Эдуард Эррио - Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936

• Название: Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936
• Автор: Эдуард Эррио
• Издательство: Издательство Института международных отношений
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1958

Имя Эдуарда Эррио хорошо известно советским читателям. Видный французский политический и общественный деятель, бывший многократно главой правительства и министром Третьей республики, почетный председатель Национального собрания в Четвертой республике, лидер Республиканской партии радикалов и радикал-социалистов, член Французской академии, эрудит и тонкий знаток французской и мировой культуры, Эдуард Эррио пользовался заслуженным признанием и широкой известностью не только на своей родине, но и далеко за ее пределами. В течение многих десятилетий, особенно в период между двумя мировыми войнами, он был в самом центре крупных политических событий своей родины, а также в значительной мере и всей международной политической жизни. Он был не только ее современником и наблюдателем, но во многом и ее участником. Среди мемуаристов той эпохи мало найдется таких, кто был бы также хорошо осведомлен о всех сложных перипетиях политической борьбы, о ее тайных скрытых пружинах и закулисных маневрах, как Эдуард Эррио. Он много видел и много знал. Уже с этой точки зрения его мемуары представляют большой интерес. Не будет преувеличением сказать, что всякий, кто хочет изучить развитие политической борьбы во Франции, или историю международных отношений 20-30-х годов нынешнего столетия, или даже просто ознакомиться с этой эпохой, не сможет пройти и мимо мемуаров Эррио.

---

P. S. Я полагаю, что эти господа из «Аксьон Франсез» задеты за живое моей последней статьей в «Прогресивик».

12 мая 1923 года г-н Жозеф Кайо сообщал мне из Тулузы:

«Я собирался вам написать, чтобы поблагодарить вас за вашу телеграмму, которая меня живо тронула, когда я узнал через Муте о вашем мужественном и замечательном выступлении на вчерашнем заседании. Я не могу вам выразить, как я этим тронут и как я вам за это признателен».

* * *

5 июня 1923 года Германия присоединилась к идее, высказанной г-ном Юзом, и объявила, что готова «признать, в том, что касается суммы и форм платежей, решения международного и беспристрастного органа». 20 июля 1923 года Великобритания предложила учредить комитет экспертов, который должен «будет представить свои заключения союзным правительствам и репарационной комиссии, первым – относительно платежеспособности Германии, второй – относительно установления форм платежей». Она ограничилась предложением сотрудничать с Соединенными Штатами и выслушивать немцев. Французское правительство противилось всякому вмешательству, пока будет продолжаться пассивное сопротивление.

Приход к власти президента Кулиджа[76] и заявление, которое он сделал 11 октября относительно того, что американское правительство придерживается предложения г-на Юза, позволили сдвинуться с мертвой точки. 12 октября лорд Керзон, говоря от имени всей Британской империи, представленной на Лондонской конференции, обратился к Соединенным Штатам с призывом о сотрудничестве. Г-н Юз уведомил о своих условиях 16 октября; он отказывался связать проблему межсоюзнических долгов с проблемой репараций.

Г-н Мальви писал мне 24 августа 1923 года:

«По окончании маленького путешествия я вернулся в Суйак, где мои друзья встретили меня радостно взволнованные и показали вашу замечательную статью в «Эвр». Я не в силах передать вам того глубокого впечатления, которое произвел на меня и на моих близких волнующий рассказ «об одном из самых жестоких воспоминаний» вашей жизни. О дорогой друг! Вы вложили в эту написанную вами прекрасную страницу, всю свою совесть и доброту! Как друзья, которые меня окружают, так и безыменные республиканцы с энтузиазмом обсуждают в письмах, только что полученных мною, этот горячий протест благородного человека против гнусных происков, от которых я столько претерпел. О! Я никогда не забуду, как вы меня обняли со слезами на глазах в одном из помещений сената, где я находился после зачтения несправедливого приговора. И тем более я никогда не забуду, что это вы, Эррио, написав эти замечательные строки, с наибольшей силой разоблачили «гнусный балаган»; что это вы, Эррио, заставили услышать волнующий протест благородной совести против этой «пародии на правосудие», против этого «насилия над правом». Как смогу я выразить вам свою признательность и глубокую благодарность? Мой дорогой друг, как был бы я счастлив в свою очередь обнять вас, как это сделали вы 6 августа 1918 года!»

