Михаил Новиков - Из пережитого

• Название: Из пережитого
• Автор: Михаил Новиков
• Издательство: Энциклопедия сел и деревень
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-89673-021-7

Серию «Семейный архив», начатую издательством «Энциклопедия сел и деревень», продолжают уникальные, впервые публикуемые в наиболее полном объеме воспоминания и переписка расстрелянного в 1937 году крестьянина Михаила Петровича Новикова (1870–1937), талантливого писателя-самоучки, друга Льва Николаевича Толстого, у которого великий писатель хотел поселиться, когда замыслил свой уход из Ясной Поляны… В воспоминаниях «Из пережитого» встает Россия конца XIX–первой трети XX века, трагическая судьба крестьянства — сословия, которое Толстой называл «самым разумным и самым нравственным, которым живем все мы». Среди корреспондентов М. П. Новикова — Лев Толстой, Максим Горький, Иосиф Сталин… Читая Новикова, Толстой восхищался и плакал. Думается, эта книга не оставит равнодушным читателя и сегодня.

---

Такие споры часто заводились в присутствии Данилы Никитича, когда он отпирал нашу дверь и, осклабясь, с удовольствием слушал их, стоя на пороге.

— Ты, Тихомиров, не об этом, — весело говорил он, ты его спроси: сам-то он отказался бы в купцы выйти или фабрикантом стать, если бы тому случай вышел? И деньжонок не постыдился бы хапнуть и брюшко отрастил. Знаем мы этих пролетариев социал-демократов!

И он приводил примеры из тульских рабочих-казюков и конторщиков, которые, по его словам, вышли в люди и заворачивают теперь большими делами.

— Никто, брат от себя не откинет, если планида такая тебе выйдет, а уж тем более пролетарий, который всем завидует и готов каждому глотку прорвать.

Я поддержал Данилу и рассказал о тех фабричных рабочих, которых я знал на фабрике, которые от 10–15 рублей заработка в месяц на своих харчах сумели скопить по нескольку сот рублей и тоже «вышли в люди»: один купил на ст. Химки дачу, другой около фабричного поселка выстроил себе домик; третий завел торговлю, а четвертым уехал в свою деревню и завел собственное крестьянское хозяйство, а двое из них тоже по маевкам бегали и в партии состояли.

— Мы и не собираемся переделывать людей на ангелов, — выкручивался Фролов, — это вам все какой-то индивидуальной правды от человека нужно, а мы не монахи и на поведение личности нуль внимания, мы будем играть на массах, на толпе, нам вождь нужен, вывеска для активного действия и завоевания власти, а остальное постольку поскольку.

Незаметно, чтобы прогнать и уязвить Данилу, он опять переходил на тон заговорщика и говорил ему:

— Они, Данила Никитич, знаешь, что со своим Толстым придумали? Говорят, что всякая власть не от Бога, а от черта и никакой власти повиноваться не нужно; в солдаты не ходить, и оброк не платить, и тюрем не нужно. Ну какие же они крестьяне? И не думают об тех, которые около тюрьмы кормятся: куда им тогда деваться, в особенности таким престарелым, как вот ты?

— Это мы понимаем, в чей огород камушек, — говорил недовольно и быстро уходил Данила, запирая камеру. По его уходе Фролов намеренно хохотал и кривлялся, а потом переходил на деловой тон и говорил нам поучительно:

— Он, может, и хорош, Данила-то, может, и начальник не плох, а все же они церберы и наши тюремщики, и самые лютые нам враги! Ты ему давай и сахару, и папирос, а камень за пазухой держи наготове! Жалко, что один Толстой у нас был, а другого не находится, и впрямь бы следовало такого Арапа заправить, чтобы народ и в солдаты не ходил, и оброка не платил, чтобы и тюрем содержать было нечем, мы бы тогда эту дворянскую власть голыми руками взяли и к черту на кулички разогнали, верно, Тихомиров?

— Мы народ православный, миролюбивый, — уклончиво говорил тот, — мы так рассуждаем: кто Богу не грешен, а царю не виноват? Конечно, таких озорных и напористых у нас мало, и мы против вас никуда не годимся. У нас куда ни повернись — все тебе пределы мешают: закон, честь, религия, обычаи, а у вас руки развязаны, ни Бога, ни черта. Вам и взаправду, что куренку, что человеку голову оторвать — ни души, ни жалости.

Фролов подпирался руками в бока и хохоча выкрикивал:

— Правильно! Правильно! Дворянин Тихомиров! Потому его величество пролетарий и властвовать должен, что он самый боевой и нахальный. Ты думаешь, мы ваших солдат и казаков боимся? Они такие же расслабленные братики, как и все мужики, вот только опричники царские нам помеха, они тоже не хуже нас, псы порядочные, да вот ключи от тюрем еще у вас, в этом только ваша и сила. Ну, да мы знаем, с чего начинать и чем кончать. Солдатушек-братушек мы обработаем, тогда и эти псы притихнут и по конурам расползутся. Диковинное нам дело — сто жандармов на губернию! А ключи от тюрем мы и отнимать не станем, вы их нам на блюде сами отдадите.

— Ты уж тогда нас-то хоть выпусти, — шутил Тихомиров, — я и впрямь к вам на службу пойду в воинское присутствие.

