Эдуард Эррио - Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936

• Название: Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936
• Автор: Эдуард Эррио
• Издательство: Издательство Института международных отношений
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1958

Имя Эдуарда Эррио хорошо известно советским читателям. Видный французский политический и общественный деятель, бывший многократно главой правительства и министром Третьей республики, почетный председатель Национального собрания в Четвертой республике, лидер Республиканской партии радикалов и радикал-социалистов, член Французской академии, эрудит и тонкий знаток французской и мировой культуры, Эдуард Эррио пользовался заслуженным признанием и широкой известностью не только на своей родине, но и далеко за ее пределами. В течение многих десятилетий, особенно в период между двумя мировыми войнами, он был в самом центре крупных политических событий своей родины, а также в значительной мере и всей международной политической жизни. Он был не только ее современником и наблюдателем, но во многом и ее участником. Среди мемуаристов той эпохи мало найдется таких, кто был бы также хорошо осведомлен о всех сложных перипетиях политической борьбы, о ее тайных скрытых пружинах и закулисных маневрах, как Эдуард Эррио. Он много видел и много знал. Уже с этой точки зрения его мемуары представляют большой интерес. Не будет преувеличением сказать, что всякий, кто хочет изучить развитие политической борьбы во Франции, или историю международных отношений 20-30-х годов нынешнего столетия, или даже просто ознакомиться с этой эпохой, не сможет пройти и мимо мемуаров Эррио.

---

Летом 1921 года я отправился в Швецию. Стокгольм не очень приветлив, особенно если там высадишься в воскресенье, когда улицы безлюдны и обширные набережные пустынны. Только ритмичный звон колоколов, нескольких добрых больших крестьянских колоколов, немного оживляет этот пейзаж, омраченный торжественной неподвижностью монументов. Королевский дворец, на бесконечном фасаде которого, по уверению немецкой критики, можно найти следы стиля Возрождения, подавляет своей тяжестью остров Стаден; там можно еще созерцать, при наличии скверного вкуса, парад в прусском духе. Бронзовые изображения славы загромождают сады, где медленно прохаживается несколько пехотинцев в треуголках. В Женеве веселее. Здесь же дома напоминают казармы, несмотря на дорогой материал, из которого они построены; их желтые или красные фасады лишены грации. «Рыцарский дом» со своим маленьким цветником во французском стиле осмеливается напоминать о том времени, когда ценили наше искусство; но мюнхенская школа декоративного искусства породила подражание без красоты и скульптуры в духе Конго.

Подобная страна не лишена холодного великолепия. Улицы печальны, унылы; повсюду вода, которая отражает все оттенки небес; она почти кольцом окружает город, сопровождает вас всюду в дороге, обрисовывает острова, бухты; густая зелень сосен, берез, буков, возникающая среди глыб гранита, напоминает о том, что эта столица – творение человеческой воли и центр труда и обмена – стоит на месте, отвоеванном у природы, которая долгое время была дикой. Конечно, никакого очарования; но сила и величие. Здесь я понял Стриндберга[58], его суровые усилия, смысл того колорита, который он придавал переделанным им формулам Бальзака и Золя, эту концентрированную чувствительность, эту упрямую гордость, всю совокупность качеств, за которые его прозвали Жиль Бласом без веселости.

Швеция представляется мне одним из самых важных наблюдательных пунктов Европы. Стокгольм смотрит и наблюдает за Финляндией, за еще закрытой Россией, за балтийскими городами: Ревелем, Ригой, Либавой, Мемелем, которые все еще ищут свою судьбу. Я встретил здесь комиссара большевистской делегации г-на Керженцева. После нескольких минут ожидания в вестибюле, озаряемом глазами Ленина, среди мебели, заваленной изящными дорожными вещами, – признак недавней поездки, – среди приходящих и уходящих машинисток я беседую с человеком лет тридцати, одетым с тщательностью, доходящей до утонченности, тщательно выбритым, за исключением крохотной полоски над губой, с мягким лицом, мягким голосом и мягкими жестами. Г-н Керженцев убедительно говорил мне о страданиях в Поволжье, но неизменно любезно, с улыбкой. Если он и жаловался на Францию, которая была «не слишком добра» к России, то в очень сдержанных выражениях; он выразил свое желание, чтобы наши отношения стали более «любезными». Он еще не принят в дипломатических кругах; когда он недавно устроил обед, его посетил только делегат Эстонии, что уменьшило как его расходы, так и надежды.

19 января 1922 года из Дижона мне написал Жозеф Кайо, сообщая, что он согласен встретиться со мной в воскресенье 29-го. «Существует только одна трудность: я не могу приехать в Лион. Постановление Верховного суда и его истолкование, в котором глупость спорит с беззаконием, запрещает мне доступ в великий город, мэром которого вы являетесь. Но я могу встретиться с вами в Вильфранше, куда я приеду ночевать вечером в субботу 28-го и где я буду в вашем распоряжении весь день 29-го. Я попросил бы извинения за причиняемое вам беспокойство, если бы меня не вынуждала к этому непроходимая глупость остракизма, которому я подвергнут…» И действительно, мы встретились с ним в Маконе, в снежный день, в гостинице «Англия», где он предавался размышлениям в темноте, сидя перед скудным маленьким очагом.

