор проходил сквозь твердые тела, сквозь жидкости, мои глаза видели только меня самого, и сегодня, когда я закрываю их, краски былого, краски того дня, когда я и не подозревал об их существовании, ослепляют меня, будто я карабкаюсь на высокий холм и там обнаруживаю счастливого мальчика, сидящего между сестрой и бабушкой, лицом к реке, в июньский вечер».

Я нашла эту запись в зеленой тетради Люсьена, когда его не было дома. Под ней стояла дата: 1 марта. Мари родилась накануне; имя выбрал Люсьен. Каждый вечер мы натягивали из угла в угол кухни веревки и сушили пеленки. После недолгого отдыха Мари — Луиза опять влезла в свой красный свитер и зашагала на кондитерскую фабрику. Виду я не показывала, но она трогала меня до глубины души. Требования Люсьена сбивали ее с толку. Он не преминул снова взяться за нее: он стремился, по его словам, сформировать, воспитать ее. Она следовала за ним, не понимая, воображая подчас, что наконец догнала его, но когда она говорила или делала что–нибудь, свидетельствовавшее о прогрессе в ее собственном развитии, Люсьен оказывался уже далеко впереди или, напротив, давал задний ход, так что совпасть им не удавалось. Да и кто мог бы разобраться в противоречиях Люсьена?

Если не считать трех часов, когда он выполнял обязанности надзирателя, Люсьен бездельничал. Мари — Луиза этому потворствовала. Ревновала ли она, боялась ли, что он встретится с другими девушками? Своим товаркам она говорила; «Он студент». В доме этому никто больше не верил. Не понимаю, почему мы все трое дрожали от страха, когда он угрожал взяться за первую попавшуюся работу. Не было ли у нас задней мысли, что так он больше в нашей власти, в зависимости от нас? Удалившись от дома, он вырвался бы из наших рук, завел товарищей, друга, новую любовь. Он был так молод, ему и двадцати не сравнялось. Он мог еще учиться, самосовершенствоваться, как он говорил.

В восемь часов бывало еще светло, и Мари — Луиза спускалась по вечерам навстречу Люсьену. Он подходил, брал ее за шею, она вцеплялась рукой в лацкан его куртки, они поднимались вместе. Однажды, случайно, я вышла одновременно с ней. Люсьен запаздывал. Наконец он показался из–за поворота. Ночь была прохладной, ни звезд, ни луны, и в качестве единственного светила — зеленый неон клуба, только что открывшегося на углу нашего тупика. Три парня направлялись к входу. На них падал резкий свет. Когда Люсьен поравнялся с ними, крайний слева взглянул на него и остановился. Люсьен вынул руку из кармана и вяло поздоровался.

— Вот уж не думал тебя здесь встретить, — сказал парень, — сколько лет, сколько зим! Я тебя сразу узнал. Ты тоже в клуб?

Мари — Луиза приблизилась к Люсьену.

Я сразу узнала этого парня по вьющимся длинным волосам. Лицо его в зеленом свете вывески казалось искусственным, как бы наложенным поверх подлинного. Я настороженно следила за Люсьеном, ощущая в себе все, что происходило в нем. Проглоченная обида, годы одиночества, разочарование в друге, рана, которая так и не затянулась, мгновенная мысль о том, кем он мог стать и не стал, унизительность положения, когда нечего сказать, — я пережила все это, как он.

— Добрый вечер, — сказал наконец Люсьен.

Наступило молчание. Я не смела шелохнуться.

— Нет, я не в клуб. Я здесь живу.

Ко мне вернулось дыхание. Здесь, — это была сырая развалюха, заплесневелый коридор, окно с развешанным бельем, здесь — означало: среди неопрятных мужчин, стариков, жующих табак, сидя на пороге, старух с грязными нижними юбками, торчащими из–под передников, заводских девок, покрывающих лаком черные ногти, среди бедности и беды.

— Я не знал. Но кем ты стал?

— Я? Никем.

Ответ брата, казалось, тому понравился. Он поглядел на Люсьена, наморщив нос в улыбке, сопя, как собака, которая идет по следу, лицо его озарилось радостью ищейки:

— Пойдем, раздавим баночку, поболтаем, там сейчас пусто.

Мари — Луиза приблизилась еще на шаг.

— Люсьен, я пошла домой.

— Иди. Подожди…

Он взял ее за локоть.

— Познакомься, моя жена.

Перед тем как выйти, она смыла всю косметику, чтоб утром только наскоро оплеснуть водой лицо. Усталая, покрасневшая, она казалась сейчас менее яркой, чем обычно.

— Ты женат? Очень рад познакомиться. Я школьный приятель Люсьена.

Мари — Луиза широко улыбнулась.

— Иди, — сказал Люсьен. — Я вернусь через пять минут.

— Ну, пошли…

Люсьен покачал головой.

— Спасибо, нет, я не пью. Ты чем занимаешься? Правом?

— Да, правом. И тяну, чтоб не попасть в армию. А ты, отслужил?

— Нет, получил освобождение.

— Ты давно женился?

— Скоро год.

Они обменялись еще несколькими словами, потом Люсьен извинился и протянул руку.

— До свидания, — сказал тот. — Как–нибудь в ближайший вечер.

— Ты тоже была тут? — спросил Люсьен, заметив меня у двери.

— Это Анри?

— Да, Анри. Ты его узнала?

— Он не изменился.

Люсьен покачал головой, и мы поднялись к себе. Все последующие вечера Люсьен возвращался домой, не задерживаясь, точно опасался встретить Анри. Свидание все же состоялось. Позднее Люсьен рассказал мне, что Анри подстерегал его и поймал около дома. Пойти в бар Люсьен отказался, но они условились встретиться в одном из кафе порта. Люсьен дал себе слово не ходить туда, но потом, после долгих колебаний, все–таки отправился. Анри спрашивал, Люсьен отвечал. Анри слушал. Его притягивало странное существо, оставшееся за бортом. Бедность, запах нищеты действовали на него возбуждающе. Выросший в благополучной состоятельной семье, он упивался неблагополучием других. Дело было, однако, не в одной любви к экзотике. Размышления и анализ привели его к тем же выводам, к которым пришел брат. Анри жил у родителей и пользовался благами своего положения, но потому только, как сказал он Люсьену, — «что по отношению к обществу, которое мы хотим разрушить, все дозволено; куда более эффективно и хитро надуть его, воспользовавшись им самим, чтоб нанести ему смертельный удар».