Михаил Новиков - Из пережитого

• Название: Из пережитого
• Автор: Михаил Новиков
• Издательство: Энциклопедия сел и деревень
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-89673-021-7

Серию «Семейный архив», начатую издательством «Энциклопедия сел и деревень», продолжают уникальные, впервые публикуемые в наиболее полном объеме воспоминания и переписка расстрелянного в 1937 году крестьянина Михаила Петровича Новикова (1870–1937), талантливого писателя-самоучки, друга Льва Николаевича Толстого, у которого великий писатель хотел поселиться, когда замыслил свой уход из Ясной Поляны… В воспоминаниях «Из пережитого» встает Россия конца XIX–первой трети XX века, трагическая судьба крестьянства — сословия, которое Толстой называл «самым разумным и самым нравственным, которым живем все мы». Среди корреспондентов М. П. Новикова — Лев Толстой, Максим Горький, Иосиф Сталин… Читая Новикова, Толстой восхищался и плакал. Думается, эта книга не оставит равнодушным читателя и сегодня.

---

— Отрастают, Тихомиров, рога-то, смотри какие, не рога, а рожища, — с кривляньем хохотал он. — Бог! А что нам твой Бог, когда мы сами Боги! Что такое Бог? Бог это — сила! А сила за нами. А у кого сила, у того и право. Сильный на слабом и верхом поедет и кверху ногами его поставит.

— Но во имя чего все это нужно, — не удержался я, — разве до вас умных людей не было и не знали, как нужно общественную жизнь устроить, чтобы в ней было больше и правды и справедливости? Были, — говорю, — и Наполеоны, и Карлы, и папы, и императоры римские; были наши Бироны, Палкины, Аракчеевы, тоже нещадно душили людей во имя своих замыслов, а что от них осталось? Одно дырявое воспоминание. Ужели ваша партия умнее всех? И больше знает истину жизни?

— Они были все дурачки разные эти «герои», — хихикал он в кулак. — Они не знали, где собака зарыта, рубили людишкам головы, а корней не выкапывали, головы-то опять и отрастали. Они оттяпают одну, а на ее место десять вылезают, как в сказке о Змее Горыныче. А наш Маркс это и понял. Небось, мы будем делать так, чтобы ни один отросток не вылез там, где мы головы срубили.

— Не дай Господи дожить до вашего царства, — с ужасом говорил Тихомиров. — Я в первый раз в жизни слушаю такие теории!

— Да, Тихомиров, твое дело труба, умирай скорее до революции, а то в нашем царстве таким места не будет.

— И вам никого не жалко будет? — серьезно ставил я ему вопрос. — Так и будете душить всех, кто с вами не будет согласен?

— Людишек-то жалеть, а чего их жалеть? Они, как тараканы, разводятся, — говорил он притворно-равнодушно, — лишь бы из этого толк вышел, а иначе нельзя опыта делать! Мы — марксисты, нас слезой не прошибешь и христианством толстовским. Наставим столбов, наделаем загородок, людишки обвыкнут и опять плодиться и размножаться будут, как им Бог велел в еврейской Библии.

— Жалко, — говорю, — Данила не слыхал, он опять бы сказал: «Ну и ловкачи-демократы!»

Конечно, такие горячие разговоры бывали у нас не каждый день. Но по какому бы поводу они ни возникали, он не выносил никакой критики, не допускал никакой середины и резко подчеркивал, что только их партия несет с собой новую истину о жизни, которую они непременно проведут, во что бы им это ни стало.

Глава 63 Предъявление «Дела»

В конце мая жандармское управление известило нас всех, что дело наше следствием кончено и передается в Московский военно-окружной суд.

А через несколько дней Демидов приехал сам в тюрьму для предъявления нам этого дела во всем его объеме. Для чего нас вызвали вниз в особое подвальное помещение и в дверях поставили часового. Из одного листика воззвания «дело» это выросло в полторы тысячи страниц и представляло для нас большой интерес. Много жандармов потрудилось и покормилось, создавая это дело. В нем были приведены все наши показания, рассуждения, заключения жандармов, производивших допросы, разные документы и рукописи, отобранные у нас при обысках, и весь материал розыска нас перед арестом по разным деревням и городам, то есть тот самый секретный материал и переписка властей, которые до сего дня хранились от нас в строгом секрете, как недосягаемая государственная тайна, а тут эта тайна была положена нам на стол.

Цель этого предъявления была для нас очень важна. Нам предоставлялось вносить возражения на любой документ или показания друг о друге, если в них была какая либо явная ложь.

Демидов дал его Булгакову для прочтения от крышки до крышки, но прочитать все подряд не было никакой физической возможности. Надо было для этого заниматься им не один день, а целую неделю и поневоле пришлось ограничиться только самым существенным и интересным. Зачитывались интересные показания учителя Радина, который подписал воззвание всей семьей с женой и дочерью, показания Трегубова с резкой критикой войны и затеявшего ее правительства.