В 1923 году умер Морис Баррес. Я узнал скорбную новость, когда входил в палату. Накануне, пожимая мне руку, он обратился ко мне с несколькими любезными словами, смягчая юной и веселой улыбкой несколько мрачные интонации своего голоса. Затем во время заседания я наблюдал за ним со своего места – он беседовал с одним из наших коллег из департамента Сены по поводу предстоящего голосования о разделении. На этот раз мне невольно бросилось в глаза, как постарело его лицо, как увеличились круги под глазами и утончились черты – внезапное впечатление заставило меня задуматься. Утончились, увы! В прямом и точном смысле это означало: первое бледное прикосновение смерти. Политика разделяла нас во всем; мы представляли с ним два полюса общественного мнения; мы нередко сталкивались; но, несмотря на все, я питал к нему глубокую привязанность. Я знал его более тридцати пяти лет, еще с того времени, когда он писал в «Вольтере» и работал над своими первыми трудами в маленьком особнячке на улице Лежандр. Ему я обязан, своими первыми книгами, своей первой теплой одеждой. Среди обломков, нагромождавшихся день за днем при крушении роскошного, но опустевшего парнасского храма, Баррес, влюбленный в спиритуализм, со своей страстной идеологией, со своим настойчивым стремлением к анализу, с тончайшим восприятием (как родник в чаще) оказывал современному роману такие же услуги, как Клод Дебюсси музыке. Он пересмотрел условный статут литературы; он творил; его Филипп из «Под взглядом варваров» выглядел как герой нового рода. Понемногу в его творениях исчезает элемент книжности. Появляется Беренис, хрупкая сестра Беатриче и Лауры, очень похожая на женские образы из Арльского музея. Беренис с крошечной горячей рукой, встречающая на пороге своего хилого садика молодого человека, потерявшего самого себя. Первый образ тех женщин, которых, так сказать, изобрел Баррес: тонких и одновременно наивных, сложных и примитивных. Затем, обогатив и связав воедино элементы своей жизни и своих мыслей, человек кабинетного анализа превратился в человека, жаждущего действий, в сильного, сочного художника, в котором отражался внешний мир. Я разошелся с ним, но восхищался неукротимой диалектикой и бурлением мысли даже в его политических статьях. В «Колетт Бодош» Баррес нашел свою, присущую ему одному манеру – острую, чувствительную, причудливо или печально грациозную, нечто среднее между холодной строгостью классического искусства и чрезмерным лиризмом романтизма. Какой ваятель! Какое богатство знаний! Он был для меня словно новый Стендаль. Я оплакивал его больше, чем многие из его друзей.

24 мая 1923 года из Тулузы Жозеф Кайо прислал мне письмо, в котором благодарил меня за резолюцию, принятую малым съездом, и за мою статью «Радикализм и социализм». «Но не кажется ли вам, – писал он мне, – что вы несколько торопитесь, считая политическую программу радикализма ликвидированной? Я того мнения, что завтра предстоит решить огромную задачу, если не чисто политическую, то главным образом политическую – организацию экономического государства и т. д….»

* * *

В 1923 году, в сентябре и октябре, я совершил свое первое путешествие в Соединенные Штаты. Я где-то слышал, что Хуан Понсе де Леон, высадившись на американской земле, утверждал, что открыл там источник, омолаживающий людей и народы. Посмотрим. Если действительно закон прогресса состоит в том, чтобы превратить человека в надсмотрщика за машинами; если хозяин и рабочий заинтересованы в том, чтобы трудящемуся не приходилось выполнять работы животного; если прогресс цивилизации отчасти измеряется и их усилиями в этом направлении, мне предстоит получить в Соединенных Штатах несколько хороших уроков. Говорят, что мне покажут машины, которые гораздо умнее многих людей. Девиз «время – деньги» уже устарел; я вижу, как применяют другой: «время есть время». Я хочу увидеть тейлоризм на практике. Насколько я знаю, Фредерик У. Тейлор не изобрел метода, вульгаризированного под его именем. Утверждают, что уже в конце XVIII века французский физик Кулон хронометрировал труд. В 1776 году Адам Смит в своей работе «Исследование о природе и причинах богатства народов» точно изложил систему, которая в конечном счете лишь применяет к промышленности законы разделения труда и анализа.

