Жуакин Машадо де Ассиз - Избранные произведения

• Название: Избранные произведения
• Автор: Жуакин Машадо де Ассиз
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1989
• ISBN: 5-280-00678-5

Жоакин Мария Машадо де Ассиз — бразильский классик XIX века, зачинатель критического реализма в бразильской литературе. В состав «Избранных произведений» вошли романы «Записки с того света» и «Дон касмурро», стихотворения и новеллы, рассказывающие о жизни современного провинциального общества, судьбы героев которого, как правило, завершаются крахом.

---

Я прослушал мессу; после «Тебе бога хвалим» я стал молиться о здоровье матери; потом испросил себе прощение грехов и получил благословение священника. Мне вспомнилось, что церковь учредила исповедь — наиболее верный способ уладить моральные счеты с богом. Но неисправимая робость закрыла для меня эту дверь. Я стеснялся признаться исповеднику в своем тайном прегрешении. Как меняются люди! Сегодня я преспокойно объявляю о нем всему свету.

Глава LXX ПОСЛЕ МЕССЫ

Итак, я перекрестился, закрыл молитвенник и направился к выходу. Народу собралось немного, но и сама церковь была небольшая, и мне пришлось осторожно пробираться среди прихожан. Навстречу мне попадались мужчины и женщины, старые и молодые, красивые и некрасивые, но я ни на кого не смотрел. Я наугад двигался по направлению к двери, слыша приглушенные разговоры и шепот. В дверях я оглянулся и заметил девушку и мужчину, которые стояли рядом со мной. Взглянув на меня, девушка что-то сказала мужчине, и он с любопытством окинул меня взором. До меня долетели слова:

— Но чего же ты хочешь?

— Я хочу знать, как она себя чувствует; спросите, папа.

Это была сеньорина Санша, подруга Капиту по коллежу, она беспокоилась о здоровье моей матери. Мужчина осведомился о ее самочувствии; я ответил, что мама поправляется. Мы вышли из церкви и, так как нам оказалось по пути, пошли вместе. Отец Санши, пожилой человек лет пятидесяти, с едва заметным брюшком, проявил необычайную любезность и, когда мы остановились у дверей его дома, чуть не силой хотел затащить меня к себе позавтракать.

— Спасибо, но меня ждет мама.

— Я пошлю негра, он скажет, что вы будете завтракать у нас и вернетесь позднее.

— Я загляну к вам в другой раз.

Сеньорина Санша молча повернулась к отцу. Она была недурна, только нос у нее был толстоват, как и у отца; но некоторые черты, уродуя одних людей, придают очарование другим. Одевалась она просто. Жена у Гуржела умерла, и жил он для дочери. Когда я отказался от завтрака, он пригласил меня зайти хоть на несколько минут. Пришлось согласиться. Отец Санши спросил, сколько мне лет, где я учусь, верующий ли я; он давал мне различные советы, на случай если я стану священником, и сообщил адрес своего магазина на улице Китанда. Наконец я распрощался и вышел на лестницу; девочка передала привет моей матери и Капиту. На улице я взглянул наверх; Гуржел стоял у окна и махал мне рукой.

Глава LXXI ВИЗИТ ЭСКОБАРА

А тем временем матери уже сказали, что я вернулся и переодеваюсь.

«Месса уже кончилась… Бентиньо давно пора вернуться… Может быть, с ним что-нибудь случилось, братец Косме?.. Пошлите узнать…» — твердила она ежеминутно и успокоилась, лишь когда я появился на пороге.

Это был день добрых чувств. Эскобар зашел навестить меня и справиться о здоровье моей матери. Он никогда не бывал у нас раньше, мы еще не очень сдружились, но, зная, по какой причине три дня назад меня вызвали из семинарии, он решил узнать, миновала ли опасность. Когда я сказал, что мама чувствует себя лучше, мой друг облегченно вздохнул.

— Как я волновался, — произнес он.

— А другие семинаристы знают, почему я дома?

— Как будто бы знают, по крайней мере некоторые.

Дяде Косме и приживалу юноша понравился. Приживал как-то видел отца Эскобара в Рио-де-Жанейро. Мой товарищ держался очень вежливо и не был столь говорлив, как остальные ребята нашего возраста; в тот день он казался более оживленным, чем обычно. Дядя Косме пригласил его пообедать с нами. Поразмыслив немного, Эскобар ответил, что его ждет родственник. Я, вспомнив слова Гуржела, заявил:

— Можно послать негра, он скажет, что ты пообедаешь здесь и придешь попозже.

— Я вам причиняю столько беспокойства!

— Какое там беспокойство! — вмешался дядя Косме.

Мой приятель остался обедать. За столом и в гостиной он пытался умерить излишнюю поспешность своих движений более успешно, чем в аудитории. В дружеской беседе время пролетело незаметно. Я показал Эскобару немногочисленные свои книги. Ему очень понравился портрет отца; внимательно поглядев на него, он повернулся ко мне и воскликнул:

— Сразу видно, у него было чистое сердце.

Ясные глаза Эскобара отличались наисладчайшим выражением. Так определил Жозе Диас после его ухода, и я пользуюсь теми же словами, хоть они и сорокалетней давности. В данном случае приживал не преувеличивал.