— Мы не затевали войны, — вмешался Демидов, — нас на это вызвали другие!

— Хоть бы здесь-то, полковник, не говорили этой официальной неправды, — сказал Булгаков. — Ну кто же не знает того, что ни одно правительство не признается в этом и валит вину на других. Выходит, все правы, а виноваты солдаты, которых нужно искалечить и изранить, а за что — нельзя понять.

Загорелся спор о причинах войны и Душан спросил:

— Ну вы, полковник, скажите: почему было бы хуже России, если бы она не объявила мобилизации и не дала повода немцам к объявлению войны?

— Вы забываете о нашей союзнице Сербии, — резко подчеркнул Демидов, — у нас были обязательства!

— Но Сербии не сразу объявили войну, вперед требовали выдать убийц в Сараеве австрийского наследника, — возразил Булгаков, — почему наше правительство не заставило их подчиниться?

— Это унизило бы честь и достоинство России перед другими государствами, — сказал Демидов.

— Но ведь такое понятие о чести — ложное понятие, — сказал я, — вот против этого мы и протестуем. Честь — это понятие отвлеченное, и оно не стоит одной человеческой жизни, а вы ради ней губите теперь миллионы. Самая великая честь — спасать людей, а не губить их безвинно.

— Под вашу мораль не подходит ни одна война, — ответил он мне, — если так рассуждать, нельзя бы было и воевать.

— Да мы только об этом и говорим, полковник, что не надо воевать, — возразил Булгаков, — от войны, как от иного преступления, никому добра не бывает. Зачем воевать?

— Ну, это философия, — сказал Демидов, — а мы живем не философией, а интересами дня и политики. Мы находимся в окружении других государств, которые непрочь расчленить Россию и разобрать по кускам. Мы не должны показывать нашим врагам своей слабости.

— Кому показывать — Бетман-Гольвегу, старику Францу Иосифу? — переспросил Булгаков.

— Всему миру, — отрезал Демидов, — на нас весь мир смотрит.

— Это неверно, полковник, — поправил Душан, — по-вашему, весь мир хочет нашего разорения и смерти миллионам наших крестьян, а он вовсе этого не хочет и ниоткуда этого не видно, все это выдумки политиков, а народ всегда хочет только мира.

— Может, по-вашему, это и выдумка, — сказал Демидов, — а только мы должны считаться с этими выдумками и вертеться как белка в колесе. И пока оно вертится — никто остановиться не может. Были больше вас мудрецы, да ничего не поделали.

— Мы хотели капелькой своей жалости подействовать на это колесо, а вы нас в тюрьму посадили, — сказал любовно Сережа Попов, — вы бы не мешали…

— А вы думаете мне приятно вас в тюрьме держать? — сказал Демидов, — мы ведь тоже не звери, положение нас обязывает. Вы бы шли к немцу со своим воззванием, мы бы вам и на расходы дали.

— Мы бы и к немцу пошли, да ведь вы же нас в тюрьме держите, — сказал Сережа.

— Кто к немцу хотел идти, тот не стал бы свои листки на телеграфных столбах в Туле расклеивать, — возразил он Сереже сурово.

— Но в общем вы неправы, полковник, — сказал Булгаков. — Наше обращение могло быть международным, а вы ему помешали. Мы обращались не к русским солдатам, а ко всем людям-братьям, носящим христианские имена. Вам же известно, что оно уже проникло за границу и было напечатано в Чехии.

— Ну кто прав и не прав, — скажет военный суд, а наше дело собирать материал, — закончил он недовольно. — Мы тоже люди и можем ошибаться.

Перелистывая «дело», Булгаков остановился на стихотворении Булыгиной «Письмо к сыну», отобранном при обыске жандармами у кого-то; написанное в сильном поэтическом выражении, оно изображало заранее великую скорбь матери за страдания сына, который должен был отказаться от участия в войне и солдатчине и претерпеть за это до конца жизни все тяжелые муки. Из нас его почти никто не знал. Булгаков спросил Демидова, можно ли прочитать это стихотворение для всех.

— Ваше право знакомиться со всем делом и оглашать все без исключения, только не списывать ничего, — заявил Демидов.

И стихотворение, к радости нас всех, было прочитано. Начиналось оно так:

Приближается грозное время,
Мы с тобою расстаться должны.
Впереди это тяжкое бремя,
Что берешь на себя ты нести…
О, мой сын! мне так тяжко и больно:
Сколько мук у тебя впереди и т. д.

Стихотворение это длинное, на три страницы и, читаемое с чувством глубокого душевного подъема, производило сильное впечатление. Стоявший в дверях часовой так и замер без движения, вслушиваясь в его слова, но Демидов не выдержал, на половине чтения сорвался с места и быстро направился к двери, намереваясь как будто пройти в коридор, и этим без слов заставил его отступить за дверь. Но и сам он сильно волновался, что в его присутствии «преступники» агитируют друг друга и читают такую «ересь», против внутренней правды которой он не может ничего возразить и сам.