Феликс Кривин - Полет Жирафа

• Название: Полет Жирафа
• Автор: Феликс Кривин
• Издательство: Видавництво В. Падяка
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 2006
• ISBN: 966-387-001-х

Феликс Кривин — давно признанный мастер сатирической миниатюры. Настолько признанный, что в современной «Антологии Сатиры и Юмора России XX века» ему отведён 18-й том (Москва, 2005). Почему не первый (или хотя бы третий!) — проблема хронологии. (Не подумайте невзначай, что помешала злосчастная пятая графа в анкете!).

Наш человек пробился даже в Москве. Даже при том, что сатириков не любят повсеместно. Даже таких гуманных, как наш. Даже на расстоянии. А живёт он от Москвы далековато — в Израиле, но издавать свои книги предпочитает на исторической родине — в Ужгороде, где у него репутация сатирика № 1.

На берегу Ужа (речка) он произрастал как юморист, оттачивая своё мастерство, позаимствованное у древнего Эзопа-баснописца. Отсюда по редакциям журналов и газет бывшего Советского Союза пулял свои сатиры — короткие и ещё короче, в стихах и прозе, юморные и саркастические, слегка грустные и смешные до слёз — но всегда мудрые и поучительные. Здесь к нему пришла заслуженная слава и всесоюзная популярность. И не только! Его читали на польском, словацком, хорватском, венгерском, немецком, английском, болгарском, финском, эстонском, латышском, армянском, испанском, чешском языках. А ещё на иврите, хинди, пенджаби, на тамильском и даже на экзотическом эсперанто! И это тот случай, когда славы было так много, что она, словно дрожжевое тесто, покинула пределы кабинета автора по улице Льва Толстого и заполонила собою весь Ужгород, наградив его репутацией одного из форпостов юмора.

---

Она опять перевела разговор на себя.

— А что тебе во мне больше нравится: впадины или выпуклости?

— Выпуклости, — признался я, думая уже не о ней.

Простая жизнь

Пустыня сказала:

— Смотрю я на вас — безалаберно вы живёте. Бегаете туда-сюда, на автобусах ездите для большей суеты. Когда-то давно жили проще.

— Когда-то! А когдатей когдатого жили ещё простей. Простейшие мы были, одноклеточные, все до одного. И социалисты одноклеточные, и капиталисты одноклеточные. И националисты тоже. Все ходили в клетчатых пальто в одну клетку (что это мне пришло в голову?), в одноклеточных шляпах и смокингах (а это ещё откуда?), играли в одноклеточные шашки (ну да!) и жили не в домах, не в хижинах, не во дворцах, а просто-напросто в клетках, как дикие звери.

— Ну да!

— А то! Это ж когдатей когдатого! И дикие звери, кстати, были одноклеточные. И домашние тоже. Все были простейшие. И все проблемы — простейшие. И все заботы — простейшие.

— Как хорошо! — позавидовала Пустыня.

— Сравнила! А в семейной жизни — и того проще. Не нужно жениться, сходиться характерами. Сам с собой разделился — тут тебе и семья. Холостяков — не было. Старых дев — не было. А главное — старости не было. Ещё в молодости впадаешь в детство, даже в два детства, а из них — опять расти в молодость. Дорос — опять впадаешь в детство, и опять пошёл расти в молодость.

— Как же это можно?

— Когдатей когдатого всё было можно. Это потом всё стало нельзя.

Потому что сам по себе живёшь, сам на себя делишься — и никаких тебе посторонних.

— А как с автобусами? — поинтересовалась Пустыня. — Неужто всюду пешком?

— Когдатей когдатого вообще не ходили. Только плавали. Вся земля — сплошная вода, и в воде жили мы, одноклеточные.

— Какой ужас! Я бы так не смогла! Я бы там утонула! — запаниковала Пустыня.

— Ничего, привыкла бы. Мы же привыкли. И одноклеточными привыкли, и многоклеточными. И совсем без клеток надо будет — тоже привыкнем.

— Ты думаешь? — Она помолчала, успокаиваясь. — А эта шляпа в одну клетку мне бы пошла. С шарфиком в одну клетку, а? Ты бы на меня посмотрел. Ты бы на меня смотрел, не отрываясь.

Поживающие и проезжающие

— Тебя любили, Пустыня?

— Много раз. Я делю людей на проживающих и проезжающих, так, мне кажется, проезжающие любили меня больше.

— А ты?

— И я тоже много раз. Но как-то так получалось, что я не могла ни на ком сердцем остановиться.

— Как это — сердцем остановиться?

— Ну, полюбить надолго, на всю жизнь. Жизнь у меня, понимаешь, длинная, а у них — короткая.

— И это ты называешь — сердцем остановиться? Остановиться сердцем это значит умереть.

— А я что говорю? Полюбить до смерти.

— Но у тебя получается не до смерти, а до смерти.

Она затуманилась — то ли от мыслей о смерти, то ли о своей неудачной любви.

— У меня как получалось? Полюблю проезжающего — хочется, чтоб он стал проживающим. Полюблю проживающего — хочется, чтоб он стал проезжающим. Ни на ком не могу сердцем остановиться. Из проезжающего никак не получается проживающий, а из проживающих проезжающий получается слишком быстро. Не задерживаются ни те, ни другие возле меня.

— Может, они тебя не любили?

— Да нет, любили. Очень любили. Но — не задерживались. Был у меня один проезжающий. Проезжающий рыцарь, как он себя называл. Он так меня любил, что готов был в мою честь другие земли превратить в пустыни. Я его отговаривала: не нужно это, там же люди живут, и зачем тебе другие пустыни, когда у тебя есть я. Останься, просила, будь моим проживающим!