Вряд ли можно назвать развлечением посещение боен, где тысячами забивают животных, доставленных сюда со всей американской равнины. Гигантский город, по узким улицам которого проезжают верхом деревенские скотоводы; деревянные мостики над загонами; сооружения любых видов, из самых разнообразных материалов; гудки локомотива, рев сирен, звон колоколов; шестьдесят тысяч рабочих, занятых либо на основных работах, либо на переработке крови, изготовлении мыла или клея или на обработке шерсти; все мыслимые запахи, кроме приятных; отчаянные крики дрожащих от ужаса животных, когда им набрасывают на ногу петлю и их подхватывает колесо; скотобоец на своем помосте, ожидающий свою жертву и убивающий ее одним и тем же бесконечно повторяемым ударом в сонную артерию; чаны, в которых бурлит свежая кровь; печальная процессия безжизненно повисших животных; обезглавленные, вскрытые, обезжиренные туши с обрубленными ногами. Сам гость, который попадает из одного лифта в другой и которого перевозят среди испарений и чада в таком быстром темпе, начинает опасаться за собственную участь среди всех этих чудовищных трубопроводов; это ад, ужас которого едва умеряется при выходе на свежий воздух, когда в упаковочном цехе молодые женщины с голыми руками и в белых колпаках посылают ошеломленному посетителю улыбку ярко накрашенных губ.

Меня не меньше поразила прогулка по заводам Форда в Детройте. Решительно, я очутился в Стране количества. У входа в эти четырехэтажные здания, обращенные фасадом на огромный проспект, приходится ожидать, как в приемной монарха; затем инженер увлекает нас в улей, где работает более шестидесяти тысяч наемных рабочих самых различных наций. Рабочий остается неподвижным, движется же перед ним шасси будущего автомобиля. Впечатление такое, что машина командует всеми стоящими тут плечо к плечу наемными рабочими; ее шум принуждает их к молчанию; освещение при ртутных парах придает им вид привидений. Мне показывают цифры: они подавляют. Но если работа механизирована самым беспощадным образом, то досуг, который должен компенсировать затрату сил, организован как будто с пониманием его социального значения и сердечностью, которые трогают. В магазинах Маршала Фильда, в Чикаго, служащие имеют свой клуб, библиотеку, рояли; во время моего посещения как раз давали концерт в «Нарциссовой комнате». Что вам нужно? Скрипку или шину? Парфюмерные изделия или счетную машину? Ножевые изделия или произведения г-на Анри Бордо? Средний француз, к которым я себя отношу, усвоил привычку, прежде чем купить, колебаться, раздумывать, советоваться. Здесь он чувствует себя довольно смешным. Но он был бы неправ, если бы видел только механическую сторону всех этих творений, не различал бы ничего, кроме количества, скорости, позволил бы загипнотизировать себя ленточными транспортерами или уличными автоматами. Даже в этих складах, огромные размеры которых подавляют, можно найти уголки, где прячется искусство. Позвольте мне прийти в себя в этих залах, где продавщица из Монморанси показывает китайские изделия, послушать нежные древние песни, которые слушал Конфуций в стране Цзи, полюбоваться этой глиняной, покрытой глазурью посудой густого зеленого цвета, этими хризантемами, на которых сверкают капли росы, этой сосной, этим священным нарциссом, этим Буддой, задумавшимся над ручейком, этим искусством покоя и молчания. После бешеного темпа машин мне необходимо посмотреть на ленивую и медленную процессию буддийского духовенства на фоне пейзажа со злаками. И рядом с этой техникой количества гончары Сонга учат нас культу оттенка: оттенка в эмалевой глазури, оттенка в шероховатых зернах обожженной земли, оттенка в цвете – светло-зеленому оттенку морской волны, оливковому, светло-коричневому, бледно-голубому, лиловому или этому светло-пурпурному цвету с красными крапинками. Не является ли видимость подлинной действительностью?