Сергей Смирнов - Ангелы приходят и уходят

• Название: Ангелы приходят и уходят
• Автор: Сергей Смирнов
• Жанр: Современная проза

Повесть о любви. Посвящается всем, кому выпало любить безответно. Всем, продолжающим любить…

---

Ковалев закрыл дверь, постоял и медленно сполз по двери на пол. Поднял голову. В зеркале, наклоненном к нему, увидел темное лицо с ввалившимися глазами, со щетиной на щеках.

Поднялся, выпутался из пальто и шарфа, прошел в комнату и упал на диван.

Из открытой форточки несся шум большой улицы, но шум перекрывало радио:

— Передаем обзор последних известий. Двадцать первого октября Генеральный секретарь ЦК КПСС, председатель Президиума… (вж-жж! — промчался под окном троллейбус, заглушив голос диктора) принял находящегося с визитом в СССР председателя… (вж-ж-ж! — троллейбус пронесся в другом направлении). В ходе дружественной беседы была подчеркнута необходимость и впредь крепить мир во всем мире…

Ковалев упорно слушал. Как-никак, это был голос живого человека. Ну, может, и не совсем живого. Может быть, все эти голоса записываются где-нибудь в отделе пропаганды на один большущий магнитофон, а на самом деле нет никакого ни Генерального секретаря, ни его гостя, ни мира во всем мире. А может, и Москвы никакой нет, может, ее выдумали чиновники для всеобщего воодушевления. Может, она была разрушена еще во время войны, а вместо нее построили декорации. По этим декорациям водят туристов, возят начальников и рыщут по ним «гости столицы», приехавшие за колбасой и наволочками. А может быть, и Москвы-то никакой никогда не было? Выдумали ее, как религию — для объединения земель и укрепления власти. И все остальное выдумали. Историю, географию, политику…

Мысль недодумалась, оборвалась, в голове стало пусто и тяжесть легла на сердце. Слабо засветилась люстра под потолком, раздались шаги.

* * *

— Здесь он. Вон лежит, — сказал кто-то.

Ковалев попытался вспомнить, кому мог бы принадлежать этот довольно противный голос, и не смог. В комнате появились трое. Один был в мятом белом халате, со шваброй в руках. Он непрерывно тер пол, изредка поглядывая на Ковалева с затаенным лукавством. Двое других — худой и толстый — имели вид утомленных жизнью полуинтеллигентных мужчин.

Они подошли к дивану. Белый халат принялся шырять шваброй под диван, быстро-быстро, туда-сюда.

— Ох, грязи-то, грязи-то сколько! — сказал он голосом вестибюльной старухи.

— Погоди, — остановил его толстый, он был в пальто и шляпе, с кожаной папкой подмышкой.

— Чего годить-то? — ответил халат. — Надо грязь убрать, а с чистого уже легче будет кровь-то отмыть…

«При чем тут кровь?» — подумал Ковалев.

— А вдруг это не он. Проверь, — кивнула Шляпа хилому, в беретке. Хилый вытянул из внутреннего кармана длинный узкий блокнот, слюнявя палец, принялся его листать.

Нашел, сунул Шляпе под нос. Потом наклонился к Ковалеву. Ковалев почувствовал, как ловкие руки быстро-быстро обшаривают его карманы, достают какие-то предметы. «Чего это они? — лениво думал Ковалев. — Грабить, что ли, пришли?»

Хилый тыкал пальцем в блокнот, объясняя что-то Шляпе на ухо. Шляпа кивала.

— Бросьте вы хулиганить-то… — слабым голосом проговорил Ковалев.

— Чего это он? — строго спросила Шляпа у хилого.

— Беспокоится.

— Придется потерпеть. Такой порядок… Ну, что, точно — он?

— Вот, — хилый сунул блокнот под нос Шляпе. — Все совпадает. Квартира, диван, троллейбусы под окном.

— Что вы мне про троллейбусы? — раздраженно сказал толстый. — Вы особые приметы давайте.

— А вот. Родинки все, татуировка в виде ядерного гриба с человеческой фигурой в виде распятия…

«Гляди ты! И про это знают!» — удивился Ковалев.

— Хорошо, давайте анамнез.

Хилый перелистнул страницу:

— Ерёма Квасов, двадцати двух лет…

— Это кто — Ерема Квасов? — удивился Ковалев.

— Ты Ерема Квасов.

— Я не Ерема! И не Квасов!

— А нам это без разницы, Квасов ты или не Квасов. Не был Квасовым — так будешь. Не велика птица.

Толстый слушал с брезгливым выражением лица.

— Ладно, — сказал он хилому. — Давайте сразу заключение и приговор.

— Понял. Про шизоидальность не надо? Понял. Значит, грехи. Всего их две тысячи триста семьдесят девять. Из них смертных восемь. Одно убийство. Два покушения на убийство. Хула на ближнего. Клятвопреступление… Восемнадцать краж. В том числе три — кражи стаканов из столовых и автоматов с газводой…

— Э… Стойте… — Ковалев с трудом оторвал голову от подушки. — Это вы про меня, что ли? Это я стаканы воровал?