— Дворянин, да еще взяточник, — подмигивал мне Фролов. — Нет, Тихомиров, ты нам не сгодишься, и тебе придется сидеть. Тебя взять в присутствие? Да ты нам такую свинью подложишь, что и сам потом не расхлебаешься. Нет, дудки, такие нам не нужны. Мы и таких-то выпустим только при условии, чтобы с нами в ногу шел и по нашей дудке плясал, — говорил он обо мне, — а с дворянами нам не по пути и зараз расстаться придется.

— А если я к вам в партию запишусь?

— Ты, в партию? А как же хуторок? Мы народ решительный, жестокий, мы тебя примем при условии, если ты отречешься не только от хуторка и дворянства, но и от семьи и христианской веры и собственными ногами растопчешь свой крест с шеи.

Тихомирову делалось страшно, и он прекращал разговор и, отворотившись, смотрел на тюремный двор. А Фролов доводил до конца свои мысли и нарочно со злобой подчеркивал:

— С нами, брат, шутки плохи, его величество пролетарий еще покажет вам кузькину мать! Вы у нас попляшете, как караси на сковородке!

Глава 60 Кто больше заработал

Конечно, кроме таких злобно-партийных, у нас были и дружеские разговоры о том, где кто жил, сколько получил или зарабатывал, в чем проводил время и какой имел круг знакомых и т. д. Через каких-нибудь 2–3 месяца мы знали всю подноготную о жизни друг друга и с точки зрении так называемого «социального положения». Фролов рассказал в разное время, у кого он служил и сколько получал, как они компанией ездили с девушками гулять на Елагины острова в Петербурге, в сады и лесочки, причем всегда набирали с собой пива и водки, и колбаски и пряников; я рассказал ему, как мы плохо жили в детстве, оттого что отец пил и мало помогал матери, как я потом жил на фабриках и в деревне и как только в 35 лет отделился от отца и построился, и через упорный труд и бережливость понемногу выбивался из нужды. Но он моей бережливости не одобрял и не хотел об этом говорить, заявляя, вроде моего пьяного соседа, что «так живут и копят только жиды», а что порядочные люди не копят, а живут в свое удовольствие.

От нечего делать мы занимались статистикой: кто из нас сколько заработал за свои годы. Мне в то время было 45 лет, ему 32 года. По моей статистике, записанной с его же слов, вышло так, что он за 15 лет своей работы все же получил заработок больше, чем я за 25 лет работы в деревне. Наследства одинаково мы оба не получили, но у меня от моей работы к этому времени была изба с сенями, крытая железом; были рига, сарай, амбар, двор, что все вместе стоило 800 рублей, были две лошади и две коровы, шесть овец, на две лошади снасть, упряжь, инвентарь, что тоже стоило не менее 250 рублей. А у него ничего не было, кроме одежи и белья. Я показал ему эту статистику и сказал, что если бы он не транжирил своего заработка на все ненужные и пустые дела, он был бы теперь тоже собственником и имел бы хороший домик, или дачу.

Тихомиров меня поддержал.

— Все они, пролетарии, на одну колодку, — сказал он, — что добывают, то и проживают, а кто сберегает и что-либо приобретает, на того злобятся и завидуют.

Припертый этими доводами, он не сдался и стал со злобой доказывать, что мужик копит потому, что ему много нужно и на постройки и на средства производства; чиновник боится, прогонят со службы, а служащему и рабочему незачем копить, так как он на свои руки всегда найдет и муки и хозяина.

— Одна тысяча рублей не помешала бы любому пролетарию, если бы он ее скопил за свою жизнь, — сказал Тихомиров. — Да и Фролов от ней не отказался бы, если бы ему кто ее преподнес.

— Это мораль мещанская, мораль обывателя, мелкого лавочника! Собственность людям отравляет всю жизнь и привязывает их и к домам, и к хозяйству, — кричал он в исступлении. — От того наша партия и хочет произвести переворот и обобществить и труд, и дома, и все средства производства. Человек должен быть свободным, а не привязываться к собственности, не гношить, не трястись, как иуда, с кошельком!

— Ну что же горячиться, — сказал Тихомиров, — ты вот свободен и пользуйся этой свободой, а нам не мешай жить по-своему. Какое вы имеете право?

— А не будет этих забот и привязанностей к семье и хозяйству, еще больше всех в кабак потянет, на игру картежную, на романы бульварные, — смеялся я Фролову. — Жить-то чем-нибудь людям нужно, они тогда совсем перебесятся и всякий стыд и честь потеряют от скуки.

Наш разговор в волчок подслушал Данила и не мог утерпеть чтобы не вставить опять своего мнения. Он быстро отпер дверь и, смеясь и волнуясь, заговорил:

— А вы спросите у Фролова, из кого состоит ихняя партия, и кто ее выдумал, и кто ей заправляет? Шантрапа, господин Фролов, да студенты-недоучки! Постой, постой не мешай, я их за 30 лет перевидал в тюрьме больше твоего и ихнюю линию знаю. Им, вишь, не дают нигде самим обзаводиться землей и оседлой собственностью, вот они и придумали такую воровскую науку, чтобы и всех других весь народ ее лишить и обатрачить всех. А прощелыгам-студентам это и на руку, чем самим трудиться да наживать 20 лет, лучше приступить к чужому, готовому.