Иоганнес Бехер - Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

• Название: Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля
• Автор: Иоганнес Бехер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1970

БВЛ — Серия 3. Книга 10(137). «Прощание» (1940) (перевод И. А. Горкиной и И. А. Горкина) — роман о корнях и истоках гитлеровского фашизма. Это роман большой реалистической силы. Необыкновенная тщательность изображения деталей быта и нравов, точность воплощения социальных характеров, блестящие зарисовки среды и обстановки, тонкие психологические характеристики — все это свидетельства реалистического мастерства писателя. «Трижды содрогнувшаяся земля» (перевод Г. Я. Снимщиковой) — небольшие рассказы о виденном, пережитом и наблюденном, о продуманном и прочувствованном, о пропущенном через «фильтры» ума и сердца. Стихотворения в переводе Е. Николаевской, В. Микушевича, А. Голембы, Л. Гинзбурга, Ю. Корнеева, В. Левика, С. Северцева, В. Инбер и др. Вступительная статья и составление А. Дымшица. Примечания Г. Егоровой. Иллюстрации М. Туровского.

---

«Итак, — писал Бехер в одной из своих заметок, — социалистический реализм — это метод реалистического мировоззрения; в противоположность критическому реализму, он заключает в себе перспективу, восходящую к более высокой духовной организации человека. Трактовка этой перспективы различна, в зависимости от жанров и родов искусства (и, добавим в соответствии с рядом высказываний Бехера, — от художественных индивидуальностей. — А. Д.). Социалистический реализм несет в себе новые, смелые, сегодня еще необозримые во всей их полноте вариации на неисчерпаемую тему, имя которой — Человек».

Эти строки написаны художником в высшей степени цельным, творчески «монолитным», поэтом, у которого его писательская практика и эстетическая теория находились в нерасторжимом единстве. Бехер и был одним из тех замечательных новаторов в искусстве, которые мыслью, делом, творчеством утверждают на мировых просторах престиж и славу нового, социалистического искусства.

АЛЕКСАНДР ДЫМШИЦ

СТИХОТВОРЕНИЯ{1}

МЫ — ГРАЖДАНЕ ТВОИ, ДВАДЦАТЫЙ ВЕК!

Я знаю: век, в котором мы живем,
Всесилен. С чем могу его сравнить я?
Противоречий полные событья
Нам говорят: мы — перед новым днем.
Все беспощадней — лишь бы не отстать —
Я сам себя меняю то и дело.
Но знаю: новый день меня опять
Преобразит, чтоб я был с ним всецело.
Дивясь, гляжу на твой бурливый бег,
Мой грозный век!.. И если б дали право
Из всех веков себе избрать любой,
Я все равно остался бы с тобой,
Чтоб вновь поднять свой голос величаво:
— Мы — граждане твои, двадцатый век!

I. СТРЕМЛЕНИЕ К ЦЕЛИ{2}

(1911–1933)

ДЕТСТВО, ТЫ СТАЛО ЛЕГЕНДОЙ

ДЕТСТВО

У меня были красные щеки,
Мальчишка, был я круглолиц.
Цвел сад. И смотрели с балкона
Разноцветные лампочки вниз.
Собирал я жуков и марки
Загадочных дальних земель.
Променял я альбом для марок
На лакрицу и карамель.
В такт изреченьям библейским
Пастор палкой стучать привык.
Оттопыривались наши карманы,
Полны тетрадок и книг.
Я слышал, трубач трубил в Вионвилле[1],
И звуки плыли в ночном просторе.
И внезапно они застыли, —
Только травы качались, как море.
Я грезил о плаванье кругосветном,
И море виделось мне.
Солнца колокол медный
Звонил в морской глубине.
О семерых козлятах и волке
Рассказывала мне мать.
А если болел я — долго
Она не ложилась спать:
Когда ни проснусь — неизменно
Вижу, как плачет она…
Казалось мне — стонут стены,
И вторят им створки окна…
И звуки летят всё выше,
Поют и дверь и паркет…
Покойница бабушка, слышу,
Играет менуэт.

В ШКОЛЕ

Десять заповедей мы повторяли в школе.
Бамбуковой розгой потом нас пороли.
«В угол!» — кричал учитель, муштруя класс.
Душу нам выколачивали из тела.
Был виден синяк на карте, что в классе висела.
Море! Это оно неумолчно шумело в нас.
Мы рисовали деревья и змей, на лианы похожих.
Играли мы в краснокожих.
На вертеле поджаривал нас каннибал.
И караваном шли мечты сквозь пустыни.
Страны плавали в солнечной сини.
Эдем тропический в воздухе полыхал.
«Ганс, как отметки?» — спросит отец, бывало.
Стою, краснею — хорошего мало —
И поскорей к моему окну отойду.
Я чувствовал, как дрожит планета в минуты эти.
Люди, обнявшись, шли по нашей планете.
Музыка играла в «Английском саду»[2].

ВО МРАКЕ

ВО МРАКЕ

Я в комнатах жил неопрятных.
Их ветхие стены и кафли,
в морщинах почти человечьих,
какой-то кислятиной пахли.
Украшен был вестибюль
списком жильцов и жиличек:
стояли навытяжку в нем имена
глухих, слепых, параличных.
Карабкались люди по лестницам ввысь,
ступенек считая тыщи.
В своих комнатушках лежали жильцы,
тихие, как на кладбище.
Я стоял у окна. Лунный лед
пробирал меня до костей.
Я не ведал, кто там во мгле живет;
кто стучит за стеной моей.
Под землей поезда громыхали,
слышал я шагов разговор,
а напротив, в прокуренном баре,
колотил полоумный тапер…
Тут нежданно пришла весна.
На асфальте плясали детки.
Из одной комнатушки выполз гроб,
стал лавировать в лестничной клетке.
Распахнулись все окна вмиг,
к дому ластился душный зной.
Я глядел на улицу из окна,
кто-то тихо скулил за стеной.
Я жил бок о бок с другими людьми
в домах, начиненных туго.
Там сухо и четко стучали часы,
там люди не знали друг друга.