— Ты, ты, — кивнул хилый.

— Ну, ладно, это могло быть, выпивали, наверное, где-нибудь в парке… А убийство?

— И это твое.

— Неправда, я никого не убивал.

— Правда, правда. Помнишь, камень однажды кинул и мальчишке в голову попал? Этому мальчишке нынче двадцать пять исполнилось бы. Умер он. Свихнулся и повесился. А свихнулся вследствие травмы, полученной в детстве. Правда, медицина до этого не додумалась. Такая она у вас — медицина.

— Так это когда было! Я ж еще в школу не ходил!

— Ну и что? У нас учет строгий.

Ковалев сказал:

— Ерунда. Мало ли от чего можно свихнуться.

— Апеллировать будете потом.

— Ну, а покушения на убийство?

— И это было.

— В детстве? — с надеждой спросил Ковалев.

— В детстве.

— Ну, это же просто… Детская мстительность. Разве это грех? Так, под воздействием момента…

— А большая часть убийств так и происходит — под воздействием момента.

— Нет, что-то тут не то, — проговорил Ковалев. — Бог — он добрый. Не станет он грехи считать. Он не бухгалтер…

И тут его осенило: ну конечно, какой тут Бог! Бог эту мерзкую троицу и близко к себе не подпустил бы. Это он, тот, другой…

…— Так на чем я остановился?.. А! На стаканах. Значит, далее. Соврал тысячу восемьсот четырнадцать раз.

— Это когда же?.. — вскинулся опять Ковалев.

— Не мешайте работать! — огрызнулся хилый. — Все зафиксировано, так что помолчите.

— Девственниц совращал? — лениво спросила вдруг Шляпа.

— Шесть попыток, — подтвердил хилый.

Толстяк вздохнул:

— Картина ясная. Вполне созрел. И приговор?

Хилый захихикал:

— Ну, вы же знаете… Будем брать.

— Это кого брать? Это куда? — возмутился Ковалев.

— А туда, — ответил хилый. — Там тебе будет хорошо. Там — порядок. И никто никому не завидует! А как же?..

Белый халат приблизился к Ковалеву и стал быстро опутывать его бельевой веревкой.

— Что же, я уже умер? — спросил Ковалев.

— «Умер, родимая, умер, сердешная, умер, — и в землю зарыт», как написал большой русский поэт, — подтвердил хилый.

— А как я умер? Когда?

— Обыкновенно. Внезапно. В баню вы пошли со своим другом — помнишь?

Ковалев начал лихорадочно вспоминать. «Да-да, точно… Баня была… Полки скользкие, кафельный пол… Помню, Генка меня под кран с холодной водой подтаскивал. Да спьяну, скот, включил кипяток. Только мне все равно уже было… А потом он им кричал — остальным — уймитесь, гады, Витёк загнулся…».

— Меня уже похоронили? — чужим голосом спросил он.

— Угу, — кивнула Шляпа.

— А где?

— Ну, там… Не на Марсовом же поле, и не у Кремлевской стены.

— А потом что будет?

— В смысле?

— Ну, потом? После?..

— А ничего. Кладбище закроют. Нужных покойников на новое местожительство определят. А вас, мелочь разную, так оставят. Лет через пятьдесят уже и следа не останется. И дома построят. И опять будут жить да грешить… Се ля ви!

Ковалев захрипел: туго натянулась опутавшая его веревка.

Хилый расстелил на столе свежую скатерть, расставил тарелочки с закуской, в центр стола водрузил запотевшую бутылку водки. Гости сели к столу. Разлили, один стакан отставили в сторону. Толстый сказал:

— Мы провожаем сегодня в последний путь… Как его?

— Квасова, — подсказал хилый.

— Вот именно. Помянем подонка.

И опрокинул стакан в горячую красную глотку.

«Но я же жив еще!» — хотел закричать Ковалев и не смог. Потому, что тело его осталось на диване а сам он парил над ним, зная, что тело его в этот момент досматривает свой последний в жизни сон.

* * *

…Он снова очутился в своей комнате, пустой и темной, и радиодиктор, сдерживая волнение, рассказывал о вводе в строй действующих нового моста на трассе БАМа.

Ковалев сполз с дивана, прижался щекой к холодному полу. Вспомнился «Танец смерти» Сен-Санса, и под эту плавную, совсем не страшную музыку его стало раскачивать — вместе с диваном, с комнатой, с желтыми фонарями за окном.

Музыка погасла, он снова задремал, и оказался на улице.

Сияли фонари, отражаясь в мокром черном асфальте, брели редкие прохожие, вдали, над вокзалом, светилось табло часов.

«Чего это я сюда выкатился? — удивился Ковалев и тут же вспомнил: — Ах да, я же бабу Аню ищу».

Он вернулся во двор, прошел мимо детской площадки и увидел бабу Аню. Она шла навстречу в старом зимнем пальто, держа в руке привычную плетеную котомку.