На пасху, угрюмую пасху 1922 года, я видел в Генуе собрание правительств[59]. Город, посвятивший себя миру, был, казалось, на осадном положении. Карабинеры охраняли двери отелей и выходы из тупиков, из глубины которых кротко смотрели мадонны с руками, полными свежих цветов. Почти непрерывно лил дождь. Крохотные садики, поднятые итальянской изобретательностью почти на все этажи, сникли; неумолимый ливень обрывал листья камелий и орошал слезами склоненные колокольчики лилий. На конференции так же, как и в природе, разразилась гроза. Русская делегация включала наряду с благородным Чичериным инженера ультрасовременных взглядов Красина; Литвинова, очень осведомленного во всех тайнах дипломатии; Раковского, который, говорят, по происхождению болгарин или румын; экс-министра Колчака Ключникова, бывших царских генералов вроде Новицкого; Верховского, бывшего министра Керенского, и француза Паскаля – «левит» большевизма. Брошюра, распространяемая в Генуе русским комиссариатом юстиции, стремилась показать, что советское правительство больше не борется с частной собственностью; в ней даже утверждалась необходимость идеи родины. Русские уже эволюционируют к нормальной республике[60].

В одно воскресное утро набожный г-н Вирт[61] приехал в Сан-Лоренцо; перед отделанным черным и белым мрамором фасадом, обнаруживающим влияние французской готики, между спящими львами, под тимпаном, с которого Христос XIII века благословляет с трогательной искренностью, его принял и поздравил генуэзский архиепископ, немного утомленный старец, которого я видел несколькими часами позднее умиротворенно спящим на своем троне, в то время как какой-то проповедник изливал на толпу поток напыщенных слов. Благословленный, поздравленный, освященный таким образом, набожный канцлер подписал свое соглашение с русскими[62]. Бумагу ему протянул г-н Ратенау[63]; он побил Ллойд Джорджа. Союзники, чтобы отомстить, приняли после семичасового совещания «великое решение»: они решили, что немцы будут «исключены из комиссии»; они стегают г-на Ратенау палкой из проскурняка.

Я не понимаю. Социалисты вроде г-на Даниеля Рену и г-на Поля Луи радуются, что Версальский договор в тупике. Я еще раз констатирую неудачу этой конференции, собиравшейся торжественно установить новое право. На подходах к королевскому дворцу я заметил, что «Улица мира» – самая извилистая и самая узкая изо всех уличек. Этот символ показался мне исполненным жестокой правды. Союзников обвели вокруг пальца. Германия и Россия сотрудничают. Какая опасность для будущего! Я указываю на это в «Энформасьон» от 21 апреля 1922 года; а начиная с 19 мая 1922 года я в этой же газете требую «политики примирения с Россией».

2 июня 1922 года с трибуны палаты я защищал тезис европейской солидарности; я требовал положительной программы реконструкции, публичного подтверждения принципов и доктрин Франции. Я напомнил следующую фразу из замечательных инструкций, данных нашим полномочным представителем во время заключения Венского договора[64]. «Франция находится в счастливом положении, позволяющем ей желать, чтобы справедливость и польза не были разделены, и не искать своей особой пользы вне рамок справедливости, которая представляет пользу для всех». Я уточнил свои позиции. «Мы желаем, – сказал я, – работать с английской демократией на равных началах». Это был отказ от тезиса изолированных действий. Считая, что германская республика рождена не революцией, а восстанием, и заявляя, что пангерманизм всегда существует там в «латентной форме», я требовал вовремя сделать усилие, чтобы не дать целому народу объединиться вокруг идеи реванша и чтобы вовлечь Германию в европейскую экономическую солидарность. Я также коснулся русской проблемы.

Это была самая трудная часть моей задачи. «Я бы хотел, – сказал я, – видеть Францию протягивающей руку России, чтобы помочь ей подняться». Осуждая ужасы большевистской революции, посягательства на личную свободу, разоблачая отсутствие писаного правового кодекса, я хотел, чтобы Франция «проявила все свое хладнокровие, весь свой ум, чтобы направить Россию к той либеральной демократии, которую она бессознательно ищет». «Французская революция – это драма, но это классическая драма. Нам кажется, что русских большевиков мучает невозможное для нас сочетание восточного мистицизма и немецкой метафизики». Я полагал, что Франция имеет средство восстановить свое положение в России – помочь опустошенным голодающим районам, следуя программе Нансена и примеру миссии Гувера[65]. «В скорби этой русской ночи я вижу умоляющие глаза детей». Г-н премьер-министр Пуанкаре слушал меня с той учтивой корректностью, которую я сам охотно проявлял по отношению к нему. Правые не давали мне покоя; они пообещали, что будет шумно, и сдержали слово. Настала минута, когда председатель был вынужден надеть головной убор и покинуть заседание. Г-н Андре Тардье выделялся неистовством своих нападок. Я ограничился, однако, защитой той политики европейской солидарности, которой, как мне хотелось, придерживалась бы Франция вместо политики отрицания и изоляции. Меня преследовал страх увидеть Францию, оставшуюся в одиночестве.