Гладко выбритое лицо моего друга было чистым и белым. Лоб немного низковат — волосы росли почти над бровями, но подобный изъян не нарушал симметрии и очарования остальных черт. Несомненно, он обладал интересной внешностью — рот тонкий и насмешливый, нос изящный с горбинкой. Эскобар страдал тиком — время от времени у него дергалось правое плечо, но когда товарищи в семинарии заметили это, он показал пример того, как человек должен бороться со своими мельчайшими недостатками: тик у него прошел.

Я всегда гордился, когда мои друзья производили хорошее впечатление на окружающих. У нас дома Эскобар всех очаровал; даже тетушка Жустина согласилась, что он очень приятный молодой человек, несмотря… «Несмотря на что?» — спросил Жозе Диас. Ответа он не получил, да и не мог его получить: возможно, тетушка еще не усмотрела определенного недостатка в нашем госте; «несмотря» было у нее вроде резерва на тот случай, когда она его обнаружит; а может быть, донья Жустина сказала так в силу привычки оговаривать все, даже не требующее оговорки.

Эскобар распрощался сразу после обеда. Я проводил его до ворот, и мы стали ждать омнибуса. Мой товарищ сказал, что магазин его родственника находится на улице Пескадорес и открыт до девяти часов; он не собирается там долго оставаться. Мы распрощались нежно и ласково; из экипажа он помахал мне рукой. Я остался у ворот посмотреть, не оглянется ли Эскобар еще раз, но он не оглянулся.

— Это что за верзила? — спросили меня из окна соседнего дома.

Надо ли говорить, что вопрос задала Капиту. Есть вещи, которые угадываются и в жизни и в книгах, будь то вымысел или рассказы об истинных событиях. Да, то была Капиту. Она уже давно наблюдала за нами из-за шторы, а теперь открыла окно и выглянула. Девочка видела наше прощание и заинтересовалась, кого я так люблю.

— Это Эскобар, — ответил я, остановившись под ее окном и глядя вверх.

Глава LXXII ДРАМАТУРГИЧЕСКАЯ РЕФОРМА

Ни я, ни Капиту, ни кто бы то ни было другой не могли бы сказать большего, ведь давно известно, что судьба, как и все драматурги, не объявляет заранее ни о перипетиях драмы, ни о развязке. Все наступает в свое время, а затем падает занавес, гасят свет и зрители отправляются спать. Мне кажется, давно пора провести реформу в драматургии, и я предлагаю попробовать начинать пьесы с конца. В первом акте Отелло убьет и себя и Дездемону, три следующих будут посвящены медленному угасанию ревности, а в последнем акте останутся лишь сцены нападения турков, беседа Отелло с Дездемоной и добрый совет хитрого Яго: «Положите деньги в кошелек». Таким образом, зритель, с одной стороны, найдет в спектакле привычную газетную шараду, ибо последнее действие объяснит ему завязку первого, а с другой стороны, унесет с собой приятное впечатление от нежной любви:

Она меня за муки полюбила,
А я ее — за состраданье к ним.

Глава LXXIII СУДЬБА-БУТАФОР

Судьба не только драматург, но и бутафор, она распоряжается выходом персонажей на сцену, дает им в руки всевозможные предметы; а во время диалогов воспроизводит за кулисами соответствующие звуки — шум грозы, стук экипажа, треск выстрела. В дни моей молодости, не помню уже в каком театре, давали драму, заканчивающуюся Страшным судом. Главным действующим лицом был Азаверус, который в последнем акте завершал свой монолог восклицанием: «Я слышу трубный глас архангела!» Но никаких звуков не последовало. Актер в смущении повторил свою реплику погромче, чтобы услышал бутафор, — снова тишина. Тогда он направился в глубь сцены, словно так полагалось по роли, и сказал потихоньку за кулисы: «Рожок! Рожок! Рожок!» Публика услышала его слова и разразилась смехом, а когда рожок наконец прозвучал и Азаверус в третий раз возопил, что это труба архангела, некий шутник с галерки поправил его басом: «Нет, сеньор, это рожок архангела!»

Не иначе как вмешательством судьбы объясняется то, что именно в тот момент, когда я находился под окном Капиту, мимо ее дома проехал всадник — «денди», как мы называли подобных молодых людей. Он прямо сидел в седле, на красивой гнедой лошади, подбоченившись правой рукой, а в левой держа поводья; сапоги на нем были лаковые, фигура и поза — верх изящества; его лицо показалось мне знакомым. Потом прогарцевали и другие всадники; все они отправлялись к своим возлюбленным. В то время существовал обычай красоваться перед окнами девушек верхом на лошади. Перечитайте Аленкара[92]: «Студент (говорит один из героев его пьесы 1858 года) не может существовать без лошади и без возлюбленной». Перечитайте Алвареса де Азеведо[93]. В одном из своих стихотворений, написанных в 1851 году, поэт рассказывает, как он, живя на улице Катумби, нанял лошадь за три тысячи рейсов, чтобы видеться с возлюбленной, жившей на улице Катете… Три тысячи рейсов! Все это давно кануло в вечность!