Но он отвечал: никогда! Не может проезжающий рыцарь стать проживающим.

Потом я о нем слыхала. Столько он после себя оставил пустынь. Я даже его к ним ревновала.

— И напрасно. Нехороший он был человек.

Она вся просветлела, растуманилась.

— Нехороший, но любимый.

Видно, любовь останавливает не только сердца.

Возраст пустыни

О возрасте женщин говорить не принято, но я всё же не удержался.

— Сколько тебе лет, Пустыня?

— Сколько по сколько?

— Как это?

— Не понимаешь? Тут у нас когда-то, давным-давно, жил один человек. Не помню уже, как звали. Так ему было отведено прожить девятьсот шестьдесят девять лет.

— Ну, это Мафусаил.

— Во-во! Но ему предоставили выбор: прожить пятьдесят раз по семнадцать или семнадцать по пятьдесят семь. Ну, он, понятно, выбрал по семнадцать. Пятьдесят семь молодостей все же лучше, чем семнадцать старостей, ты как считаешь?

— Наверное, лучше.

— Вот и он так считал. И стал жить, как договорено; доживет до семнадцати — и опять начинает с нуля. Опять до семнадцати — и опять с нуля. Ровесники его остепенились, набрались ума — девать некуда, семьями обзавелись, а он всё никак школу не кончит. И жениться не может по молодости, а хочется — ну, сам знаешь, как

Взмолился наверх: лучше я буду по пятьдесят семь, сколько осталось. А ему сверху: на пятьдесят семь уже не осталось. Всего три по семнадцать осталось, обшей суммой пятьдесят один. Хочешь пятьдесят один?

А что ему выбирать? Он уже от этих молодостей согнулся, сгорбился, еле ноги волочит. И когда его знакомые спрашивают: «Ты отчего так постарел?» — он отвечает: «От молодости этой проклятой, черт бы её побрал!»

Вообще-то все стареют от молодости. Но от одной молодости — это куда ни шло, а от пятидесяти четырёх молодостей постареть — это ж какой надо быть развалиной!

«Я согласен, — говорит, — лучше один раз по пятьдесят один, чем три раза по семнадцать».

И стал жить, сколько осталось. Получил образование, женился, детей завёл. За пятьдесят один год много чего можно успеть при желании.

— Ну, а тебе сколько по сколько? — спрашиваю.

— Мне-то? Я уже давно перестала считать. Но сколько б ни было — всё по семнадцать.

Театральная площадь

Бывает так, что котёнка назовут Васькой, а потом переименуют в Мурку, потому что у котят мальчиков от девочек с первой попытки не отличишь. Детей между тем отличают с первой попытки, если у детей не отличить мальчика от девочки, это большая неприятность.

Была в Киеве улица Жертв Революции. В честь кого она была названа? Сначала жертвами революции были помещики и капиталисты. Возможно, революция из чувства вины перед ними решила увековечить память о них в названии улицы. Но потом стали появляться всё новые и новые жертвы революции. Хлеборобы, писатели, научные работники. Командиры и комиссары Красной Армии. Тут их расстреливают, а тут в их честь улицу называть? Переименовали улицу Жертв в улицу Героев Революции. Теперь уже ничего не понять. Героев революции вроде бы всех уже расстреляли. Но теперь выясняется, что были они расстреляны не как жертвы, а как герои революции. Естественно было улицу переименовать.

А Театральную площадь называют обычно в честь театра. При этом не имеет значения, маленький театр или большой, хороший или плохой. От него требуется одно: чтобы он стоял на Театральной площади. Если, допустим, на площади стоит ресторан, это хорошо, это никому не мешает, но площадь Ресторанной не назовут, даже если в ресторан ходят больше, чем в театр и даже больше, чем к себе на работу.

Как ни прискорбно это признать, в ресторан на нашей Театральной площади ходили больше, чем в театр, хотя в театре когда-то играл знаменитый артист Садовский, а посещал ли он ресторан, никому не запомнилось. Театр уважают, но меньше посещают, а ресторан посещают вовсю, но без всякого уважения.

Когда-то ресторан назывался «Корона» — с намёком на то, что его посещали коронованные особы. Но потом коронованных особ раскороновали и ресторан назвали «Верховина» — в честь высокогорных районов Карпат, чтобы любой человек, придя в ресторан, мог почувствовать себя на верху блаженства.

Впрочем, посетители на это не отреагировали. Они ходили в «Верховину» так же охотно, как в «Корону» и допивались до вершины блаженства, особенно при наличии средств и хорошей компании. Правда, это были уже не те посетители. Прежние посетители, отпив своё, лежали на кладбище под названием Кальвария. Можно было, конечно, кладбище переименовать, дать ему более понятное и современное название. Ну, хотя бы кладбище Советское или тех же Жертв революции… Правда, с жертвами революции потом разбирайся.

— А мне нравится это название, — мечтательно сказала Пустыня. — Кальвария… Ты меня, пожалуйста, так и называй. Пустыня Кальвария.

— Ну вот ещё! Ты и без этого почти не живёшь, так ещё давать тебе название кладбища.

— Интересно! — повысила голос Пустыня до голоса торговой площади. И что это за манера у вашего брата — считать, что только он живёт-поживает, а остальные почти не живут. Ещё неизвестно, кто живёт больше. Я б тебе показала, как живут по-настоящему!