ЛИЦА

Много лиц носил. Личины тоже
Нацеплялись на меня, спеша.
Улыбалась мышцами и кожей
Смеха не познавшая душа.
И когда душе хотелось плакать,
Досыта, безумно и навзрыд,
С помощью несложного подвоха
Обращал ее рыданья — в хохот…
Скрыв лицо меж горными лесами,
Думал: запоет весеннею норой!
Только город размозжил его жилыми корпусами,
А потом — сковал асфальтовой корой…
В лицо мое
Многих лиц просочилась усталость,
И оно на куски
Распадалось.
Часто видел лицо мое я у прохожих на лицах,
У витрин освещенных в стотысячеглазых столицах, —
«Это ты, это ты!» —
Но мои же меня узнавать не хотели черты.
Унесли они мой кровавый рот
И зеницу ока,
Прежде чем войти настал мой черед
В город сотен окон.
В школе били наотмашь меня по лицу педагоги.
Лица многих умерших прошли предо мной чередой;
Я глядел на них долго, и вот они все отразились
В моем облике — каждое — с каждой своею бедой!

ЛЕС

Я темный лес. Я сумрак бездорожья,
Я всех чащоб влажней и заповедней.
Я всуе поминаю имя божье
В своей острожной дьявольской обедне.
Корнями я в тысячелетья врос.
Войдя в меня, вы пропадете пропадом.
Трясины зацелуют вас взасос.
Входите же — и пропадайте пропадом!
Я темный лес, могильная чащоба,
Торчу, едва ветвями шевеля,
А подо мной, черней, чем кисти гроба,
Разбухла ноздреватая земля.
В моих трущобах сгинул древний бог, —
В моих трясинах, в шорохах змеиных.
Там грузный жук, вздымая черный рог,
Ползет к вершине по коре в морщинах.
Я — лес. В моем всеозарившем пекле
Взлетят на воздух клочья ваших стран.
Останутся от них лишь искры в пепле
Да прикипевший к скалам океан.
Я темный лес. И как орда большая,
Ползу я, корни на весу держа,
Пока меня своей пунцовой шалью
Закатный не окутает пожар.

СТРЕМЛЕНИЕ К ЦЕЛИ

1916

I

Поэт бежит сверкающих созвучий.
«Война войне!» Он в барабаны бьет,
Он рубит фразы, поднимая массы.

II

Игра прожекторов мой голос блеском тушит,
Теми слов невольно попадает в такт
Кипению и грохоту атак,
Отрывистому дребезжанью пушек.
Друг друга истребляют миллионы
В дороге длинной. Бурные пороги
Лиловой крови. Рваные знамена
И клочья тел, в грязи завязших по дороге.

О НАШИХ ДНЕЙ ПОЭТЫ!{3}

О наших дней поэты,
О поэты!
На что вы тратите свой дар?
Ведь ваши песни мыслью не согреты,
Вам неизвестен чувства жар.
Где, в каком пространстве вы родились,
В наших ли живете днях?
Или вы навеки заблудились
Во вчерашних временах?!

БАЛЛАДА О ГОЛОДЕ{4}

Я позабыл, что значит ночь,
Я разучился спать.
Поверьте, что заснуть невмочь,
Когда охота жрать.
Большой кусок сырой земли
Я вырезал ножом.
И этот земляной обед
Сожрал я целиком.
И, землю жадно проглотив,
Запил ее дождем
И, грязь в желудке замесив,
Забылся тяжким сном.
И мне приснился странный сои.
Мне снилось: дождь идет
И напоенная земля
Опарою встает.
А я по улицам брожу,
Ищу, чего поесть,
В руке сверкает длинный нож.
И жжет мне сердце месть.
Я голодаю наяву,
Я голодал во сне,
И все, пока я так живу,
Годится в пищу мне.
Я землю, травы, камни ем,
Я вкусный ветер ем.
Такой питательный обед
Полезен, но не всем.
Я землю ем и скоро в ней
Найду себе покой.
Поставьте камень надо мной,
Но с надписью такой:
«Вот здесь покоится бедняк,
Угла он не имел,
Он жил и умер натощак,
Хоть очень много ел».
Прохожий, мимо проходя,
Взгляни на камень мой,
Но не молись и не вздыхай,
Не сетуй надо мной.
Исполни заповедь мою,
Она совсем проста:
Не верь попам и богачам,
Не соблюдай поста.
Не ешь камней, не ешь земли,
Навоза и травы
И не склоняй пред богачом
Злосчастной головы.
Но если нет тебе угла
И если хлеба нет,
Ты крикни так, чтоб задрожал
От крика белый свет.
Ты крикни им: «Я есть хочу!
Мы есть хотим и жить!
Нам надоело голодать,
Скитаться и тужить!
Мы в рот глядеть не будем вам,
Мы грянем, словно гром,
И этот мир, где землю жрут,
По камню разнесем!»

ЭМИГРАНТЫ